Глядя на осунувшееся лицо Риты, Верзилин понял: «Что-то случилось».
— Коверзнева арестовали,— сказала убитым голосом Нина.
— За что? — воскликнул Верзилин.
Рита опустилась на диван, нервно сбросила горжетку и, поглаживая злую, оскалившуюся морду зверька, заговорила:
— Пришли. Ночью. Наследили. Порвали книги. Выпустили из подушек пух. Ах, я ничего не знаю! — заломила она руки.— Я не могу так. У меня тоже нервы. И у каждого человека есть своя мечта... Помогите мне.
Опустив голову, Нина сказала:
— Что же это, Ефим? Надо хлопотать. Узнать — за что, в чём его обвиняют?
Уткнувшись лицом в коленки, Рита заплакала. Нина дала ей воды, стёрла носовым платком слёзы с её лица, села рядом, обняла за плечи, приговаривая:
— Не плачьте. Мы всё сделаем, что сможем... У нас есть знакомства... Да и у Валерьяна было много друзей... Даже в жандармском управлении... Верьте, всё будет хорошо.
— Загубить жизнь...— прервала та Нину.— И в таком возрасте... Мне ведь всего двадцать пять, и я ничего-ничего ещё не испытала... Не добилась....
Боявшийся женских слёз Верзилин встал, зашагал из угла в угол.
«Валерьян... За что? Неужели из-за того, что встал на дороге у Чинизелли?.. В чём его могут обвинить?.. Нет, конечно, все нити держит одна рука».
В жандармском управлении ничего не сказали, даже не приняли передачу. Все, кто был близок к этому учреждению, на вопрос Верзилина пожимали плечами. И лишь через неделю знакомый товарищ прокурора объяснил по секрету:
— Видимо, рядом с ним есть осведомитель. Он рассказал о каких-то мелочах, но ни одну из них доказать невозможно. Инкриминировать ему ничего нельзя, и поэтому его, очевидно, скоро выпустят. А вообще это дело путаное, и просто боюсь, что его кто-то хотел убрать с дороги или запугать...
С этой новостью Нина и Ефим направились к Рите, но её квартира оказалась заперта на ключ, и сосед-немец, узнав их, сказал, что хозяйка уехала и оставила ему ключ для Коверзнева...
— Если он вернётся,— неуверенно добавил старик.
— Может, оставим записку? — предложила Ефиму Нина.
Они вошли в комнату, и их глазам представился полный развал: Ритиных вещей не было.
Нина взяла с письменного стола незапечатанный конверт, достала письмо и прочитала:
«Милый Валерьян, я больше не могу. Прости за всё плохое. Я ухожу от тебя — видимо, такова воля провидения. Мне тоже хочется жить — красиво и интересно. Твоя капризная Рита».
— Какая мерзость,— сказала Нина, брезгливо бросая письмо.— Ты не читай. Это не для мужчины. Она — ушла и всё... Давай приберём. Не может же он возвратиться в такую комнату.
Когда всё было закончено, Нина села к столу и написала:
«Валерьян! Мы с Ефимом уверены в том, что ты ни в чём не виновен и тебя скоро освободят. Помни о своих друзьях и зайди сразу же к нам. Нина и Ефим».
41
Заросший щетиной, со струпьями на теле, лежал Коверзнев в камере. Приказание идти в баню и к парикмахеру выслушал недоверчиво. Позже спросил:
— Уж не выпускают ли?
— Это нам неизвестно,— угрюмо ответил брадобрей, водя бритвой по туго натянутому ремню.
На улице падали крупные хлопья снега; капало с крыши; прыгали весёлые воробьи; на втором этаже духовой оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии».
Пока шли через двор, Коверзнев ртом ловил снег.
Ротмистр, видимо, куда-то спешил. Не садясь, засовывая какие-то папки в портфель, не глядя на заключённого, сказал:
— Распишитесь в получении своих бумаг. Вот здесь. Так, хорошо... Ознакомился я с вашей рукописью детально... Направление правильное... Мы вместе с вами не должны допустить того, чтобы... культурная борьба переросла в политическую... А посему советую прекратить всякие выпады против господина Чинизелли и обивать пороги редакций... с разоблачениями в руках... А пока вам придётся дать подписку о невыезде из Петербурга... Хорошо... Так... Ну, вот и всё... Извините, но ещё разик вас придётся как-нибудь побеспокоить...
И несколькими минутами позже Коверзнев шагал по улице. Всё было как прежде, и никому не было заботы, что над ним издевались, лишали его свободы, держали в мрачном карцере. Так же катили по Невскому экипажи; проехал гвардейский офицер в бобрах, держа между колен саблю, рысак его неслышно выбрасывал стройные ноги — плыл над улицей; грузно прополз трамвай, на застывших его стёклах пассажиры протёрли дырки—и в одну из них, приложив варежку к губам, выглядывала красавица под расписным платочком; обочь панели прошёл барин с доберман-пинчером на сворке; пробежала компания весёлых гимназисток; девица с накрашенным лицом равнодушно скользнула по Коверзневу взглядом... На память ему пришёл Блок, и Коверзнев прочитал горько: «И никому заботы нет, что людям дал, что ты дала мне; лишь люди на могильном камне напишут прозвище — поэт». Подумал: «Действительно, никого- никого нет у меня, и лишь будущим сыном мы связаны с Ритой, и что бы ни было между нами,— должны любить друг друга и прощать друг другу всё... Любить в унижениях, горестях, в бедности... Ради сына».
Он представил, как Рита встретит его, но он будет нежен и терпелив и заслужит её прощение. Он будет из кожи вон лезть, чтобы восстановить потерянное.
