Это была проблема балканских турок, бежавших из Европейской Турции в Малую Азию, “где их совсем не ждали”. “Они были исполнены отчаяния и ненависти, — писал Хюсейн Хильми-паша. — Они опасны, ибо могут стать орудием в руках любого, кто пообещает им вернуть земли на Балканах”. Турецкие беженцы, — как писал посол, — “это символ и провозвестник крушения самой Турецкой империи”. Он был настоящим провидцем, этот вальяжный паша, с неизменными агатовыми четками на запястье. Он предупреждал своего петербургского корреспондента (и только ли его, а, может быть, и безымянных людей с Дворцовой, дом 6), что те из противников Турции, которые уповали бы на балканских беженцев в политических расчетах, посеяли бы смуту в своей стране и в сопредельных странах тоже.
Турецкие беженцы — это часть национального горя, справедливо считал Хюсейн Хильми-паша. Однако, если появятся на дорогах Европы и России миллионы славянских беженцев, то “рухнут многие кабинеты”.
“Нет, право, — заканчивал он, — нельзя воевать на Балканах. Нельзя!”
И последнее. Так и тянет написать — из серии доверительных соображений для русских “коллег-противников”. Дело в том, что инициативу младотурецкого военного лидера Энвер-паши по заключению русско-турецкого военного союза принято относить к 7–9 августа 1914 г. (см. ниже). Эта инициатива была отвергнута недальновидными деятелями николаевской дипломатии и военных кругов России. А ведь могла бы принципиально измениться расстановка сил в первой мировой войне…
Письма Хюсейн-паши еще в июне 1914 г., т. е. задолго до сараевского убийства, содержали предположение (или, может быть, предложение?) о Юго-Восточном блоке. В основу должен был быть положен союз России, Турции и славянских стран Балканского полуострова с возможностью присоединения к нему любого другого государства. Нацеленный против вторжения Австро-Венгрии на Балканы, такой блок, сроком действия не менее 10 лет, предотвратил бы, по мнению турецкого посла в Вене, пожар на Балканах, который мог бы уничтожить, как считал он (и оказался прав), сразу три империи — Османскую, Австро-Венгерскую и… Российскую. Трудно вообразить, что подобный план был поведан послу Турции в Петербурге просто так, для упражнений праздного ума.
Увы, Ниязи Фахретдин-бей не сумел или не смог заинтересовать своих российских конфидентов перспективой союза России, Турции и балканских держав. Но, право, читатель, каковы прогнозы?
Мысль Хюсейна Хильми-паши о том, что нынешняя (в 1914 г.) пантюркистская и панисламистская политика младотурецкого руководства воспитывает среди мусульман ненависть к христианам и тем предельно пагубна для всех, нашла живой отклик у его петербургского корреспондента. Последний разделял взгляд своего венского коллеги на то, что младотурецкий Комитет явно ведет дело к новому конфликту. Тем, например, что “засылает в отошедшие к Болгарии области своих эмиссаров, а те всячески побуждают местных мусульман не принимать болгарского правления”. Обоих послов очевидным образом раздражала близорукость официального Стамбула в вопросе о балканских союзниках. Оба они, как следует из их переписки, исходили из принципиальной возможности союза России и Турции для предотвращения '‘большой войны на Балканах”. Они принадлежали к тому крылу в правительственных и дипломатических кругах Османской империи, которое в 1914–1917 гг. усиленно искало возможность выхода из войны путем сепаратного мира с Россией (или с другим членом Антанты). Об этом мы расскажем в отдельной главе нашей книги.
Но и Хюсейн Хильми-паша, и Ниязи Фахретдин-бей, при всей широте взглядов и лично мирных устремлениях (что, согласитесь, читатель, очень важно для послов), оставались, естественно, в плену служебного долга. Фахретдин-бей сообщал в августе 1914 г. в Вену, что русский министр иностранных дел С.Д. Сазонов также озабочен созданием Балканского союза при участии Турции и Болгарии. Камнем преткновения явилась судьба Черноморских проливов, решающее слово в определении которой хотел играть Стамбул. И второе обстоятельство вырисовывается из посланий Фахретдин-бея. При полном взаимопонимании с русскими военными и дипломатами относительно того, что мир на Балканах достижим только путем взаимного согласия всех сторон, т. е. России, Турции и самих балканских стран, собеседники принципиально расходились (а я склонен думать, что идеи Балканского союза по-сазоновски и Юго-Восточного блока по-турецки Фахретдин-бей все же негласно обсуждал в Петербурге), как только возникали проблемы территориальных компенсаций Турции за счет соседей, либо отдельным членам потенциального союза за счет друг друга. Это воистину суровое предостережение нам, живущим. Узкие рамки введения не позволяют показать все попытки как Турции, так и ее соседей взаимно отрезать кусочек от “чужого надела”, но переписка двух послов в Вене и Петербурге вопиет — о камень переделов границ разбились многие благие мирные намерения.
Из писем Фахретдин-бея можно извлечь массу интересных деталей, как о политике России в отношении Балкан, так и о позиции Стамбула. Например, выясняется, что у младотурецкого Комитета было настроение вести вплоть до середины 1920-х годов выжидательную политику, активизировать. ее в 1930-х годах и к концу 1940-х — началу 1950-х гг. занять прочное лидирующее положение среди балканских и ближневосточных стран. Они немного ошиблись, но ведь в 1991–1992 гг. Турция оказывала гуманитарную помощь и России, и отчасти Болгарии, сыграла важную роль в войне в Персидском заливе.
