Иногда он встречал её раздражённо, отталкивал поднос с кофейником, торопливо записывал что-то.
Под вечер, потягиваясь до хруста в суставах, говорил:
— Прости, я тебя обидел. Но сегодня трудно писалось.
Склонялся над спящим Мишуткой, осторожно целовал его
в мягкую щёчку.
Как-то Нина подумала ревниво: «А он Мишутку любит сильнее, чем меня»,— и удивилась своей ревности.
Так же сильно, казалось ей, он любит и свой журнал. Принеся новый номер, он спрашивал Нину с тревогой в голосе:
— Хорош?
— Великолепен,— хвалила она каждый раз.
А он, бросив рядом номера, выпущенные своими соперниками, говорил:
— Мой ярче по оформлению и интереснее по материалу. Мы затрачиваем на него на несколько сот больше, зато — он лучший в России.
Она соглашалась с ним, а он, закурив, говорил:
— Вот разве что ещё «дядя Ваня» Лебедев может тягаться с нами... Этот — талант... Пф-пф-пф... Но у нас лучше бумага и цветная обложка.
Листая журнал, рассматривая фотографии борцов, Нина подумала:
«Если он и сейчас пишет так же блестяще, как писал о Никите,— это будут читать».
Хотелось видеть Никиту. Она спрашивала:
— О Никите ничего не слышно?
Он вздыхал, разводил руками.
52
Никита остановился в гостинице «Декаданс», что на Петровке, в доме страхового общества «Якорь».
Дела у него не было, и он целые дни разъезжал по Москве. Он сходил с трамвая на какой-нибудь Вороньей улице Рогожской заставы, рассматривал убогие домишки Камер-Колежского вала, пешком отправлялся на Покровскую заставу, толкался среди рабочих городских боен, возвращался на Таганку, снова садился на трамвай, сходил у Пречистенских ворот, шёл на берег и отдыхал в сквере храма Христа-спасителя. Храм напоминал ему Александровский собор в Вятке, и Никита до кончиков пальцев чувствовал, что тоскует по родному городу, по Макару Феофилактовичу, по друзьям-крючникам... Но уезжать из Москвы было нельзя, ибо в цирке Саламонского ожидалось открытие мирового чемпионата.
Падал лёгкий снежок, на Москва-реке чернели полыньи, над ними стлался пар, на противоположном берегу высились серые дома, за спиной звенели трамваи. В сквере играли дети, заботу о которых грудастые няньки променяли на кокетничанье с солдатами. Огромный глаз Александра III смотрел поверх нянек и солдат равнодушно; на мантии и короне царя-истукана лежал снег, на скипетр неуважительно села чёрная галка...
Никита вставал со скамьи, шёл по набережной — к Кремлю. Поднимался к Василию Блаженному, с яркими, как пасхальные яйца, главами, выходил на площадь. Это было любимое его место в Москве. Прислонившись спиной к серому цоколю Верхних торговых рядов, он любовался древним Кремлём... Потом отправлялся на Тверскую, в кофейню Филиппова — здесь так же, как в петербургской «Вене», собирались артисты, заключались сделки и контракты. Никита был уверен, что рано или поздно встретит кого-нибудь из знакомых борцов и они помогут ему устроиться в чемпионат. Он садился к зеркальному окну, заказывал дряхлому официанту обед и смотрел на улицу. На Тверской народу было не меньше, чем в такое же время на Невском; много было щеголеватых военных; прошёл барин в бобрах с молодой красавицей, притягивающей к себе взгляды мужчин; проплыл генерал с мордой легавой и с подусниками; два длинноволосых студента в зелёных фуражках прошли, ожесточённо о чём-то споря, никому не уступая дороги. Проносились автомобили, двигались вереницы извозчиков; городовой, увешанный медалями, дирижировал их движением, иногда рука его вздёргивалась к виску — отдавал честь сановной особе...
Когда время приближалось к восьми, Никита расплачивался и шагал на Цветной бульвар — в цирк Саламонского. Больше всего его сюда привлекал Владимир Дуров, которого до сих пор Никита знал лишь понаслышке. Великий артист покорил его каким-то неизъяснимым изяществом костюма и жестов, остроумием своих номеров. Он выходил на арену как друг зверей и враг Никитиных врагов. На нём были брюки до колен, шёлковые чулки и золотые туфли; накидка-плащик заставляла вспомнить о Нине Джимухадзе, отчего в Никитиной груди что-то приятно трепетало. Парчовый костюм Дурова был украшен драгоценны- ми камнями и перепоясан наискось красной лентой, усыпанной медалями и жетонами, а сбоку красовалась огромная звезда эмира Бухарского. Ещё Коверзнев говорил Никите, что об остроумии и находчивости Дурова можно написать целую книгу. Рассказывали, что в Берлине над ним был суд, и дело кончилось благополучно лишь потому, что анекдот русского артиста мог вызвать международный резонанс. Выступая в цирке Буша, он выпустил на арену свинью и, бросив ей каску, сказал: «Diese Schwein will Helm», что должно было означать: «Свинья хочет каску», а было, конечно, понято всеми, как: «Свинья Вильгельм»... Подобных случаев с ним было много. Особенно известен был ялтинский инцидент с самодуром-деспотом Думбадзе, запретившим Дурову шутку: «Будешь собака куцая, как наша конституция». Дуров будто бы вышел на арену и сказал: «Думбадзе про хвост запретил говорить»...