Коверзнев пошарил в карманах, но они были пусты — не было денег ни на трамвай, ни на папиросы. Впрочем, и пешком было неплохо пройтись — посмотреть город,— только ноги дрожали под коленками и немножко кружилась голова. На Покровской площади он прислонился к столбу и отдохнул. К его башмакам, рядом с урной, упала наполовину не докуренная папироса — бросивший её студент прошёл не обернувшись, и Коверзнев подобрал её, оторвал половину бумажного мундштука и жадно затянулся. Только докурив, догадался, что сделал это не думая, механически. Но и эта мысль была встречена им равнодушно.
Дверь квартиры оказалась закрытой; чтобы рассеять огорчение, он доказывал себе: «Чудак, а откуда она знала, что ты вернёшься именно в это время?»
Он пошарил по полке — ключа не было. Постучал к соседу-немцу. Тот радостно встретил его, но смутился. Коверзнев не нашёл в этом ничего удивительного: три недели назад старику пришлось быть понятым.
Комната поразила его строгостью. Это была не его комната. Коверзнев остановился у дверей; не снял ни пальто, ни шляпы, ни галош... Раньше комната была уютной, мебель стояла в ней в беспорядке, на столах лежали его сувениры и зачастую слой пыли покрывал их; потом, при Рите, появились салфеточки и занавесочки, а сувениры исчезли, и вещи стояли в геометрическом порядке. Сейчас было чисто и необжито. Он прошёл к столу. Прочитал Ритину записку, равнодушно положил её на стол. В душе его не шевельнулось ничего. Пошлыми словами записка рассказывала ему о чьей-то чужой судьбе; это его не касалось. Он разделся, поискал трубку, но вспомнил, что её отобрали в жандармском управлении, и достал ящик с папиросами. Закурил.
Он долго сидел так. Потом взгляд его случайно остановился на другой записке, и он так же равнодушно взял её.
Но вдруг слова расплылись, превратились в пятно, пелена застлала глаза, и он заплакал. Плакал навзрыд, так, что сотрясались его плечи, плакал о попранном человеческом достоинстве, униженной правде.
Коверзнев нашёл старьёвщика, продал ему груду ненужных вещей, в цветочном магазине на Садовой купил букет свежих цветов и на извозчике подкатил к Нининому дому.
Он был тронут её искренним участием и, чтобы не портить ей настроения, представлял всё в иронических тонах. Она прибирала в комнатах, и Коверзнев ходил за ней по пятам, боясь спросить о Верзилине. Но в спальне он увидел подтяжки, и по тому, что они висели на спинке стула вместе с Нининой ночной кофтой, понял всё. И две смятые подушки на двуспальной постели помогли ему дорисовать картину.
«Так вот откуда в её глазах счастье,— усмехнулся он.— А ты- то, чудак, думал, что она рада твоему приходу».
Чтобы не показаться неблагодарным, он решил посидеть немного, но боязнь столкновения с Верзилиным всё-таки заставила его уйти.
«Конечно, нет никому заботы до твоих переживаний»,— подумал он, простившись с Ниной. На лестнице он горько рассмеялся, чем испугал какую-то девицу.
Дома вытащил Рабиндраната Тагора, Конфуция, Лукреция Кара, Фридриха Ницше, Шопенгауэра, подвинул к кушетке фанерный ящик с папиросами и улёгся.
Комната пропахла табаком, пыль вскоре покрыла все вещи, в углах появились тенёта, но какое дело было Коверзневу до всего этого?
Он перестал бриться; как-то написав на пыльном зеркале Нинины инициалы, он стёр их, и на него глянуло серое заросшее лицо, с ввалившимися, лихорадочно блестевшими глазами; Коверзнев поглядел на своего двойника и, встретившись с его любопытным взглядом, вздохнул и отошёл.
Обед он брал в трактире; иногда ограничивался одной колбасой, а другой раз у него во рту не бывало ничего, кроме хлеба.
Зато на столах и в шкафах у него всё больше и больше появлялось книг, они заполняли углы. Продав какую-нибудь вещь, он шёл на Александровский рынок и зарывался в подвалы букинистов.
Он любил читать о великих людях, и сам иногда воображал себя одним из них. Он рисовал себе картину, как выпустит через полгода книгу и прогремит на всю Россию, его наградят каким-нибудь самым важным орденом, и сам царь пожмёт его руку, а ему наплевать будет на это рукопожатие — он сильнее и популярнее царя...
Иногда он представлял себя знаменитым писателем — что перед ним Куприн! — он пишет блестящие романы о мужественных людях; он пытался представить своих героев, и они рисовались ему не в образе Сарафанникова, Верзилина, Поддубного, Вахтурова, а напоминали героев из драм Анатолия Амфитеатрова и из стихов Николая Гумилёва... Закинув руки за шею, глядя в опутанный тенётами потолок, читал: «Старый бродяга в Аддис-Абебе, покоривший многие племена, прислал ко мне чёрного копьеносца с приветом, составленным из моих стихов. Человек среди толпы народа, застреливший императорского посла, подошёл пожать мне руку — поблагодарить за мои стихи...» Потом он решил, что будет писать воспоминания — он знал Врубеля, бывал у Рериха, Безака — столько интересных людей!.. Мысль его почему-то перешла на Иоанна Кронштадтского, на Евно Азефа, Георгия Гапона, Распутина; он собрал все вырезки о них в одну папку, стал рыться в старых журналах. Под руку попали репродукции с картин «мироискусников» — решил коллекционировать их.