Босиком в голове — страница 2 из 4

НА ЮГ

ГЛАДКИЕ ТРАЕКТОРИИ

Автомат играл «Пункт Икс». В эту ночь в гостиничном ресторанчике эта вещь пользовалась особым успехом. Яан Конинкриик, инспектор Бюро Безопасности Движения, возвращавшийся из Кельна домой, заночевал в комнатке на втором этаже. Он слушал эту песню, глядя из окна на жалкое скопище крыш; он слушал ее во сне, и казалось ему, что жизнь его приобретает определенное направление, и он стремительно несся по ее дорогам — оттуда же, где Мёз становится Маасом, долетали глухие гудки меланхоличных буксиров…

Девушка в баре, совсем светленькая, древний северный род здесь, в этом безликом городке на юге Голландии, поразительно светлые волосы, белоснежная кожа, черты лица резкие, но — Здесь ставим точку. Блеск фонтана.

А ведь она прошлой ночью явно угодить мне хотела, потому так нежно и улыбалась всю дорогу. Конинкриик несся в свою родную Бельгию. Меня с каких-то пор судьба падших женщин особенно не волнует, но с ней связано что-то действительно загадочное… Эдакий пафос — разливать спиртное в бокалы, радуясь тому что оно пользуется таким спросом, и ночь за ночью наблюдать за игрой в карты — игроки всегда одни и те же, — прислушиваясь к гудкам буксиров и раз за разом прибывая в «Пункт Икс». Глад гложет глупышку. Глохнет в этой глуши. Может быть, она подавала мне сигналы, прося о помощи? Я смог расслышать их, теперь же там тишина, тишь — «Пункт Икс». Упадок монархий, коронарная недостаточность… Уж лучше побыстрее к Марте вернуться, там-то уж точно никаких сигналов не будет. Темница ее души. Жена-застенок. Может, она в конце концов исправится, должна же она когда-нибудь выдохнуться в самом деле…

Его «мерседес» летел над шоссе со скоростью сто шестьдесят километров в час, он не касался асфальта: Кельн — Аахен — Брюссель — Остенде, дальше уже Англия. Прикольщики арабы. Лабиринты дум Конинкриик обращал в норы, куда отползало время от времени его сознание. Сейчас же он был занят делом — он охранял дорогу от безумцев. У этого шоссе была очень дурная репутация, его напарники, такие же полицейские, как и он сам, называли его Раздолбой. Этот пасмурный денек был счастливым исключением — дорога была совершенно пуста. Яан несся вперед, беззаботно посвистывая. Падам-падам-пам-пам, падам-падам-пам. Такие, значит, дела.

Она будет думать о своих обожателях, каждый вечер торчащих в баре, а их будет становиться все меньше, ибо время неумолимо. И день будет проходить за днем, она все так же будет стоять за стойкой бара или воевать с посудомоечной машиной. Деланная добрая воля. Она все улыбается и улыбается, но он знает — ей больно, ей всегда было больно. Если ему все еще жаль ее, значит, он любит ее и поныне. Но не ее саму, а то, чем может одарить она его. Рука. Ее рука, тянущаяся к его гульденам. Удивительная линия, само изящество — сокровенный смысл женского начала, и секс здесь совершенно ни при чем. Обтекаемые формы. Ноготки как зубки. Он поступил галантно, совсем не по-голландски — поцеловал ей руку. Они были одни, смотрели друг на друга неотрывно. Она немногим младше его. Комната заиграла всеми цветами радуги. Яан Конинкриик поспешил к выходу, на миг остановился возле музыкального автомата, бросил в прорезь монетку и нажал кнопку под названием вещи. «Пункт Икс». Пусть ей будет приятно.

На нее ли смотрел он? Видела ли она себя хотя бы раз? Было ли ей что скрывать, что таить от других, от себя? Его идеал. Идеал неисправимого романтика. Люди перестали интересовать друг друга — стоило пойти психоделическим дождям, и они отправились на поиски самих себя. И не вернулись.

Он жил в Аальтере, прямо возле Трассы, в ветхом старом доме.

— Моя жизнь — произведение искусства, — сказал он вслух и потянулся. Варианты: жена, девушка из бара, его работа, возможное назначение в Кельн, свой кабинет, сумасшедший Мессия из Англии; и все это не более чем узловые точки в его сознании, определенным образом связанные с различными точками планетарной поверхности. Взаимооднозначное соответствие — отображение сознания поверхностью или отображение поверхности сознанием, — все взаимосвязано, связующее начало — движение. Или так — скорость. Связуемое, связующее и связь сливаются воедино, образуя нечто в высшей степени бессвязное. На спидометре уже сто семьдесят пять — даже сердце заныло. Коронарная недостаточность.

Конинкриик несся вперед, стараясь не думать ни о чем — весь внимание, хотя и знает эту дорогу, как собственные пять пальцев. За спиной остался Брюссель — холодные кухни скрежещут ножами. Трасса становится здесь еще шире — в каждом направлении прибавляется по полосе, причем полосы эти вдвое шире прежних — прямо не дорога, а футбольное поле.

Одряхлевшая вконец земля вся в осыпях, как в оспинах, бетонные пилоны, длинные приземистые бараки, огромные щиты с начертанными на них непроизносимыми иноязычными словесами, фонари, отменяющие ночь, огромные параллелепипеды трейлеров, рыкающие тягачи, желтобрюхие краны, мостки и подмостки, котлованы и курганы, горы гравия; старые потасканные машины, машины новые, яркие, словно полотна Кандинского и Кеттеля, парящие фумаролы над теплоцентралью и посередь всего неуклюжие куклы — фигурки людей, одетых в люминесцентные полосатые алые робы. Землекопы. Зверь роет нору. Все для того, чтобы скорость стала еще больше. Вторая космическая скорость, кружащее взаперти сознание, гонки по вертикальной стене — все быстрее и быстрее…

Перед поворотом на Аахен он замедлил ход. Понять, насколько серьезно он поражен аэрозолью, было невозможно, тем более, что полагаться он мог лишь на свои субъективные ощущения. Ясно было одно — его восприятие мира серьезно изменилось, хотя в момент бомбежки он находился на территории нейтральной Франции. Арабески. Кругом сплошной обман. Взять хотя бы этот телевизионный protege les jeux[14] Тененти. Дичь. Он поехал еще медленнее, чтобы вписаться в затяжной вираж. По обе стороны какие-то постройки, дорога забирает куда-то в сторону, в неизвестность. А вот уже и Аальтер показался — жертва дороги, она его съест со временем совершенно — от старой фермы Тиммерманов не осталось ничего; даже той тропинки, что по краю рощицы шла, уже нет.

Ветхий мрачный дом, в котором жила чета Конинкрииков, был единственным жилым домом на всей их улице, все их соседи почли за лучшее сменить место жительства. Впрочем, оно и неудивительно. Сейсмическая активность европейской души привела к выходу на поверхность массы агломерата, подмявшей под себя едва ли не все окрестности. Бульдозер ползал по куче гравия там, где совсем недавно стояли дома, — навозный жук за работой. От старого не осталось и следа. Нет ни прошлого, ни будущего, реальны только видимое и невидимое — терминатор призрачной Земли, грань настоящего. Процессия нарциссов, дендрарий, обратившийся детритом, трупы дерев, окаменевших не сегодня. Наша судьба. Дорога и мы, истертые во прах.

Туча, что в течение нескольких часов ползла над Северо-Германской низменностью, разрешилась-таки мелким дождичком, и произошло это уже над Аальтером. Это был скорее даже не дождь, но премерзкая морось. Конинкриик выбрался из «мерседеса» и поежился. Погода мерзчайшая. Ревущие машины и здесь же мой молчаливый, мой скромный дом, а в нем она… Новое животное пялится на меня своими влажными глазками. Впрочем, кто знает, возможно, его здесь нет — верно? О, как медленно все! Один шажок, другой — прямо как дитя малое. Моллюск, зачем-то выползший из своей раковины. Он покачал головой и направился к поблескивавшей темным стеклом двери. У нее ничего такого и в помине нет — какая-нибудь жалкая комнатенка за стенкой бара, в которую в любую минуту может вломиться ее хозяин, насквозь пропахший дымом вонючих сигар и дрянным виски. Придет к ней, чтобы отвести душу после очередного проигрыша в вист. Раздраженный и злой — и она не посмеет отказать ему. И так далее. У Марты хотя бы этот домик есть — здесь не так страшно, как там. Преимущество Марты.

В эту самую минуту — так же как и во все прочие схороненные заживо минуты своей жизни — Марта Конинкриик жаждала одного. Некто ей неведомый должен был вихрем ворваться в ее жизнь и, исхитив ее, даровать Марте нечто совершенно иное — нечто умопомрачительное! О том, чем может быть это нечто, она боялась даже помыслить… Супруг ее обычно отсутствовал, она же проводила все свое время в ожидании, словно ей было невдомек, что мир стремительно меняется, а вместе с ним меняется и она. Лишь время вовек пребудет. Марта была одной из многих жертв войны, однако у нее хватало ума скрывать свои истинные чувства от супруга. Скрывать и ждать. Она сидела, сложив руки на коленях, время от времени проводя пальцами по тонюсенькой трещинке, шедшей через всю стену. Уж близок день, когда все трещины их дома разверзнутся, уступив силам земли, и новые машины, торжествуя, превратят очаг их в щебень, сровняют стены с землей…

Яан Конинкриик оборудовал их утлый домик телевизионной системой слежения. Сидя в своем кресле, она могла отключаться от внешнего мира, ограничивая себя миром собственного дома. Из гостиной с ее ажурной хрупкой обстановкой, сверкающими плоскостями буфетов, изумрудом зеркал она могла наблюдать за тем, что происходит во всех прочих комнатах дома. Ряд телевизионных экранов, связанных с телекамерами, позволял ей видеть невидимое — система слежения была продолжением ее чахлой системы восприятия. Из верхних углов остальных пяти комнат их особняка не мигая смотрели ее глаза-камеры. Бледные розово-лиловые портьеры задернуты наглухо, все недвижно, лишь тусклый свет бродит из угла в угол. Когда чувствительные микрофоны улавливали жужжание невесть зачем проснувшейся мухи, Марта подавалась вперед, поражаясь присутствию в ее доме какой-то жизни. Колеса ее сознания были совершенно недвижны, и некому было нажать на педали разума ее. Система слежения тоже издавала слабое еле слышное жужжание, казавшееся Марте чем-то совершенно естественным, — одним из тех звуков, которые сопровождают человека в его земной жизни. Вибрация нервных окончаний. Комнаты были заставлены мебелью, а на стенах висели десятки зеркал самых разных форм и размеров и аккуратные взятые в рамки картины. Дети гуляют по полю. Это были любимые картинки ее детства, она видела их все разом на экранах своих мониторов. Порою Марта щелкала выключателем и дрожащим голосом обращалась к пустым комнатам:

— Яан, ты где? Папа, папа, иди сюда!