Ниязи Фахретдин-бей пробыл в Петербурге не один год и стал своим человеком в здании российского МИД, что выходит и на Дворцовую площадь, д. 6, и на Певческий мост. Образованный офицер, стажировавшийся в Европе, знавший русский язык и свободно говоривший на нескольких европейских языках, он водил дружбу со многими из тех, кто служил в величественном здании на Певческом мосту. Он многое знал о России, любил при этом родную землю и размышлял о судьбах двух стран. Посол набрасывал прощальное письмо своему коллеге и другу — турецкому посланнику в Вене Хильми-паше.
В Стамбуле летом и в начале осени многие даже не хотели и думать о войне с Россией. Посол знал об этом, но ему было хорошо известно и другое: его информаторы из среды русских генштабистов и не скрывали — Россия только-только закончит программу военно-морских и сухопутных перевооружений к середине лета 1917 г. Поэтому посол начал свое прощальное письмо в Вену с главного: “Военная программа России могла бы завершиться только в 1917 г., а потому воевать раньше этого срока не входит в планы русских”.
С другой стороны, осторожный и прагматичный посол знал, что Турция только к середине 1920-х годов сможет начать проводить в жизнь то, что в послании названо “активной политикой в отношении России и балканских стран”. Речь шла о фантастическом объе-дипении примерно в 1930-х годах под властью Стамбула всего тюркоязычного мира, от Босфора до Алтая. Но это — на отдаленную перспективу, а тогда, летом и осенью 1914 г. турецкий посол не раз и не два зондировал у русских генштабистов и мпдовцев — партнеров по прогулкам верхом в Гатчину и Детское Село — один деликатный вопрос. Не считают ли на Дворцовой турок более “удобными”, менее капризными союзниками в европейских (и азиатских, естественно) делах, чем тех, с кем Россию связывают скорее “исторические воспоминания”, чем суровые политические реалии начала XX века. И отвечает сам в своем письме:
— “Русские не доверяют болгарам; к румынам их доверие также сильно поубавилось, как, впрочем, и к грекам… Нам, — тут Фахретдпн-бей вздохнул и, видимо, обмакнул перо — текст пошел жирнее, — верят менее всего”
Действительно, в России очень мало верили в благожелательные настроения Стамбула в предвоенные годы — и по причине нестабильности и непредсказуемости турецкой политики, и потому, что многие горячие головы, даже те, кому седина должна была бы поубавить воинственности, зазывали Россию идти походом на Босфор.
Была еще одна причина, по которой, как становится ясно только теперь, в МИД и Генштабе не верили Фахретдин-бею.
Осторожная сдержанность и миролюбивая доброжелательность турецкого посла резко контрастировали со всеми высказываниями, устными и письменными, военно-морского атташе Турции в Петербурге некоего Али Мухтар-бея. Посол и атташе расходились по принципиальным вопросам русской политики. Посол отражал интересы тех кругов турецкого правительства, которые стремились к сохранению мира с Россией при обязательном нейтралитете Османской империи в любой общеевропейской войне.
Али Мухтар-бей был и по характеру, и по воспитанию совсем другим, — подчеркнуто правоверным, малообразованным и очень ограниченным. Он слишком долго прослужил адъютантом “беспощадного революционера”, военного министра Турции Энвер-паши. Того самого, который был среди лидеров младотурецкой революции, сражался против султана-тирана Абдул Хамида II, потом вверг Турцию в хаос первой мировой войны, а после разгрома объявился в 1920 г. в России и очаровал, правда, на время, нашего предсовнаркома своей приверженностью мировой войне с Антантой. О нем еще будет речь. Но тогда, в 1914 г., Энвер-паша был полон сил и честолюбивых замыслов возглавить всех турок мира и заражал фанатизмом своего адъютанта Али Мухтар-бея, которого и направил в Петербург — стимулировать очень уж “спокойного” посла Ниязи Фахретдин-бея, не принадлежавшего к энверовскому окружению.
Данные наружного наблюдения за 1913–1914 гг., которые мы теперь получили возможность изучить, рисуют Мухтар-бея человеком желчным и неуравновешенным. Как докладывал русский наблюдатель, турецкий атташе в обществе своих коллег — турецких военных и дипломатов — держался скованно и заносчиво. Был всеми нелюбим и избегаем, зато каждый вздох, тем более шаг сверял с австрийским посланником в Петербурге, которому доверял, по словам наблюдателя, едва ли не больше, чем собственной супруге. С той он, к досаде того же наблюдателя, “жил отдельными домами”. Своему кумиру и хозяину Энвер-паше атташе сочинял в Стамбул пространнейшие депеши. По преимуществу они содержали поношения России, ее слишком крепкой водки, свиных отбивных и черной икры (красную атташе, видно, жаловал). Особенно Мухтар-бей негодовал на массу приемов и празднеств в веселой русской столице, на которых приходилось бывать, вместо того чтобы с оружием в руках возвращать былую славу империи Османов.