И в Москве Дуров остался верен себе. Например, читая известную крыловскую басню, он устанавливал на арене дуб, корни которого подрывала своим рылом жирная свинья; на дубе висела дощечка с надписью «Родина», а на свинье «Пуришкевич»... В другой раз на манеж вышел слон, на нём написано— «Пушкин», а рядом с ним семенила тонкими лапками моська — «Футуристы»... Никита, ещё в приходской школе полюбивший Пушкина, не жалея ладоней, хлопал Дурову... Кончалось представление, он шёл в гостиницу освещёнными улицами и думал, что и он бы мог иметь успех у публики — дали бы лишь ему показать свою силу... Но известия о чемпионате были неопределёнными, деньги уплывали сквозь пальцы, Никита уже задолжал в «Декадансе» и с тревогой думал, что, видимо, скоро придётся покинуть Москву.
Когда не было представлений в цирке, он шёл в кинематограф, смотрел что-нибудь из «Золотой серии» Ханжонкова.
В конце великого поста в кофейне Филиппова его поманил из-за соседнего столика одутловатый человек со шрамом через всё лицо. Никита огляделся кругом, но всё-таки не был уверен, что зовут его. Жуя какую-то рыбу, равнодушно смотрел на нарядную толпу за окном. Подошёл усатый лакей, склонившись, откупоривая бутылку оранжада, сказал:
— Вас изволят просить господин с соседнего столика.
Никита повернулся и, встретившись глазами с человеком, отмеченным розовым шрамом, поднялся и попросил лакея перенести его прибор. Сердце забилось часто, он подумал: «Не иначе, как борец — больно уж рост-то велик; сейчас он меня ангажирует».
Привстав, господин приветствовал Никиту и, указав на стул, спросил:
— Вижу по комплекции — вы борец, и если меня не обманули,— Сарафанников?
— Правильно.
— Вы на юге боролись с быками, как я слышал?
— Приходилось... Всё спробовал...
— Моё имя — Александров. Я директор Потешного сада. Мы устраиваем народные гулянья на всю масляную неделю; они будут проходить в манеже на Моховой. Что, если бы вам выступить со своим номером? А? Это будет ново для Москвы и даст кое-какие сборы... Обставим всё торжественно — закажем костюм матадора, сделаем декорацию Испании, яркие афиши... Как?
Никита вздохнул. Он рассчитывал, что речь пойдёт о борцовском чемпионате. Сказал угрюмо:
— Опасное это дело — с быком бороться...
— Деньги даром не даются,— сухо возразил Александров.
— Так ведь какие, смотря, деньги?
— Двести пятьдесят рублей.
Деньги показались Никите большими, но он всё-таки сказал:
— Мало...— и повторил для убедительности:— Опасно уж больно...
Играя изящной тростью с монограммами, Александров отрезал:
— Больше не можем. Приходите завтра в три часа на репетицию, заключим договор, получите аванс.
Насторожившись, Никита спросил подозрительно.
— Это как — на репетицию? Чтобы вечером этого же быка уложить?.. Нет, так не выйдет. Одного и того же быка два раза не уложишь... Это уж... извините...
Александров почесался шрамом о костяной набалдашник трости, вздохнул:
— Менять каждый раз? Нет!.. Это не входило в наши расчёты...
Насупившись, видя, что теряет заработок, Никита сказал сердито:
— Вы хоть у кого спросите... Каждый борец вам скажет...
— Ну хорошо... Завтра в три часа.
Когда Александров ушёл, Никита в расчёте на будущие деньги заказал ещё один обед и, наконец-то насытившись, вышел на улицу. Медные солдаты, стоящие под копытами «белого генерала» Скобелева, казалось, целились в плывущую по Тверской толпу. Окна в генерал-губернаторском доме словно были вырезаны из синей бумаги; в стальном небе расплывались перистые облака; закат розовел... Никита долго бродил по бульварам и узким улицам, застроенным новыми особняками, и наконец вышел к университету, облокотившись на каменный парапет, долго смотрел на тёмный пустой манеж.
На другой день манеж окружала толпа, у кассы стояла очередь, а на Никиту с афиши глянул его двойник в помпезном костюме матадора. Несколькими минутами позже, выйдя на сцену и окинув взглядом огромное помещение, заполненное безликой пятитысячной толпой, Никита почувствовал, что его охватила дрожь. Стараясь уверить себя в том, что он не волнуется, он объяснил это холодом.
Толпа зашумела, заколыхалась.
— Ведут, ведут!
Но на Никиту вид упирающегося быка подействовал успокаивающе, дрожь исчезла, мышцы стали упругими; бодрые звуки «Марша тореадора» напомнили о прежних победах.
Бык натягивал цепи, сопротивлялся — казалось, он боится Никиты. От ударов его копыт задрожала сцена, он протяжно взревел.
И вдруг Никита похолодел — бык был тот же самый, которого он сегодня положил в присутствии всей администрации. Это был верный провал. Борец растерянно оглянулся по сторонам, но Александрова нигде не было видно, служители, отпустив цепи, ретировались со сцены; почувствовав свободу, животное обвело дикими глазами огромную галдящую толпу, увидело одиноко стоящего человека и бросилось на него. Никита взмахнул малиновым плащом, отвёл удар тяжёлых рогов в сторону, избежав смерти. Теперь он сосредоточенно следил за животным, ловким взмахом яркого плаща снова проводил его рога мимо себя.