С недвижного бастиона своего резного кресла она следила за жизнью дома. Все здесь было недвижно, но в самой этой недвижности она ощущала сильнейшую вибрацию жизненного начала, которая была столь мощной, что ей приходилось бороться с нею, так, чтобы она не стала явной для посторонних глаз. Она услышала, как внизу зазвенели ключи и залязгали щеколды их хитроумных запоров. Это он. До того момента, когда он появится здесь, пройдет уйма времени, она успеет принять другой образ, образ живой. Тысячелетие проходило за тысячелетием, а ключи продолжали скрежетать в замочных скважинах, о чем извещали ее микрофоны всех пяти комнат. Она легко соскочила с кресла, встретилась взглядом с каждым из своих отражений в веренице зеркал и, проскользнув в туалет, заперла за собой дверь, одновременно дернув за ручку унитаза. Этот звук должен был убедить его в том, что она нормальная, что она осталась такою же, какою была и всегда. Обычная земная женщина. Вода гневливо зашумела. Когда-нибудь она затопит весь этот дом.

Каждый раз, когда он возвращался домой, он слышал этот звук. Он повесил свою мокрую куртку на вешалку, повернулся к двери и обнял свою жену, безмозглое ее тело. Его губы коснулись сухих плотно сжатых губ Марты, провели касательную к упрямому их изгибу. Он вошел в комнату, и мебель задрожала мелкой дрожью, зоны безмолвия остались в прошлом; тут же с улицы послышалось непристойное хрюканье землечерпалки, рывшейся неподалеку. Кругом какое-то паскудство.

— Что нового?

— Я никуда не ходила. Все дело в машинах. Если сказать честно, то…

— Но ведь нельзя же целыми днями сидеть дома!

— Там так страшно. Даже нарциссы стали…

Он подошел к панели управления телевизионной системой и переключил ее на Брюссель. И тут же от экранов повеяло чем-то теплым, живым. Сорванные решетки, какие-то окна. Наплыв. Камера словно под водой — похоже, у оператора трясутся руки, — все смазано. В отличие от Германии здесь до сих пор существует какое-то правительство. Страна не то чтобы процветает, но живет полноценной жизнью. Да, да — это же конкурс красоты! Гордо вышагивающие девицы в бикини — огромные бюсты, такие же огромные задницы, здесь же куча старух — лет по семьдесят, не меньше — дряблые, безобразные тела, морщины. Вон как одна из них вопит, наверное, приза требует. Со всех сторон безумные толпы. Оркестр. Играет — нет, нет, конечно же, это не «Пункт Икс»! Он посмотрел в лицо Марте, улыбнулся и взял со столика сложенную вчетверо газету. Неистовство звуков, а ведь комната ее толком-то и проснуться еще не успела…

— Я смотрю, ты даже и в газету не заглядывала.

— У меня на это времени не было. Слушай, Яан…

— Я весь внимание.

— Да нет, это я так. Как там в Аахене?

— Завтра этот британский святой Чартерис будет проезжать через Аальтер. Самый настоящий крестовый поход — представляешь? Как тебе такое известие?

— А кто он такой, этот самый Чартерис?

— Мне завтра на службу выходить с самого утра.

— Скажи мне, Яан, ты что, действительно считаешь его…

— Он — великий человек.

Не поднимая глаз. Пиратство на Адриатике. Адриантике. Новый океан, неведомый допсиходелическому человечеству. Открыт намедни. Мы теперь и не такое открываем. Одно не совсем ясно — есть ли в этом хоть какой-то смысл?

— По крайней мере, в том, что он святой, не сомневается уже никто.

На четвертой странице он нашел короткую заметку. Новый Крестовый Поход. Народ приветствует провозвестника мультикомплексной жизненной стратегемы. Из затерянного в индустриальной английской глубинке Лофборо в мир явилось нечто по-настоящему неожиданное. Как сообщает наш лондонский корреспондент, мы имеем дело с новым стиральным средством, содержащим некий психомиметический ингредиент, обладающий мультикомплексной природой. Уроженец Югославии Колин Чартерис как сообщают участники марша он происходит в абсолютной темноте что не позволяет судить о степени углубленности и это говорит вся Фландрия. Никаких тысяч — все куда скромнее. В начале колонны рефрижераторы — они были в Остенде сегодня в четыре пополудни. Дальнейшее движение колонны намечено на завтра. Как заметил один обозреватель, несколько сот васпожираторов пронесется завтра через Аальтер, не сбавляя скорости. Надо немедля обзвонить все посты, иначе мы завтра бед не оберемся. Режим постоянной готовности начиная с пяти утра. Еще надо позвонить в больницу — пусть готовятся к приему раненых. Тут как раз такой момент — неплохо бы рвение выказать. Второй раз такого уже не будет. Агония тел, немыслимые судороги, дорога усеяна стеклом, искореженные стальные чудища сшибаются друг с другом снова и снова. Бррррр. Неужто в эти убийственные годы кому-то есть дело до бабочек-белянок? Боже, пронеси этот ужас мимо!

Лежат на своих хрупких ложах, расстояние между кроватями пятьдесят семь и девять десятых сантиметра. Ширина разделяющей их пропасти. Темнота, система слежения отключена, но это ничего не значит — связи сохранились, а все определяется именно ими — просто система задремала. Когда-нибудь она оживет и покажет то, что произойдет здесь однажды ночью, когда комнаты наполнятся мерцающими потоками и блеклые обои обратятся деревами, шепчущими на ветру твое имя, и бледная, как сама смерть, русалка отодвинет полог, и зеленые липкие косы ее упадут на твою подушку… Он сел и затряс головой. Новые неведомые Конинкриику вибрации гуляли по его сознанию. Они нечто воспроизводят или, наоборот, они являются производной чего-то еще — впрочем, это совершенно неважно — важно то, что они наличествуют здесь и сейчас. Может быть, по транспортной артерии идет тяжелая техника, от которой сотрясается вся округа; может быть, его артерии забиты шлаками настолько, что его несчастное сердце уже не справляется со своей работой, замирая от ужаса при мысли о том, что его ждет коронарный тромбоз. Если он разбудит Марту, вместе они скорее разберутся в том, что происходит на самом деле, но это практически лишено смысла, поскольку никакой практической ценностью знание это обладать не будет. Все как-то сместилось, поплыло, расплылось… Он уже не помнил, как выглядел тот прежний мир, он воспринимал лишь островки событий и их результирующие, никак не связанные между собой, разрозненные… Лофборское послание о мультикомплексной природе всего и вся уже гуляет по миру — болезнь опережает своего пророка. С этой мыслью Яан Конинкриик вновь погрузился в пучину зыбких неверных снов.

На темной сырой набережной Остенде стояли они. Анджелин рыдала в объятиях Чартериса. Волны времени набегали одна на другую и, шипя, отступали в стихию, их породившую. Траурная песнь «Эскалации»: «Но «форд-кортина» одним прыжком ее настиг». Костер вот-вот погаснет. Машины — сплошной оп-арт, половина краденые. Вокруг красной «банши» и дальше вдоль бульвара — толпы поющих бельгийцев. Пробуждены его речами. Возбуждены. Музыка.

Делайте мгновенные снимки себя — так говорил он им, — делайте их ежесекундно! От вас требуется только это и ничего боле! Вы теряете их, они валяются повсюду, в них облачаются совсем другие люди, это тоже искусство. Каждую секунду делайте такой снимок, и вы убедитесь в том, что мы суть последовательности проходимых нами или — точнее — свидетельствуемых нами состояний. Набор статичных снимков и ничего боле. Снимков таких великое множество, и все они отличаются друг от друга. Нам только кажется, что мы бодрствуем, — на самом деле мы спим! А ведь все это возможности, все эти множественные возможности, всегда принадлежали и принадлежат нам, просто мы не знаем об этом! Задумайтесь об этом, и вам тут же откроется очень и очень многое! Изгоните из себя змея! Я сейчас нахожусь здесь — вы видите меня, а я вижу вас — верно? Но точно так же я нахожусь сейчас и в любом другом месте, и не только я — мы, все мы, находимся разом всюду! Вы понимаете меня? Между здесь и не-здесь нет разницы. Она существует для нас только потому, что нас приучили к такому взгляду на мир, и обучение это началось с того, что нас стали приучать к горшку, — вы понимаете меня? Забудьте о том, чему вас учили, живите сразу всюду, разойдитесь народом, развернитесь спектром, уйдите от этой роковой, этой страшной однозначности. Сделайте многозначным само время, будьте всеми возможностями его — упущенными, реализованными и грядущими! И да будет имя вам легион, ибо только в этом случае ломаная вашей жизни обратится гладкой кривой! Живите не вдоль — живите поперек, — и вы сподобитесь бессмертия уже здесь! За мной! Будем вместе в этом великом заходе! Впоследствии Анджелин прокомментировала это его выступление так:

— Помнишь, я говорила тебе о собаке в красном галстуке? Так вот, твое бессмертие — такая же чушь!

Он обнял, он полуобнял ее — одна рука вокруг ее талии, другой несет ко рту вилку с наколотыми на нее бобами — одна из его составляющих насыщает себя пищей.

— Глупая, ты почему-то сводишь все к органическому существованию, в то время как последовательности статических снимков, о которых я говорил, не имеют к этому никакого отношения — они существуют автономно. Скоро ты начнешь понимать, насколько новое мировосприятие свободно от старых условностей и подразделений, которые Успенский называл функциональными дефектами системы восприятия Как я уже говорил, самонаблюдение и съемка моментальных фотографий, запечатлевающих состояние души, приводят к серьезным изменениям в нашей самости, в нашем «Я» — эта практика позволяет нам в конце концов прийти к нашему подлинному «Я». Ты понимаешь, как это важно?

— О, Колин, замолчи, пожалуйста, мне все эти твои разговоры сильно на нервы действуют. Тебя послушать, так я должна и вовсе от себя отказаться, и вместо того чтобы жить по-человечески, заниматься какой-то чушью. Ты думаешь, я не помню, кто убил моего мужа? Нет, мой хороший, этого тебе я никогда не забуду! Хотя — хотя, честно говоря, меня это сильно не волнует. Какая, в конце концов, разница? Ты мне лучше вот что скажи — ты все твердишь о какой-то там множественности, но разве не существует таких вещей, которые могут быть либо чем-то одним, либо чем-то другим и только, — а?

Так и не выпуская раздраженной Анджелин, он поднялся со сладострастного сыпучего песка, подошел к самой кромке воды и швырнул пустую консервную банку в галилееву тьму. Повсюду люди.

— Например?

— Пожалуйста! Я могу родить твоего ребенка, а могу и не рожать его! Что ты мне на это скажешь?

— А ты что — ждешь от меня ребенка?

— Я пока в этом не уверена.

— Вот тебе и третья возможность.

Холод в его глазах.

У нескольких зевак, бродивших в этот час по берегу, были фонарики. Не раздеваясь, они бросились в воду, чтобы выловить оттуда удивительную реликвию — опорожненную Им и брошенную Его рукой консервную банку. Они боялись упустить ее — утонуть они не боялись… Банка из-под бобов покачивалась на желтых волнах там, куда не долетали песни сабинян. Еще дальше виднелся уродливый ущербный серп Луны, со всех сторон объятый непроницаемой мглою, напитанной новым доселе не известным психомиметическим ингредиентом.

Грязнущий молодой человек, звавшийся Роббинсом, прежде известный как Святой Роббинс Ноттингемский, плюхнулся в воду и заорал:

— Ты круче меня, парень! О, эти твои перекрестные ссылки! Так не дай же мне утонуть, Чартерис!

Чартерис стоял у самой кромки воды, не обращая на лежащего у его ног Роббинса никакого внимания. Он смотрел на ущербный серп. И тут же, но уже повернувшись лицом к Остенде:

— Други! Мы должны отказаться от этого страшного принципа «или-или», калечащего наши жизни, превращающего нас в автоматов! По мне так уж лучше быть псом! Мы должны искать, должны идти по следу самих себя подобно гончим! Среди прочих камней, лежащих на этом берегу, есть и такие, что связаны именно с вами, — найдите их! Это ваши жизни — ваши жизни и ваши смерти! Ищите же — у вас почти не осталось времени! Я вижу наше будущее. Оно прекрасно — оно прекрасно, как восьмирядная автострада! Постоянное ускорение и бдительность — всегдашняя бдительность! Знайте — вечность граничит с увечностью! Ищите меня, други, ищите меня истинного, и вы обретете себя! Слушайте! Завтра смерть похитит меня у вас, но тут же я вновь вернусь к вам, и вы поймете тогда — поверите тогда, что я там, на том берегу, где нет всех этих «или-или»! Смещения больше не будет!

— О, чудо! — вскричали музыканты и водители рефрижераторов, и полуночники-параноиды. Анджелин прижалась к нему — она не понимала его слов, и это было замечательно. Рядом с ним, вокруг него происходило что-то немыслимое — чудовищное столпотворение, того и гляди раздавят. И позади ликующих толп, прижимая к груди священную банку, обезумевший от счастья, продрогший до мозга костей Роббинс, по темным улочкам потусторонних пространств, ликуя.

В сером свете занимающегося утра серебристые спины рефрижераторов.

За послеледниковым уступом, там, где никогда не бывало ни дня, ни ночи, где всегда горели огни, стояли покинутые постояльцами отели, что опустели после налета арабской авиации (кстати, арабские самолеты были построены во Франции); полусохранившиеся и полуразрушенные, зияющие провалами окон и дверных проемов, с лестницами, поросшими сорняками, и зловонными массами всевозможного дерьма, оставшегося от прежних обитателей. Крестоносцы, впавшие в состояние скотолепсии, еле ползали, они еще не проснулись, не пришли в себя, они еще не узрели света.

В сером свете утра постепенно уплотняющаяся культовая фигура — Колин Чартерис, по колено ушедший в себя, постулирующий себя в качестве столпа веры, сам себе храм, Симон Волхв, лев, лежбище покинувший свое. Грива нечесаных волос. Шакалы из разряда крупных уже рядом. Приветствуют его. Бертоны, Федерстон-Хо, крошка Глория, смуглянка Касс, Рубинштейн с рифером в зубах. Герой немного покашливает и окидывает взором берег — все спокойно, все камни на месте.

Старая церковь, ковры из Шумадии, сладковатый запах разлагающейся плоти и цветов, жужжит пчела там, где он обрел свое последнее пристанище, — холодные стены склепа, каменное ложе. Все молча. Отец тоже так делал, когда был молодым, — запах травы и холодного камня. Его отец поднимает объеденную оспинками руку, лицо, всклокоченные волосы, подрагивающие хрящики ноздрей. Снова жужжание шмеля или шершня — низкие звуки. Келья залита странным обманчивым светом — искусственная подсветка там, где на деле мрак. Страшно и одновременно приятно — ты уж не подведи меня, Душан! — большой человек, грузное тяжелое тело треплет его любовно, мягкие волосы, рука дрожит. Не подведи меня — слышишь?

Анджелин размышляла о том, беременна она или нет. Еще пара дней, и все будет понятно. Скорее всего, так оно и есть. Варит кофе для своего господина на походной плитке. Непонятно, как она себя чувствует, вроде ей действительно как-то не по себе, мутит, если, конечно, мутит, впрочем, и в этом случае толком ничего понять невозможно. Может быть, ее пугает эта безумная езда по Европе. Дикая реальность, как говорит этот шаман, она сама такая же, иначе быть не может.

Многие участники похода уже завели свои машины и теперь были заняты прогревом двигателей. Некоторые съехали с дороги на плотный слежавшийся песок, надеясь таким образом изменить свое положение в общем строю. То тут, то там буксиры, к тросам привязаны тряпицы, чтобы все их видели. Забота о ближних. Неожиданное развлечение: яйцо выпивается, в скорлупу шприцем заливается краска, затем это, теперь уже наполненное краской, яйцо крепится при помощи скотча к крыше или к капоту автомобиля, что впоследствии, при движении последнего, приводит к растеканию краски по лобовому стеклу, изменению цвета кузова и т. д. Лишь «банши» Чартериса осталась чистой. Подобно Франции она хранила нейтралитет. И была при этом красной.

— Куда мы сегодня, Кол?

— А то ты сама не знаешь.

Где-то флейты и гитары.

— Брюссель?

— Что-то вроде того.

— Ну а потом? Завтра? Послезавтра? Потом куда мы поедем?

— Ты это хорошо сказала. Чувствуется, что ты правильно относишься к происходящему. Если бы я мог ответить на твой вопрос, мы бы так и стояли на приколе. Там кофе не осталось?

— Ты сначала этот допей, потом я тебе еще чашечку налью. Неужели тебя в детстве к этому не приучили? Уж, наверное, отец твой должен был позаботиться и о твоих манерах — так мне кажется. Что до этого твоего крестового похода, то он больше на миграцию каких-нибудь птиц походит. Это что-то животное, и дух здесь совершенно ни при чем! Это же надо было придумать — Крестовый Поход? Он не Крестовый, он — Крестцовый!

От изумления он разинул рот, и кофе темной струйкой побежал по его подбородку.

— Как ты это здорово сказала! Вот это да!!! У нашего крестового похода есть только одна-единственная цель. Мы в каком-то смысле совершаем исход — верно? И это исход из собственного прошлого! Миграция опирается прежде всего на инстинкты, и потому она куда серьезнее, чем любое другое движение!

Он говорил и говорил, развивая эту тему. Они уже сидели в его машине. Его слушали: она, Банджо и несколько счастливчиков, сподобившихся этой благодати нежданно-негаданно. Мозги у серба отключились, его несло со страшной силой. Общение мигрантов — он поразительно легко встроил эту идею в свою систему и тут же размножил ее в тысячах новых положений-снимков, каждый раз увеличивая поле обзора, находившееся в состоянии крайнего разора, где без призора бродили скитальцы из Лофборо.

Бертон что-то заорал, но рев двигателя заглушил его голос, и они понеслись по серой пустынной набережной. Прочь, прочь отсюда! Изорванный хитон словно белый стяг меж морем и миром. Автораса — порождение автотрассы, ею вскормленное и взлелеянное племя, обратившее собственную мать в ленту Мёбиуса, жалкую амёбу, распластанную у ног сынов времени, продирающихся через тернии всех Аусстервицев на свете в дыму дурмана журавлиным клином, линией жизни.

Ревущее половодье красок вырвалось на просторы Раздолбы. Страшный этот поток понесся на юг, к Аальтеру, все быстрей и быстрей. С ревом, с визгом, с блеском. Пятьдесят снимков в минуту. Лязг.

Он очнулся от сна, выпал из его бурой потусторонней безбрежности и тут же вспомнил о том, что прежде всего ему надлежит побриться. На соседней кровати жухлый лист жены, вянущей в собственных отражениях.

Он посмотрел в зеркало и почему-то вспомнил ту девушку из Маастрихта, красавицу-северянку, стоявшую за стойкой бара. Детка, как ты насчет того, чтобы того — встретиться где-нибудь в пункте Икс? Последнее происшествие, он и полицейский несутся к месту аварии, спешат словно вампиры, почувствовавшие кровь. Крошка «рено» врезался в грузовик. Ужасные предчувствия — не успела их машина остановиться, как он уже выскочил из нее и побежал. Странное дело. За весь последний год это единственный по-настоящему прожитый им миг, все остальное время он словно спал. Дороги одна над другой, скрещивающиеся прямые, ганглии недоразвитого пространства-времени. Водитель трактора навстречу ему. Фламандский акцент. Этот вот меня обгонять стал, и тут как раз оттуда этот, и он ему прямо в лобешник — трах! Тому-то ничего, а этому, ясное дело, крышка!

Voila![15] Багаж, лежавший на заднем сиденье, теперь повсюду. У него не были пристегнуты ремни безопасности, хотя кто знает — может быть, это его и спасло. Впрочем, он теперь не жилец, вон как его изломало. Что-то бормочет. Интересно, что это за язык — немецкий? Не понять ни слова.

«Скорая» прибыла вслед за ними. Люди в белых халатах пытаются извлечь беднягу, рядом водители грузовика и трактора, бормочут что-то себе под нос, словно пытаются что-то доказать другим, себе. Этот вот меня обгонять стал. Тело вот-вот извлекут, и Конинкриик зачем-то заглядывает в залитый кровью салон, ненавидя себя в эту минуту. Какого черта он там ищет? Что это за патологическое любопытство?

Ничего особенного. То же, что и всегда. Люди сначала едут, потом — разбиваются. От них самих это практически не зависит — никуда не денешься, — если едешь, значит, можешь разбиться, при этом неважно, кто кого везет — ты или тебя. Добро и зло, раздвоенная натура человека, технология, несущая в себе и то, и другое. Любое творение смертного прежде всего заключает в себе смерть, ибо основано на ней. Бессмертное в нас не нуждается в чем-либо, ибо, по существу, отсутствует.

Вся эта химия здесь ни при чем, просто так уж устроен этот мир.

Питание, испражнение и все прочее — это условия существования нас в этом мире. Цель существования нам неведома. Более всего мы похожи на киборгов, в программу которых заложено самоуничтожение. Разбиться и не быть. Забыться и убить. Его субпруга. Китайские крестьяне — оголодав, возмечтали о смерти быстрой. Мгновенной. Для этого необходимо развить соответствующую скорость жизни. Конгенитально. Рев моторов.

Он ужаснулся, заглянув в свои глаза. Разум его стал рабом дороги. Одержимость профессией. И надо же было такому здесь приключиться — ему и без крестовых походов забот хватает. Будем надеяться, что пронесет. Хотя — хотя вся эта армада словно для того и создана, чтобы подтвердить истинность его выводов о бренности человеческой, — иначе зачем весь этот вздор? Их несет туда, куда им вздумается, наперед ничего не известно. Чушь какая — известно и даже слишком. Он услышал щелчок тумблера — Марта включила телесистему.

За ночь возле его дома выросла гигантская гора щебенки — вершину хребта утюжили тяжелые мрачные машины. Комья земли, скатившиеся во двор, погребли под собой почти всю грядку с нарциссами. Там, на своем наблюдательном пункте, взметнувшемся над дорогой, он чувствовал себя капитаном, стоящим на мостике своего корабля, здесь — утопающим.

— Доброе утро, Яан.

— Привет, Эрик.

Конинкриик взобрался к себе на башню, где, развалясь,» сидели двое в форме, в зубах сигары, треплются. Сквозь стеклянную крышу находившегося прямо под ним дежурного отделения он видел очередную смену: ноги на столах, откинувшись на спинки кресел, читают. Когда заревут сирены, ребят этих оттуда словно ветром сдует, единственное, что там останется, так это книги. Книги и газеты.

Они, эти парни, в основном свихнутые, но в работе им это особенно не мешает. В Брюсселе с кадрами куда сложнее. Если же взять Германию — Мюнхен, Франкфурт и все такое прочее, — то там, говорят, творится что-то совсем уж запредельное — туда лучше не соваться.

Он подошел к информационной панели и стал знакомиться с положением дел на Трассе, начав, естественно, с Остенде.

Первые ласточки уже пересекли пределы аальтерского участка. Артериальное давление. Отсюда, из окна наблюдательного пункта, прекрасный вид, но любуется им только один человек — он сам, инспектор Яан Конинкриик, вчитывающий в ущербные дали свою печаль, всем прочим на это наплевать — погружены в истории о грудастых девках, торгующих собой, нацистах, превративших оккупированную Скандинавию в один большой бордель, упиваются происходящим где-нибудь в Форт-Ноксе или Макао, или же перебирают в памяти события прошедшей ночи; парочка офицеров, сменившихся с дежурства, развлекает друг друга какой-то похабенью, попивая «Стеллу-Артуа». За состоянием дел в реальном мире кроме меня, похоже, не следит никто, я тоже в последнее время сдал, все мысли только об одном: об этом сумасшедшем Мессии из Англии, на своей «банши» торжественный выезд на бешеной скорости — это я знаю, это я уже знаю. Король смерти. Всегдашняя его повадка, но это только в будущем, в прошлом же — эта девушка из Маастрихта, с ней я смог бы найти то — О Боже! Неужели причина ее паралича — я? Яан?

Ты полагаешь военные справятся? Они говорят потребление продуктов падает повсюду причина очевидно в общем спаде производства но повинны в этом прежде всего валлонцы уж можешь поверить да они говорят о каком-то голоде мол такое теперь всюду но мы-то истинных виновников знаем что бы они нам ни говорили это все штучки валлонцев тут уж сомнений быть не может даже удивительно какой они народ подлый и откуда только

И что только она там делает целыми днями надо бы ее в конце недели оттуда вывезти не ровен час они и наш дом с землей сровняют погребение скорбные голоса но как ее в этом убедить господи сподвигни ее смущенный отец с той поры и появляться у нас перестал, видно, ему за нее стыдно Сидит целыми днями, разглядывает собственное отражение. Жуть.

Вой сирены. Он ринулся вниз вместе со всеми. Автомобиль под номером пять, хлопок его дверцы и эхом со всех сторон — хлопки. Сообщение по рации: на южном участке Трассы в двух километрах к северу от Аальтера крупная авария, множество пострадавших. Пункт Икс. Случилось то, что и должно было случиться. Ну что ж, отправляемся на место дружный рев двигателей газ до упора визжат колеса. Трасса. Желтые заграждения красные сигнальные огни сирены. Отлив слюны знакомое першение. Гхм. И еще громче двигатель словно перехватчик в пике все исчезает и мы снова свободны — болиды либидо. Внутренняя поверхность вещей.

Температура на спидометре ползет все выше и выше, знакомое возбуждение, возбуждение нечистое. Для кого-то момент истины становится настолько значимым, что время останавливается. Металлический отбеливатель смерти трехмерный Ding[16] летит прямо на твое ветровое стекло, еще несколько микросекунд совершенно безопасных, можно не волноваться понапрасну, и только потом уже само столкновение — актуализация энергий доселе незримых. Конинкриик ненавидел себя за эту склонность к полетам. Летало фантазии, блеснув указателем «ВНИМАНИЕ, АВАРИЯ», унеслось за городской ров к тонущему в дерьме дому Войнантов, и тут же взору его предстала выходящая на простор Трасса, взятая в стальные ограждения, призванные удерживать транспортные потоки внутри артерии. Учащенное поверхностное дыхание. Сердце.

Вот уже и первые вестники аварии. Кровь течет все медленнее и медленнее, того и гляди, остановится. Где-то там, впереди, тромб. Конинкриик поморщился. Этот поганый тромб едва не перекрыл артерию. Полицейская машина вырулила на обочину. Не дожидаясь, пока машина остановится, Конинкриик выскочил наружу, снял замок с ограждения и перешел на соседнюю полосу. В руках рация. Плечам тепло — это, наверное, солнышко. Если еще парочку дней так продержится, уже и травка покажется, если, конечно, эта кувейтская аэрозоль ей нипочем. Кто его знает. Если на нас оно так действует, то и на все живое по идее должно как-то влиять.

Самое обычное столкновение — носом под зад друг другу разом с десяток машин, некоторые задрав нос кверху, придавив соседа, словно спаривающиеся тараканы. Даже смотреть неприятно. Осмотрим же, что течет в ваших жилах: кровь, ихор или водица?

— Кох, Шахтер, Делорме, отправляйтесь назад и выставьте километрах в десяти отсюда мигалки и заграждения — иначе их через два часа в два раза больше станет.

Отправились выполнять приказ. Дисциплина лимфоцитов.

— Миттель и Арамеш, проследите, чтобы встречная полоса оставалась свободной — пропускать только машины скорой помощи.

Они и без него знают, что им делать. Рев двигателей, нервы на пределе — вот что их привлекает. Все остальное — чушь, такая же, как и те книжонки, что валяются на полу в дежурном отделении.

Так было и в прошлый раз, так же, наверное, будет и в следующий раз. Размытое правдоподобие. Тяжелый швейцарский грузовик, номер бернский, заехавший на чужую полосу. За ним «банши», нос смят, водитель, уткнувшийся носом в панель управления, дверцы машины оторвались, лежат тут же; сразу за затылком водителя старый «уолсли», за ним дикое нагромождение машин с английскими номерами. Одна из машин почему-то оказалась на обочине, вдалеке от других. Горит себе потихоньку. Люди вокруг, кто-то носится туда-сюда, эти ползут, эти тихонько лежат на травке, следят за происходящим, за этой странной реальностью. Полицейский вертолет завис прямо над местом аварии, наверное, фотографируют.

Исполнение желаний. Кровяные тельца белые и красные.

Рев сирен на Трассе. Это работа Коха, он свое дело знает.

«Скорые» уже тут как тут, санитары ходят по двое, в руках — носилки. Археология. Под тонким пластом металла находится культурный слой, где всего несколько крошечных эонов тому назад пульсировала жизнь, одна из ее самых распространенных форм. Любопытная гипотеза: слой, под который погребены останки людей, создан ими же. Артефакт. Чей-то голос:

— «Банши» принадлежала Чартерису.

Время перешло в энергию, не материя — время. Останки последних из-под обломков. Они были обречены на вымирание — их броня была слишком тяжелой, что не соответствовало их жажде жизни. Тчк.

Через два часа. Усталый Конинкриик, сидя на грязном бордюре, внимает Чартерису. Речь для избранных.

— Как все вы, наверное, знаете, я в каком-то смысле предсказал недавнее происшествие. Остенде, вчерашний вечер — помните? Можете относиться к этому, как к чуду. Мы не нуждаемся в так называемом месте для того, чтобы существовать, мы должны существовать там, где мы по большей части находимся, — я говорю не о каких-то здесь или там, я имею в виду великое «между». Вы понимаете меня? Скажите мне, что вероятнее — мгновенная гибель всех нас или какой-то иной исход? Вероятнее, разумеется, второе — верно? Ведь мы сравниваем бесконечность с единицей! Как видите, это не пустые слова — я продолжаю говорить с вами так же, как я это делал и прежде! Мы все понимаем, что для нас проезд закрыт, но мы забываем о том, что всех дорог нам не суждено увидеть, их куда больше, чем мы привыкли думать. Но мы знаем и то, что всему рано или поздно приходит конец. Вот Банджо — он сыграл в ящик, его здесь не осталось, он ушел вместе со всеми своими «Я». Старый лось Бертон… Мы как из Ковентри выехали — это такое место в центральных графствах, там машины делают, — так он все у меня руль клянчил. Все ему хотелось на моей «банши» поездить. Он бедолага и сам не понимал, зачем ему это. В конце концов нам с Анджелин это дело надоело, и я уступил ему на время место в своей машине. Вы бы видели, как он был счастлив. Слушайте, что я вам скажу: импульсы — вещь серьезная, ничего случайного в нашей жизни не бывает. Возможно, у него были суицидальные наклонности, которые прежде он не мог реализовать, или же ему в голову запали эти мои слова о том, что я на какое-то время оставлю вас, а затем снова вернусь в этот мир и буду говорить с вами, — помните? Может быть все что угодно. Может быть, это я заставил его поступить так или же не я, но некто, куда больший меня, или же это мы все, мы — наша групповая фотография, непроявленная, естественно, нам неведомая даже в деталях, вероятно, кто-то из вас слышал о сублиминальном, примерно там и находится тот змей, о котором я вам говорил, но важно сейчас не это. Если все вы, каждый из вас, задумаетесь о происшедшем, вы найдете каждый свое решение, которое будет обусловлено спецификой вашего эго, ибо вашим будет то решение, которое больше всего устраивает ваше эго. Таким образом, суперпозиция всех возможных решений может быть и чем-то почти бессмысленным — не так ли? Любое мнение — а это и есть мнение — лично. Лично и тем самым лишено какой бы то ни было значимости. То, что мы с таким жаром отстаиваем, как правило, является чем-то совершенно иным, но не таким, каким оно представляется вашим оппонентам, и так далее. Я призываю вас только к одному — не будьте машинами, избегайте автоматизма! Храните сомнение как зеницу ока, ибо уверенность всегда ошибочна, любая однозначность — это однозначность смерти! Забудьте то, чему вас учили идеологи допсиходелической эпохи! Одномерное общество изжило себя! Обо всем этом я пишу в своей книге «Человековыводитель», но сейчас, сейчас, когда мы пережили такое, мы…

Он рухнул вперед, едва не треснувшись головой о грязный бордюр, на котором сидел Яан Конинкриик. Анджелин взвизгнула и бросилась к нему. Полицейские в форме, толпа слушателей, бурный рост энтропии. День получил еще большее ускорение. И тут Конинкриика осенило. Он подлетел к стоявшим неподалеку полицейским и шепотом приказал:

— Пророка в мою машину! Мы отвезем его в управление!

Он сидел на жесткой выкрашенной в белый цвет койке в серой душной комнате, тыкая вилкой в белую тарелку, по которой катались горошины. Рядом сидела Анджелин. Яан Конинкриик стоял рядом, всем своим видом выражая чрезвычайное уважение к гостю.

— Еще одно чудо? Это одна большая паутина, как вы этого не видите… Я двигаюсь по ней и только. Но с вашей супругой я все-таки повидаюсь, мне об этом говорят образы, приходящие на ум, — надеюсь, вы понимаете, о чем я? При этом мы приближаемся к Брюсселю, твердокаменному отпрыску Земли… Ее варианты в каком-то смысле стоят Бертоновских. У меня есть чувство, что я ей действительно нужен. Не знаю, как это можно назвать, но помочь я ей все-таки смогу.

Ухмыльнулся и, отхлебнув из пластикового стакана воды, прочел на его донце: «Дураплекс». Франция.

— Он обладает уникальным даром — людям достаточно его увидеть, и им тут же становится легче. При этом сам он здесь ни при чем, это происходит помимо него, — сказала Анджелин, покраснев.

— Мне кажется, сэр, что у нее шизофрения. Когда бы я ни пришел домой, я слышу, как в туалете спускают воду.

— Все мы таковы, дружище, — здоровых людей в мире практически не осталось. Желание жить не так, как мы жили прежде и живем сейчас, не могло не привести к тому, что мозги наши перестали справляться с поступающими в них данными. Скоро в мире останутся только те люди, которые умеют жить всеми своими жизнями разом. В принципе к этому готовы все, так сказать, пешеходы. Взять хотя бы вас. Неужели на своих ментальных трассах вы ни о чем не мечтали, неужели все ваши желания всегда исполнялись? Конинкриик слегка порозовел. Все радости и все печали его теперь были связаны только с нею — с ее голубыми глазами, с ее тонкими запястьями… Маастрихт. Девушка моей мечты.

— Все бывает, сэр. Такое порой в голову приходит, что даже как-то не по себе становится. Я отвезу вас к себе домой. В том, что она дома, я нисколько не сомневаюсь.

Девица по имени Анджелин поехала вместе с ними. Выходит, он не только внутренней жизнью живет. Странное дело — и как это он может чувствовать то, что происходит в ней? Может быть, он и на самом деле мессия? Тогда зачем он всюду говорит, что он мессия только наполовину? Что все это должно означать? Впрочем, здесь тебе не какая-нибудь страна Левант — здесь Европа. Цивилизация, культура и все такое прочее. До дома отсюда не больше километра — и моргнуть не успеешь, как там окажемся.

Он затряс головой, пытаясь сообразить, где он находится и что с ним происходит. Узкая дверь склепа. Знаком показал им, что вначале он пойдет туда один. Сам.

— Делайте, как знаете. Но я должен предупредить вас — она вряд ли обратит на вас внимание.

Нервно задвигал плечами и взглянул в глаза Анджелин.

— Она сильно подурнела. Очень худая стала и вообще… Тут даже непонятно, как к ней подступиться, — ее так просто не расшевелишь.

Кто, кто из нас не терпел подобных потерь в этой недвижности? Кто из нас был там, где был, и кто из нас был там, где не был? Был ли кто из нас? Был?

Отец сказал что ей нужен новый велосипед побольше мы его

Купим на твой день рожденья в конце мая раньше

Он тебе все равно не понадобится; но к этому времени у них

Стало совсем плохо с деньгами

И он подарил ей коробку цветных мелков —

Лучших из всех что были в продаже швейцарских —

Но она даже не прикоснулась к ним

Она мечтала о прогулках по дорогам Арденна

И именно с этой поры отец как-то охладел

К ней и перестал выказывать свою любовь. Порою же

Ей казалось

Что он просто играет с нею и за строгостью совсем другое

В одной из тихих комнат робко улыбнется и скажет

Марта, деточка, что же ты так на папу своего обиделась?

Она развешивала зеркала по всему дому

Так чтобы из любой комнаты можно было увидеть лестницу

Тонированные панели

Дымчатых зеркал

Меланхолия

Лестницы низких

Ступеней.

И каждый божий день ей приходилось двигаться

Убирать в комнатах но по-прежнему милее ей были

Лежбище ее и тени в зеркалах

Она ждала каждое утро

Каждый день все дни напролет.

В ее комнаты запрещено было входить

Посторонним: никому не дозволялось

Появляться в них их безмолвие дышало святостью

Да-да — именно так — святостью

Что-то вроде церкви святого Варнавы

В которую ее водили по воскресеньям

Родители — каждое воскресенье чинно

Одев праздничное платье;

И все же таинственная эта тишина была другой

В каждой комнате она была своя по-своему они молчали

Одна хрупко

Другая глупо

Третья была вся в прожилках безысходности

Четвертая походила на поперечный срез телячьей ноги

Упругая мышца молодость разбитая вдребезги кость

Пятая комната была стеклянной — в ней молчало стекло;

Эти молчальники-пустынники были куда милее и ближе ей

Естеству ее чем первые цветы апреля.

Молчание смолкло разом отлившись в одну из форм

Тишины. Она подняла глаза и узнала его не могла

Не узнать в тени ее отец.

Она в тени отца зовет — Марта!

— Папа я

Здесь! — ты зря беспокоишься! — Папа

Наконец-то ты пришел! Она не могла понять но

Сердце билось все чаще все громче я виновата

(Во всем и потому упруги губы мои как тогда ты помнишь меня

Тогда он пытался потоком облечься ее

Шел навстречу от зеркала к зеркалу

Нежной походкой и осторожно видел словно

Видел шипы разбросанные ею повсюду

Видел навстречу ему вся

Рванулась забыв открыть глаза рот

И он. Полу-живой полу-мертвый полу-внятный

Все дышит травмой тычется взглядом в голые стены

Развешенные повсюду идолы пустоты

Умное удвоение жизни на донце стакана

Дураплекс. Его стакан —

— Живи разом в обоих мирах, Марта, идем со мною! — Папа

Благослови меня как прежде — Благословляю!

Но иначе чем тогда попробуй понять

Попробуй

Жить — слышишь? Вот воля моя —

Ты не должна жить с теми кто заставляет тебя

Жить

Последовательно — от места к месту: время должно

раздробиться

Так чтобы разом распались все гордиевы узлы. Ты должна быть

Разом ребенком ничего не смыслящим в этой жизни как и все мы

И всезнающим рассудительным взрослым ибо

Образы эти взаимозависимы их наложенье

Выражается в полублагости —

Ты полу-вняла или полу-нет?

— Но как же Яан, папа?

— Какое-то время тебе придется жить со мной и Анджелин

И да будет супруг твой свободен ибо сетями твоими

Изранен Пусть отдохнет. Ты должна научиться

Жизни там

Где стены внутри не снаружи

тогда

Однажды весною ты сможешь вернуться сюда и услышать

Журчание вод в клозете земном. — Папа, я тебя поняла

Прямо в лицо ему смотрит но только это совсем не папа

и все же

Открытие это скорее приятно —

Папина треснула маска лежит на ковре

Как прежде тянутся губы к нему — Яан и я

Мы встретимся снова, Отец? После того как я

Так жестоко

Долгие годы? Расстаться пора? — Для

Этого встретьтесь… Пока же идем

Нарциссы уже зацвели их осталось один или два скоро

Ночные фиалки в тайном твоем распустятся саду

Марта. Глаза в

Глаза. Вниз по лестнице пыльной

Отныне и во веки пусть работают

Телевизоры

Пусть

Отныне. Разверзающиеся трещины машины вваливаются в комнаты утробно рычат отовсюду струится песок множась в экранах системы шепот песчинок из всех пяти комнат. Вот оно. Запах ночных фиалок. Марта.

Крестоносцы перестроились и продолжили свое движение на юг. Яан Конинкриик, однако, избрал совсем иное направление — его автомобиль несся на восток. Он распевал песнь, слова которой прежде не были ведомы ему. Нега тончайших запястий, буксиров глухие гудки там, где Мёз становится Маасом.

АВТО-АНЦЕСТРАЛЬНЫЙ ИЗЛОМ

Брюссель не стал для Чартериса тихой гаванью, ибо был чрезмерно крут, обрывист, заковырист. Он напрягал глаза, но образы от этого не становились яснее, скорее, они меркли, издыхали, оставляя после себя кто вздох, кто слово… Здесь было неинтересно. Автоколонна крестоносцев остановилась на залитой бетоном полянке и взялась за здешнюю геометрию, что была безнадежно скучна и дурна.

Кто бы мог подумать, что на этом выцветшем клочке? земли, со всех сторон окруженном дольменами из стекла и стали, его силы возрастут стократ, ибо образ его, переотразившись множеством сознаний, вновь вернется к себе, но теперь уже обогащенный их участием, их восторгом. Где-то поскуливали щенята, подземные колокола сзывали народ вполголоса, и шевелились струны расстроенных душ. Увы, он был занят вещами достаточно тривиальными, он пытался выбраться из канавы, вырытой двумя этими женщинами, из двух сетей, что сплел он воедино. Он Ничего не видел. Лишь потом.

«Чартерис!» — пели они, и резонансы относило ветрами злыми марта к ним же загадочные созвучия и смех, что не звучал здесь год.

Несколько машин-крестовозцев сгорело, то был день аутодафе — задумчивые древники стали поить своих железных коней золотистым соком, забыв совершенно о том, что сок тот горюч. Воспламеняясь, источали вонь они, пророчески пылали, жар будущих пожарищ шипящих, обилие жертв. Обуглившиеся скаты. Запах горелой резины на весь Брюссель.

Ты кашляешь, но это неважно, все замело снегом твою душу. Белый, но это не свет — снег. Лохматые скитальцы, то племя новое вослед за великим Мастером Чартерисом, что умер, но уже через три минуты был уже с нами. Смерть многомерника на аальтерском участке дороги смерти. Совместное мифотворчество — вот тот навоз, которым прорастает любой народ. Народ цветов особенно. Стихи остались где-то в прошлом, теперь мы ждем рассвета. Стайка девиц принялась развешивать свое нижнее белье меж керуаками, другие тем временем развлекали молодых людей. Автоэротика. Продавленные сиденья грузовиков. Добрая тысяча древников на бетонной площадке, почти все британцы, вдохновенное слово над городом, решившим предаться отдохновению. Вдох.

Часы жизни маятником кверху тикают, отмеряя время легенд: трезвым головам и расчетливым душам — они не столь точны, как ваши хронометры, но прислушайтесь к волшебному их звучанию! Потикивают из своих углов метрогномы, все звоны сникли — пьяны и те часы на башне уже не бьют. Им уже никого не ударить — поздно!

Что удерживало сознание на должном уровне, так это брюссельская хмарь. Кувейтские пилоты (все они были миллионерами) отбомбились здесь так, что в ту же минуту отъехали, вернее, отлетели и сами. Психоделические осадки в виде дождя и горького снега. Жизнь тут же отыграла куда-то поближе к неолиту, исполнившись однообразного сияния, заставившего содрогнуться даже твердыню гиппоглоссального. Радужный флер иллюзий сокрыл от взоров аборигенов серость их жизни. Мистические огни парили над крышами домов, северное сияние поражало своими изысканностью и яркостью. Глушение сигналов станций новых тел, о чем прежде никто не задумывался, или экзотические крылатые интенции как реальность нашего сознания. Где, как не здесь, могла возникнуть мысль о том, что в мир пришел спаситель, зовущийся именем Чартерис.

Многие приходили, немногие задерживались; многие слушали, немногие слышали. Недостаток хлеба с лихвой покрывался избытком болезней: чума бродила по закоулкам разума, холера свирепствовала в столице, но люди, исполнившиеся благодати, уже изгнали из храмов своих этих гнусных идолов — микробов и бактерий, покончив тем самым с уродливыми обрядами вакцинации, введенными чуть ли не при самом Пастере. В те судьбоносные циркадные дни ничего не стоило найти на своей тарелке букет алых роз или совершить прогулку по собственным трубчатым костям. В полях Фландрии маки вырастали высотою с себя, и это было почти невероятно, ибо на полях этих денно и нощно паслись стада людей. По грудь в небе, по уши в дерьме.

Впереди, как всегда, была «Эскалация». Среди рыдающих машин они творили музыку — Билл, черный Фил, Руби Даймонд со своими пассиями и Федерстон-Хо; здесь же были Арми и технари, следившие за тем, чтобы не иссякала сила динамиков. В этот день они сменили не только звучание или, как говаривал старый лось Банджо, саунд, но и свое-название. Теперь они назывались «Тоническая кинематика». Основой нового саунда был инфразвук, извлекавшийся Гретой и Фло из чудовищной установки, доставшейся группе в наследство от Банджо. Теперь музычниками были и они, пусть их никто не слышал, не мог услышать при всем; желании.

Через зеркальные очки смотрели на мир с односторонним движением, пытаясь понять, что же с ним не так. Новая» вещь. «Голодные головы». Исполняется впервые, потому не взыщите особенно. Всякое, сами понимаете, бывает.

Откуда-то с Золотого Берега цимбалы чудесный сад как Бог играю я на скрипке! — Ты недоступен нам и на кларнете!

В своей палаточной пещере Чартерис и две женщины прислушиваются к шуму, пытаясь понять, что происходит вокруг, далекие заунывные флейты, непроясненность отношения я-не-я.

Подземные моря, мои жемчуга, там, Ich glaube[17] произойдет чудесное рождение, что изменит трагикторию, по которой ныне движется мир. Дождь долгожданный, кустики кораллов вот-вот зазеленеют, пьянящие весны призывы, где только что белело тело снега. Фигур дрожащих уходящих малых змеятся тени в ее глазах свеча ее очей уста шкатулка щек шелка пионы черные дрозды и — бедра. Дебаркадер. Телодрама.

Палаты Марты запертая дверь тук-тук вот мой причал не напорись на риф. Буйство пенистых вод — так жизнь свою закончил славный Дрейк.

— Сделай милость! Я работаю над документом, в котором речь идет не больше и не меньше как о судьбе человечества, ты же терзаешь меня совершенно дурацкими расспросами! Какая разница — спал я с Мартой прошлой ночью или нет? Покинь меня! Ты лишаешь меня моих альтернатив!

Над ними волновался полотняный полог, когда-то на этом самом месте стоял монастырь, ставший впоследствии богадельней. Разрушили его строители дорог, метившие своими бетонными стрелами в сердце города.

— Ты энтропийца! Что ты сделал с теловеком?

Анджелин умыта и бела, как сахар, но не сладка, разъята размышлением на то, что должно желательно, неизбежно, немыслимо.

— Как ты глуп! Да мне плевать, что ты с ней делаешь, и на тебя мне наплевать, потому что ты мне никто, ты убийца моего супруга и только! Я всегда знала, что ты никакой не святой, а самый обыкновенный бабник, — скажешь, я ошибаюсь?

— Какой вздор ты несешь — какую анти-жизнь! Отныне и вовек мы полигамны и полихромны!

— Как ты любишь красивые слова! Лучше бы приберег их для толпы — меня ты ими не купишь! Чтобы я тебя рядом с Мартой больше не видела!

— Ангел мой, почему тебя это так заботит? Уймись! Ты меня уже уморила.

— Ты еще не видел моего Азова! Тоже мне мессия, ты шаманщик жалкий, вот кто ты! Усербный далматинец, сидел бы лучше в своих адриантиках каспийских!

— Послушай, радость моя, ты ничего не смыслишь в бал-тике и потому — молчи!

Пыхтя, как паровик, она металась по палате пыльной. Как он посмел. Она забыла бы все и простила бы его, но он, похоже, не собирался возвращаться к ней, мерзавец, он моего супруга толкнул под этот страшный грузовик, и эта подлая серая девица Марта разлеглась на его кушетке, как кукушка, но не поет, хватает ума помалкивать… Таинственная сеть, а в ней три рыбы-попугая, тенета тщеты и надсады, цепь лет.

— Послушай, детка, все равно ты лучше: ты — рыба-ангел, мы же — рыбы-попугаи.

Из-за темных ветвей ее кос белеет снедаемое чувств ветрами лицо.

— Так выбирай — она или я!

Он схватил ее за ворот блузки и с силой потянул на себя, так что пуговицы посыпались во все стороны, словно выбитые зубы. Он захохотал и, сбросив с себя покровы гнева, повлек ее к себе — она же и не думала сопротивляться. Туда, где возлежала Марта.

Они неспешно одевались. Марта:

— Прости меня, отец. Туда, где стынет кровь, я не вернусь. Я не хочу этого.

Пока он слишком слаб. Молчит. Кругом разбросаны страницы его мамонтументального труда, названного им «Человековыводитель» и посвященного одной теме — спасению человечества путем изменения сознания составляющих его особей.

Анджелин задумчиво:

— Подумать только, ты такой умный, весь мир куда-то там вывести хочешь, а вот надо же, не чужд мирских утех, так сказать, даже страшно от всего этого становится. А ну-ка скажи нам — что ты своим метавидением метавидишь?

И тут же все исчезло ее глазами жизнь его как странен он и нужен ли ему тот мир которому он так нужен как он говорит как на самом деле никто не знает, но истина есть истина и ничего тут не поделаешь просто он видит, а они нет. Он потряс головой и пробормотал:

— Я средоточие огня сгорающих глупцов я светоч ваш нового вестник мира что превосходит ваше понимание.

Так уж случилось, что под тем же самым тентом сидел темнокожий человек по имени Кассий. Личный агент Чартериса, представитель цветного населения центральных провинций Британии, что какое-то время подвизался в лавке, торговавшей мануфактурой стегаными прикрывалами, и так далее, но был изгнан, чтобы осчастливить других Чартерисом, донести его идеи и вообще содействовать.

Привстав, приматам Кассий возгласил:

— Да здравствует большое «Я»! Слава Чартерису! Мы все сгореть готовы, лишь бы узреть твое сияние! Рыбарь ты мы же сеть гигантская возможностей, и ты снимаешь сразу все во всех значениях и смыслах.

Он подполз к пьедесталу Чартериса, поближе к идолу, но тот бесстрастно:

— Пойди и скажи им о том, что колонна пойдет по главной трассе на Франкфурт. Я вижу этот знак, он горит, холодное пламя будущего.

— Ясное дело, меню, как говорится, мы составляем сами, но только сначала вам неплохо бы выступить перед жителями Брюсселя, нигде нас так не принимали, здесь все знают о вашем воскресении, о вашем аальтер эго.

Сухой пот деланного усердия.

— Кассий, поверь — здесь нам ловить нечего. Вне движения нет роста Брюсселя, образы меня изнуряют, голова вконец оголодала, и это значит, мы не мешкая должны из пустоты брюссельской себя изъять.

Холодные слова. Язык скользит.

Марта и Анджелин покачиваются, словно обезьянки..

На берегах растут могучие деревья. Повсюду рыщет новое зверье. Ни одного прямого угла.

— Так, значит, быть тому — здесь правите бал вы. Вы шкипер корабля Успенского, все прочие — ваша команда.

Рожок Кассия.

Черный Кассий на холерных кортах столицы иглы, ему по вкусу музыка задворков, отовсюду запах травки. Он пробирался через развалины брюссельского сознания, пытаясь добраться до его центра.

Волны реальности ближе дальше с перехлестом иссушая изнутри. Волны реальности. Ни одного прямого угла. Ему казалось, что он понимает, где он находится, однако время от времени улицы странным образом преображались, и тогда он чувствовал себя потерянным — вместо того чтобы идти по проспектам центра, он бродил по кривым закоулкам, пытаясь понять, куда же он идет и зачем. И так далее. На ум пришла строка из Успенского: «Люди могут мучить себя и других до бесконечности, муки эти, однако, не приводят их к пробуждению». И тут же голос Чартериса: «Вот видишь, Кассий, как все сложно, а я вот взял и пробудил тебя, и теперь ты живешь разом десятком жизней. А что дальше будет — я тебе этого даже передать не могу!»

Люди привыкли себя мучить. Надо бы песню об этом написать для «Тонической Кинематики» или для «Генотипов», или для «Горького Снега». Странное дело — их песни почему-то больше всего нравятся тем, кто каждый день просиживает штаны на службе.

В центре города народ поигрывал тихонько на собственных позвоночниках, а в суповых тарелках лежали букеты алых роз и не было в них супа. Смещенная Европа не возделывала полей, не производила консервов. В больницах сестры с продромальными взглядами грезили о далеких островах, врачи, задумчиво улыбаясь, то вскрывали, то зашивали тела пациентов и думали при этом о вещах весьма и весьма возвышенных. Справедливости ради следовало бы отметить то, что пекари продолжали печь, но пекли они, с другой стороны, совсем не хлеб, и потому исключать их из числа прочих людей было бы неправильно. Транспорт работал так же, как промышленность, промышленность — так же, как транспорт. Короче — работа не прерывалась ни на сутки. Парламент принимал закон за законом, пытаясь держать ситуацию в стране под контролем. Из числа принятых им за последний месяц законов выделялись следующие: закон, запрещающий поедание земли и ношение шапок-невидимок после захода солнца; закон, обязывающий всех бельгийских собак петь по-птичьи или же молчать подобно рыбам; закон, запрещающий чуму, использование красного цвета в светофорах и ввоз в страну ПХА-оружия кувейтского производства. На очереди стояло обсуждение законопроекта об удлинении светового дня зимой и об увеличении ежегодного отпуска парламентариев до полугода.

Кассий был не так прост, как могло показаться. У него были свои тайны. Тайные контакты. Выпивка в баре, стакан держишь, как учили, — немного от себя, определенная поза, означенное место, ритуал дежурных фраз, — и вот он уже сидит за одним столом с семеркою мужчин. Все курят, и только через час:

— Для нашего дела это даже хорошо хорошо что он здесь пусть придет. Ты должен разыскать кинорежиссера Николаса Боуриса. Передай ему все что ты здесь услышал.

Кассий получил потребные гарантии уверения, деньги и отправился на поиски великого непревзойденного Боуриса.

Так в полу-дроме до рассвета спонтанная активность. Он изнемог на стуле, сидя, мультисозерцал, Марта на лежанке, Анджелин носится из угла в угол рассветною тропой. Эхо ночного кошмара.

— Послушай, Колин, ты теперь связал свою жизнь с эскалацией и думаешь, что я и все остальные забыли о том, что ты сделал с моим супругом, теперь еще и эта история, все эти смерти, у всех мозги теперь набекрень, а виноват опять-таки ты.

— Ты был кактус рождественский цветом своим он слепил и тогда грузовик как весна ты никогда не поймешь этого детка. Не надо там быть. Во всем виновата та скорость с которой…

— Скорость здесь ни при чем ты его убил мужа моего ты и теперь ты пользуешься моим телом как своим скотина наверное теперь и у меня мозги не в порядке если я не кричу значит у меня нечем кричать значит я конченый человек.

И сказала вдруг Марта:

— Ангел мой, мы с тобой теперь вроде как сестры.

И все началось сначала.

Анджелин, слегка пошатываясь, вышла наружу. Часть соплеменников заметила ее, часть заметивших ее заметила и то, что лицо ее помято, а глаза печальны, но это никого не взволновало. В те времена люди были слишком заняты собой для того, чтобы обращать внимание на других. Время это было по-своему замечательным — ушедшие в себя люди были напрочь лишены агрессии, поскольку последняя могла возникнуть лишь вследствие усвоения схемы, в которой существовали бы как «Я» так и «не-Я», что было невозможно. Анджелин. Она была в надире и сейчас послала бы подальше и Чартериса, и Руби Даймонда, вздумай они домогаться ее (ах, Руби Даймонд — он то и дело играл для нее инфразвуковой блюз, от которого все внутри у нее начинало мягко пульсировать). Даже для нее, казалось бы, привычной ко всему, происходящее было чем-то из ряда вон выходящим. Можно было подумать, что дожди войны, не прекращая, лили в этом самом месте с самого ее, войны, начала — ее качало от избытка мыслей, заигрывавших с ней. Спектр мысли то и дело становился зримым, сверкая всеми мыслимыми цветами и оттенками. Она старательно обходила ползавшие по улицам облачка тумана, из которых щерились ущербные знакомые рожи. Какая гадость. Теперь уже кустики, красавцы-вязы, расцвеченные церебральною зарей, а по стволам ползает молодь земнородных — жабы с измятыми обвислыми крыльями, свинцовые птицы и эти новые твари, у которых даже и названия нет, и крадутся-то они всегда так осторожно, что их замечаешь слишком поздно, для того чтобы разглядеть по-настоящему.

Нечто подобное, но совсем в ином роде испытывал и Николас Боурис. Ему казалось, что он слышит звуки заиндевевших в высоте небесной труб. В нем тоже жило больше чем он вмещал мог вместить сейчас же вниманием его владел некто Кассий крестовый мотопоход а здесь в бассейне вода на удивление приятна и прохладна. Дородное тело без единой волосинки. Его цветок гиацинт кругом растения зловонный теплый воздух — царство клубневых. И хватит на этом Кассий отстранив от себя новую нимфу по-нептуньи на дно, в зубах трубка. Лежит на дне бассейна словно в трансе, ласкаемый водорослями, нежно поглаживающими его рыхлую плоть, глядя на глупого карпа, тыкающегося ему в живот, на мясистые листья растений.

Грустный вуалехвост с тоской смотрел ему в глаза. Боурис поспешил вернуться на поверхность, в мир людей, — теперь уже венчанный гиацинтами.

— Твое предложение не вызывает у меня особых возражений. Условие то же, что и всегда, — я сделаю все так, как захочется мне, а не кому-то там еще. Из этого можно конфетку сделать! «Чартерис — Урок Вождения» или еще что-нибудь в том же роде. Можно и по-другому. Скажем так — «Пункт Игрек». Как тебе такое название — а? Первый в истории фильм о постпсиходелическом человечестве. Кульминация — трагедия на трассе. В аварии гибнет и главный герой, но не проходит и минуты, как он вновь появляется перед зрителем! Вот тебе телефон — свяжись с моим ассистентом и скажи ему, что он должен срочно подыскать человека на роль Чартериса. Кстати, пусть поразмыслит о том, как мы будем решать сцену аварии. Я говорю о ее участниках.

Он белым кашалотом взмыл в воздух, и тут же заиграл оркестр. Глаза его горели — под мафии крылом снимать кино, возглавить съемочную группу смерти — что может быть заманчивее? Самым известным из его фильмов была лента под названием «Праздный труп», в которой модно одетый белый неспешно убивал негра на вертолетной площадке. Роль негра исполнял человек с улицы, согласившийся пожертвовать своею жизнью ради искусства. Теперь же ему предстояло сотворить нечто куда более масштабное — исследование проблем смерти продолжалось, и главным изыскателем был он, непревзойденный Николас Боурис.

Не мешкая ни минуты, Боурис принялся отдавать распоряжения. Красавица-нимфа помогала ему.

Машина пришла в движение.

Съемки фильма должны были начаться как можно раньше, это позволило бы снять все потребные реалии не сходя с места. В архивах можно будет порыться и потом. Достаточно снять что-нибудь сейчас, затем прогнать сцену аварии и только. Все остальное уже готово. Тут и «Праздный труп» пригодится, особенно та сцена, где Оптимист пытается обрести свое место в пространстве. Оптимист шагает по широкой белой полосе, руки в стороны. Камера сверху — видны только его голова, руки и сама белая полоса. Камера начинает двигаться по сложной траектории — его плечо в самом углу, полоса же вдруг взмывает ввысь, зависая над ним. Новый план — огромный глаз — Оптимист идет по краю века. Камера уходит еще дальше. Огромный глаз коня, вырезанного из гигантской скалы, вросшей в гору. Теперь в кадре вся эта гора — Оптимист, естественно, уже не виден. Движение камеры продолжается, и мы видим, что этот каббалистический конь выгравирован на стальной блестящей пластинке, что, однако, нисколько не сковывает его в движениях. Что это — никому не ведомо. Снова человек в белом костюме. Он садится на коня верхом, при этом плоть его мгновенно усыхает. Скелет в белом костюме на каменном коне едет по склону горы, время от времени покрывающемуся рябью неясного происхождения. И все это только гравюра. Фурор офорта.

Архивная хроника. Процессы разложения, как правило, предваряют само умирание, могут служить его предвестием. Подземный атомный взрыв сотрясает пустынные земли, гигантский волдырь разрастается, волна идет прямо на камеру. Другие кадры. Пустынные улицы, занесенные грязью, нигде ни души. Высоко над домами парит воздушный змей, откуда-то слышится музыка — что-то очень старомодное. Солнце в зените. Медленно открываются ставни, распахивается окно, и на дорогу плюхается игуана. Разверстая пасть с мелкими зубами-иголками.

Наплыв. Эпизод с Гурджиевым из цветного украинского мюзикла — в основу сценария положена биография Успенского. Название фильма: «Уровни и подуровни».

А. — беспокойный московский журналист, пишет буквально обо всем, бывает всюду. Человек дела, вызывающий у людей неизменную симпатию, — его мнением дорожат, его помощи ищут. Старый облезлый Успенский умудряется как-то связаться с А. — загадочно улыбаясь, приглашает его на встречу с великим философом Гурджиевым. А. явно заинтригован, отвечает У., что непременно воспользуется его любезным приглашением. Джи полулежит, опершись головой на спинку кровати, пришедшей сюда из иных времен; сразу же бросаются в глаза его пышные тронутые сединой усы. Сидит нога на ногу, обут в мягкие кожаные туфли без задника. В его комнате невозможно лгать — можно говорить любую чушь, все, что угодно, но только не лгать — это понимаешь сразу, достаточно взглянуть на старый шкаф, стол, покрытый клетчатой скатертью, пустую чашку, стоящую на широком подоконнике.

Окно двустворчатое, шпингалет посередине. Обе створки открыты наружу. Некрашеные много лет ставни, выцветшие и рассохшиеся, но ничуть не потерявшие крепости, нежатся в лучах утреннего солнца. Они чем-то похожи на Джи.

Джи устраивает то, что в наши голодные дни правильнее всего было бы назвать королевским пиром. В комнате появляется пятнадцать его учеников. Они немногословны словно гордые гуроны. Молча рассаживаются. Лгать здесь невозможно, немота овладевает всеми. Один из учеников похож на актера, который будет исполнять роль Колина Чартериса.

В комнату вбегает У. Он держит под руку А. У. радостно представляет А. Джи. Тот благосклонно улыбается и изящным жестом руки приглашает А. сесть возле него. Начинается пиршество. На столе zakuski, пироги, shashlik, palachinke. Это кавказский пир, он будет продолжаться не час и не два. Время от времени Джи молча ухмыляется. Все молчат. А. через каждые пять минут лепечет что-то себе под нос. У. в ужасе. Он понимает, что Джи устроил этот пир с одной-единственной целью — испытать А.

Удивительное гостеприимство и легкое кахетинское развязывают А. язык. Он всегда был душой любой компании, в которой ему доводилось бывать. Вступает хор. Слова, срывающиеся с уст А., теперь слышны всем.

Он говорит о войне, он в курсе всего, он подробно описывает положение дел на Западном Фронте.

Каждому из союзников дается оценка — этим мы можем доверять, этим — нет. Наш главный враг — Австро-Венгрия.

Пьет вино и широко улыбается.

Передает присутствующим все сплетни, которые можно услышать ныне в высшем обществе Москвы и Петербурга.

Покончив с предыдущей темой, тут же переходит к обсуждению проблемы хранения овощей для нужд армии. Капусту можно солить, с ней особых проблем нет, а вот с луком, например, все куда сложнее.

Теперь говорит об искусственных удобрениях, агрохимии, химии вообще и о тех серьезных успехах, которые делает в последнее время российская промышленность.

Пьет вино и широко улыбается.

Новый заход. Теперь он раскрывает перед ними свои познания в философии, отдавая должное хозяину дома, любезно пригласившему его на этот замечательный обед.

Еще пара тем: мелиорация, спиритизм и его роль в современной жизни. Отсюда переход к чему-то весьма странному, тема этой части его монолога — «материализация рук».

Всего остального, сказанного им в этот вечер, мы не помним. Какое-то время речь шла о космогонических теориях, которыми А. некогда увлекался, но эта часть разговора была самой темной и потому не запечатлелась в умах слушателей.

Из всех присутствующих в комнате людей он был самым счастливым — в этом можно было не сомневаться. Выпив вина и широко улыбнувшись напоследок, он откланялся.

У. то и дело пытался прервать это словоизвержение, но каждый раз Джи смотрел на него так грозно, что У. смущенно замолкал. Повесив голову, он смотрел на А., пожимавшего Джи руку и благодарившего его за содержательную беседу. Крупный план — лицо Джи. Джи еле заметно улыбается и подмигивает зрителю. Ловушка сработала.

Следующий эпизод. Джи радостно скачет на месте и запевает песню собственного сочинения. Ученики один за другим присоединяются к нему. Экран заполнен кружащимися телами. Конец.

Монтажная группа немедленно приступила к работе. Тем временем был найден и исполнитель роли Колина Чартериса — им стал французский актер Мистраль. Во время войны Франция сохраняла нейтралитет, и потому Мистраль был одним из немногих допсиходелических людей, живших в ту пору в Брюсселе. Именно он играл на здешней студии все мало-мальски серьезные роли. В свободное от съемок время он потреблял в больших количествах консервы, доставлявшиеся специально для него из Тулузы, исполнял суфийскую медитацию, посещал двух юных сестер-гречанок, живших в ближнем пригороде, и просматривал фотоальбомы, изданные «Галимар».

Сценарист Боуриса Жак де Гран, напомадив волосы маслом горечавки, направился к лагерю мотопаломников, избравших своей стоянкой наидиковиннейшую окраину Брюсселя. Он надеялся побеседовать с мессией лично и разузнать подробности его личной жизни.

Когда де Гран оказался в эпицентре дымовой завесы, он увидел мессию. Тот сидел на старой кровати, задумчиво покусывая ногти. Дурные образы, женщины, мрак. Он чувствовал, что его нынешнее «Я» уже отработало себя, что они попали в силки истории, что силы его подходят к концу и спасти его могут лишь женщины, но это произойдет не сейчас. Он задумчиво покусывал ногти, глядя на то, как мир съезжает все ближе и ближе к краю. Плошка Земли на крутом панцире радиоактивной черепахи.

— Мы очень рады тому, что вы посетили нас в самом начале своей карьеры, господин Учитель. Именно наш народ сподобился лицезреть первые ваши чудеса. Как вам понравилась Бельгия? Планируете ли вы задержаться здесь или нет? Не собираетесь ли вы воскрешать в ближайшее время и каких-то других людей? Да, пардон, — вот моя визитка!

Визитка была, мягко говоря, странной — от нее к телу гостя отходило нечто, очень похожее на человеческую руку.

— Все началось с видения, посетившего меня в Меце. Мое путешествие на север и вся эта паутина фотогробий берут начало оттуда — не из итальянского лагеря, из Меца.

— Все понятно.

И снова свежесть масла горечавки — голова, грудь, рот. Нда — здесь ПХА до сих пор стоит в воздухе.

— Пардон, вы, кажется, сказали фотогробий? Насколько я мог понять из статей в газетах, вы распространяете учение Успавского — не так ли?

— Так же, как и Успавский, я понял, что Запад погряз в мелочах, кошмар, посеянный арабами, на деле был благословением из полунордического междометия, мы разом перенеслись в определенность световых усиков и лучиков, когда тенистые…

— Я вас понял. А как насчет дальнейших воскрешений? Только отвечайте, пожалуйста, почетче.

Здесь Запад грязь немыслимая поблескивает изумрудами мерзозойская эра когда молчанием золото лишь карточка участника «Дайнер Клаб» может открыть перед тобою все двери. Вариант разрушенного войной города. Так-так. Глядя в глаза де Гранду:

— Европе не утолить бензинового голода. Мы, Марта и Англина, перемещаемся чудесным образом, мы не нуждаемся в горючем, в то время как ваша великая западная цивилизация вырыла…

— Можете не продолжать — я понял ход ваших мыслей. Выходит, вы считаете, что пришло время платить?

— Разумеется! Карманы наши пусты, и потому мы снова в пункте икс, мы вновь у врат и град открыт пред нами. Друг мой, как это замечательно, мы в самом начале пути с той поры, как мы оставили блаженные пещеры нашего неведения и обратили свои взоры к звездам, сменилось сотни две поколений, и вот теперь все возвращается на круги своя, и нам пора оснастить свои копья кремневыми наконечниками, что на деле совсем не просто, ибо…

— Все ясно. Мы ходим кругом.

— И это замечательно, поскольку у нас возникает реальная возможность измениться внутренне, перестать быть машинами и стать тем самым совершенно новой расой, пестовать которую призван я.

Тишина. Новые твари то и дело срываются с новых дерев, что взросли на каменных берегах нашей юности.

— Благодарю вас, Учитель. Если я правильно вас понял, в обозримом будущем вы не собираетесь заниматься воскрешением — верно?

— О, гиацинты бедер Анджелин! Объяли воды скорбные по грудь души где был бальзам отростки балзы но я непримиримус ибо помню дщерей Евы нежные касания они кровавиком своим меня гелиотропны и это вектор наших жизней ее атиллова пята.

— Вы полагаете? Если это так, значит, вы не исключаете возможности возмещения уже в тишайшем буду чем?

Спрятав визитку, принялся рыться в своей картотеке.

— Да я бежал от этих фумарол послушай даже здесь колышется земля послушай кругом вулканы где может сесть ильюшин суша ильюшина он от других не от себя сбежал не от того что реально в действительности.

Порывистый ветер его словес. Словесть.

— Теперь-то мне понятно все! Теперь я понимаю куда вы тонете. Все так будто вы топонимы, а не андроиды. Нет? Послушайте, а если вам принесут мертвого ребенка, вы его оживить сможете?

Чартерис уходит в кашель взгляд исподлобья мир наш умер затем чтобы мы могли обрести его вновь обманчивый наш лживый мир.

Ложь вынести он может, уродство — нет.

— Вспомните о древней христианской морали. Я хотел бы привить нынешнему человечеству телотерпимость и многослойность. Вы когда-нибудь задумывались о странностях нынешних фагоцитов?

— Кромешно. А вы не забираетесь заживить кого-нибудь зуммером?

— Ангина-крошка и та вторая своекорыстны и сладки при этом.

Он кашлянул. Мир сделав круг назад вернулся повсюду полыхали скаты. Черный едкий дым, порушенные стены и в бледном свете солнца на обоях глициния его тени. С одной стороны группа учеников в ярких шляпах с рубиновыми роскошными бородами. Пытаются петь хором. Неподалеку молодой парень рядом с ним старый драндулет с горящей обивкой, он поднимает над головой канистру с бензином и плещет его вовнутрь, огненная арка, горящие одежды, катается по земле, визжит. Люди удивленно поднимают глаза на огненные узоры, качают головами. С огнем шутки плохи. Мир статики переходит от формы к форме. Сегодня все отдыхают от давешней мотогибели, но дунет ветер — и они повлекутся за вожаком своим сбившись в тесную стаю — Учитель и преданные его ученики. Весь мир лежал перед ними, и потому они не боялись черных коварных дымов, что были зловонны и липки. Огню предавалось все.

Движение на трассе Брюссель-Намюр-Люксембург было остановлено. Сотни людей Боуриса трудились в поте лица, готовясь к съемкам сцены аварии.

Несколько машин носилось по шоссе туда-сюда ковбои-лихачи с гиканьем и присвистом на натужно ревущих скакунах, пахнущих резиной и соляркой. Народ из Баттерси плавал вокруг машин стоявших на обочине водолазами исследующими останки затонувших кораблей маски и ласты камеры на бамперы и капоты предвкушая сокрушение металлический смерч а рядом микрофоны так чтобы и скрежет был правдоподобным внятным.

Еще одна группа рябые щеки похожи на сестер из дома престарелых. Негибкие их пациенты гладкие куклы с бесполыми личиками бесстрастие бесплотности пластиковые волосы, аменорея полуженщин, холодность полумужчин, голубоглазые карлики-детки вперившись взглядами поразительно бесстрашны лица смерти безмолвные У. гордость Джи.

Их грубо помещают на сиденья — те кто впереди и те кто сзади кому смотреть в окно кому закрыть глаза кому закрыться руками каждому свое все в руках безмолвных грубых санитаров все новые и нигде ни одного водилы одни везомые. Их повезет навстречу друг другу.

Работы на день — не меньше. Экипажи отдыхают в Намюре в старом заплеванном отеле в огромном шатре на берегу Мёза. Боурис поспешил вернуться назад в Брюссель девственность голого тела трубкозубец на дне веерами любимых гиацинтов в нильском иле.

— Неужели я хуже всех этих мерзких психопедов?

Вернувшись на поверхность довольно пофыркивая и похрюкивая.

— Я сотворю свой собственный миф, свою собственную Вселенскую!

Раздвинув ряску дородная фламандская нимфа.

— Милый, ты веришь тому, что Чартерис — мессия?

— Я верю в успех своего нового фильма! — рявкнул он и, схватив нимфу по-крокодильи, утащил ее на дно.

На следующий день отдохнувший и посвежевший Боурис уже несся к месту намечаемой катастрофы в компании со своим сценаристом де Граном, разразившимся целой речью об Учителе, что не мешало ему заниматься краниальными втираниями. О сладость терпкой горечавки!

— Дети, цветы и прочая муть меня не интересуют. Тебя послушать, так он ничем не отличается от всех этих безумцев. Ты что, так ничего и не узнал?

— Ну как же! Знаете этот собор Sacre Coeur?[18] Так вот. Арабы сбросили туда бомбу галлонов на пять — там такой туман стоит, что в двух шагах ничего не видно! Я было к нему подключился, но у него не логика, а сплошной логогриф — время застыло, а каждая четвертая доля отсутствует начисто! Ну, а сам этот гриф-логогриф боится свою иппокрену из виду потерять, она, конечно же, этого…

— Де Гран! Что это еще за жар-жаргон? Ну и послал же мне Бог помощничков! Давай-ка и об этой иппокрене.

Живот вперед.

— О которой из них?

— О той, которую он потерять боится, дурень! Ты с ней разговаривал?

— Она была одним из предметов нашего разговора, что позволяет мне судить о месте ее в этом мире.

— Godverdomme! Так пойди же в это место и приведи ее ко мне! Пригласи ее на ужин. От нее я узнаю всю подноготную этого, так сказать, Учителя! Запиши это себе в блокнот.

— Все уже записано, босс.

Горсть колес.

— Прекрасно. И еще — подкинь Кассию кокаина, — ребята себя вести будут порешительнее. Comprendez?[19]

И друг от друга — оба в паутине.

Все уже готово. Техники продолжали оглашать окрестности истошными своими криками, но смысла в криках этих уже не было, ибо все машины уже были оснащены аппаратурой и седоками-ездоками. Техники носились по площадке, перепроверяя самих себя — глаза в разные стороны. Четырехрядная автострада превратилась в дорогу с односторонним движением отсюда, туда торжественный выезд на легковых и грузовых катафалках, каталках смерти, стерильный народец будет ускоряться до той поры, пока его не станет. Сварной закат. Мир Боуриса.

Едва были закончены все приготовления, к Боурису подскочил его главный рекламный агент Рансевиль, в уголках рта застыла улыбка. Улыбка, улыбка, высуни рога.

— Неужели мы позволим им погибнуть? Это же садизм! Они такие же люди, как вы и я, просто они устроены по-другому. Почему вы считаете, что в фарфоровых головах не может быть мыслей! Фарфоровые мысли хрупкие и красивые, фарфоровые чувства, любовь, прозрачность, тонкость чистота!

— Пошел прочь, Рансевиль!

— Это несправедливо! Пожалей их, Николас, пожалей! У них так же, как и у нас с тобой, есть сердца, но только эти сердца сделаны из фарфора. Но ты не можешь не знать — пред лицом смерти все мы едины — какая в конце концов разница, из чего сделано сердце человека, если он уже мертв? Холодный фарфор смерти.

— Miljardenondedjuu! Мы этого и хотим — они должны казаться людьми, живыми и мертвыми! Иначе на черта они бы нам сдались, все эти куклы? Пшел вон, Рансевиль, и больше не приставай ко мне со своими дурацкими разговорами.

— Что они тебе сделали? За что ты их так, Николас?

Дрожащий голос.

Боурис, раздраженно отмахнувшись:

— Хорошо… Тогда послушай, что я тебе скажу. Я ненавижу кукол с детства, с той самой поры, как я увидел их в магазине, их презрение, их надменность. Они знали себе цену, я же был несчастным маленьким бродяжкой без единого гроша в кармане. Да, да — именно так и начиналась моя жизнь! Я был грязным подзаборником, моя мать была бедной фламандской крестьянкой! Когда я видел все это благолепие, пялившееся на меня с витрин магазинов, я чувствовал, что не я, а они созданы по образу Божию! Как я их ненавидел! Пусть же умрут они теперь, Рансевиль, — пусть они умрут вместо нас! Слышишь? