В замкнутом полупустом пространстве мои вопли создают жуткое эхо. Залитые свинцом стены не пропускают звук, но когда-то, в далекие годы детства и юности, я мог только мечтать о подобном убежище.
«Больной ублюдок, смотри, что ты натворил», – яростно рычит в почерневшем сознании голос отца. Голый по пояс Даррен Мердер стоит в проёме только что выбитой двери. Его плечи забиты черными татуировками и расцарапаны в кровь ногтями моей матери. Я слышал, как она кричала, пока Даррен лупил ее за то, что она забрала его дозу.
«Поганый выродок шлюхи. Хочешь сдохнуть? Я тебе это устрою», – свирепо обещает отец.
Мне восемь лет, и я сижу в ванной с его бритвой в руках, из моих запястий хлещет кровь. Вода, окрашенная в алый, настолько холодная, что я не чувствую своих конечностей, онемение защищает от боли, помогает не чувствовать. Он хватает меня за шкирку точно так же, как Донни в его последний день жизни. Так звали щенка дворняги, которого мать подарила мне на седьмой день рождения.
Отец тогда сидел за мелкое воровство, и мы с матерью почти год прожили вполне сносно, если не считать того, что иногда она приводила мужчин. Ей нужны были деньги на еду и наркотики, а работать она не умела, да и не хотела, наверное. Пока она «добывала» нам пропитание, лежа на спине, я прятался во встроенном шкафу, где хранился всякий старый хлам. Там было безопаснее, чем на улице, где меня постоянно били всякие выродки из трущоб, били без причины, просто потому что могли, потому что были сильнее, потому что я отличался.
«Нэнси, у твоего звереныша проблемы. Ты бы его сдала куда надо, – заявил как-то один из «благодетелей», застукав меня в шкафу. Забившись в угол, я выл, зажмурив глаза и заткнув уши руками.
«Брось, Тэд, ты его просто напугал, – оттолкнув любовника в сторону, полуголая Нэнси заползла на четвереньках в мое убежище и крепко обняла. – Не плачь, малыш. Тэд уже уходит. Хочешь, потом мы закажем пиццу? Ты любишь с салями? Или с томатами? – уткнувшись лицом в ее шею, я затих, но это было не успокоение от любящих материнских объятий. Я не мог дышать, меня выворачивало от отвращения. От Нэнси воняло потом, дешёвым пойлом и этим уродом, который только что с нее слез. От мысли о пицце к горлу подступала желчь.
– Меня зовут Билл, – недовольно бросил мужик. – А ты обдолбанная дура, раз не видишь, что по пацану психушка плачет.
– Мне плевать. Заплати и проваливай, и никогда не смей говорить плохо про моего мальчика, – огрызнулась мать.
– Тупая шалава, – сплюнув на пол, Билл ушел. К слову он так и не заплатил. Но через час явился следующий, может быть, тот самый Тэд. Дыра в бюджете была залатана, и на нашем столе все-таки появилась пицца, к которой я так и не прикоснулся, и лег спать голодным, а утром обнаружил под своей кроватью маленького щенка. Смешного и неуклюжего, с толстыми лапами и глупой мордой. Пока я придумывал ему кличку, он успел сделать три лужи.
– С днем рождения, милый, – положив на подушку коробку с пончиками, Нэнси присела рядом со мной и, обняв, поцеловала в макушку. – Как мы его назовём? – погладив щенка, заснувшего на моих коленях, ласково спросила мама.
– Может быть, Донни? – неуверенно предложил я.
– Отличное имя, Коул, – она легко рассмеялась, растрепав мои волосы. – Я обещаю, что в следующий раз обязательно подарю тебе компьютер.
– Ты обещала мне это в прошлом году, – напоминаю я. Мне хотелось добавить, что Донни не стоил ни цента, но я не хотел портить ей настроение.
– Я помню, милый, но у нас сейчас так туго с деньгами. Когда отец вернется, станет полегче, и, может быть, тогда…
– Лучше бы он никогда не возвращался, – пробубнил я себе под нос.
– Не говори так. Когда Даррен освободится, все будет по-другому. Он завяжет с героином и устроится на работу. Мне тоже осточертела такая жизнь. Ты – очень умный мальчик. Педагоги говорят, что тебе нужно учиться в другой школе, с более усложненной программой. То, что вчера сказал Билл – неправда. Ты не идиот, Коул. Никого не слушай.
– А ты? Ты тоже завяжешь? – спросил я, упустив из внимания последнюю часть монолога Нэнси. Я не нуждался в ее утешении, потому что никогда не считал себя идиотом. К семи годам я уже перескочил через два класса и не собирался надолго задерживаться в начальной школе. Там мне было дьявольски скучно.
– Конечно, Коул. Я уже чиста, – мама широко улыбнулась. Ее глаза светились теплотой и искренностью. Если она и была под кайфом, то я не заметил. Этим утром она пахла иначе, ванилью и свежестью, ее светлые волосы были зачесаны в аккуратный пучок, на лице ни грамма косметики, но больше всего мне понравилось ее шелковое белое платье с ярко-красными маками. Она казалась мне очень красивой, и я на целый день поверил, что теперь в нашей жизни что-то переменится к лучшему.
А через три недели «откинулся» Даррен. Кто-то из парней, наведывающихся время от времени к моей матери, доложил отцу, как его жена сводила концы с концами, пока он мотал срок, и первое, что он сделал, когда вернулся в нашу крошечную квартиру – избил Нэнси до полусмерти, потом придушил Донни и разбил мне нос за то, что я пытался спрятать собаку.
– Вытри сопли, сучонок, я не собираюсь кормить какую-то грязную псину. Если не хочешь оказаться на улице, перестань ныть и стань наконец мужиком.
Я не знал, что в его понимании означает «быть мужиком», но точно запомнил, что с этого момента моя жизнь превратилась в настоящий ад.
Ни Даррен, ни Нэнси не завязали. Отец продолжил воровать, колоться и устраивать пьяные вечеринки, где собирались шлюхи и наркоманы. Наша квартира превратилась в настоящий притон. Я выгреб мусор из встроенного шкафа, бросил там матрас для сна, укрепил дверцы и врезал в них замок, который купил на свои первые украденные деньги. Точно таким же способом через несколько месяцев у меня появился новенький компьютер, открывший мне огромный мир возможностей, который я познавал в неновых отблесках монитора за надёжно запертыми дверцами шкафа.
С тех пор изменилось многое. Ни Даррена, ни Нэнси больше нет в живых, а мой шкаф стал куда шире, мне не приходится воровать у упоротых приятелей моих родителей деньги, чтобы купить то, что я хочу, но кое-что осталось неизменным – ненависть к тем, кто осмеливается нарушать мои границы. Если придется, я буду убивать за то, что считаю своей территорией.
Кое-как добравшись до матраса, я без сил падаю на него, устремив взгляд на стену напротив, где десятки мониторов транслируют одну и туже картинку с разных ракурсов. Взяв пульт, я увеличиваю изображение с камеры, что установлена в потолке спальни Пикси. Прямо над кроватью. Она лежит поверх покрывала в одном белье. Неподвижная, с рассыпавшимися вокруг головы белокурыми волосами. Словно серебряный нимб для павшего ангела. Ее платье, подобное отрезанным крыльями, валяется небрежным комом на полу. На щеках высохшие дорожки слез, взгляд расфокусированный и отрешенный, губы искусаны в кровь.
Мне видна каждая черточка ее лица, я слышу тихое дыхание, шелест ветра за распахнутым окном. Она открывает его каждую ночь, не догадываясь о том, каким хлипким и ненадежным является ЕЕ убежище. Мне не составит большого труда отключить систему безопасности на вилле Саадатов и проникнуть внутрь. Если я захочу, то могу оказаться рядом с ней через каких-то пару часов, и никто не сможет меня остановить, никто даже не узнает, а она не осмелится закричать. Я все еще здесь по одной простой причине – одной ночи в постели Анджелины мне недостаточно.
Повернувшись на бок, ангел горько всхлипывает, пряча лицо в ладонях и шепча проклятия. Я трогаю взглядом ее выступающие лопатки, не сомневаясь в том, что каждое грязное ругательство предназначено мне.
Кажется, что я даже могу слышать ее мысли сейчас.
Она проговаривает их вслух… между проклятиями.
«Не прощу… Ненавижу… вычеркну из памяти… это конец… никогда больше… лжец… грязный ублюдок… предатель… подонок… ничтожество.»
Ничего нового, ангел, я так часто все это слышал, что разучился реагировать.
Энджи мечется по кровати, не находя себе места. Глаза полные слез снова смотрят прямо в бездушный глазок камеры. Холодный блеклый огонёк, который она не в силах рассмотреть.
«Зачем… Зачем ты так со мной?” – стон и мольба в одном простом вопросе, обращенном в пустоту. Я и есть пустота, ангел.
«Почему ты это делаешь, Мердер?»
Если бы я знал, детка.
Потому что могу.
Потому что иначе не пробовал.
Потому что твои слёзы потрясающе сладкие.
Потому что боль и ненависть сильнее всех остальных чувств.
Просто поверь и не требуй доказательств. Любовь бессильна перед тем, что я с тобой сотворю. Не сопротивляйся, так будет страшнее.
Нет канатов сильнее, чем те, что сотканы из боли. Они прошивают насквозь, цепляясь ржавыми якорями прямо за сердце. Не стоило тебе смотреть на меня в том проклятом саду, как на единственного на свете, способного воплотить твои заветные мечты. Я не исполнитель девчачьих фантазий, а злобный джин, вырвавшийся из векового плена.
Не плачь, ангел.
Слишком поздно.
Это ты меня освободила.
«Что я тебе сделала?»
Ты живешь, дышишь и думаешь обо мне. Ты даже представить не можешь, как ничтожно мало в этом гребаном мире людей, которые по-настоящему думают обо мне.
«Что тебе от меня нужно?» – крик, разрезающий безмолвие ее роскошной спальни отлетает от стен моего черного карцера.
Нет ничего проще, детка.
Все. Мне нужно все.
И это «все» я заберу. Если не отдашь сама, вырву силой.
«Ты ничего не сможешь, Коулман Мердер. Мы больше не встретимся. Никогда! Я все для этого сделаю, – отчаянно бормочет она вслух нелепые клятвы, и сама в них не верит.
«Через два дня я улечу и буду счастлива. Клянусь, я буду очень счастлива без тебя.
Нет, не будешь, ангел. Ты обречена лететь только в одну сторону. Я твой единственный ориентир. Свобода с привкусом пепла. Тебе понравится, детка.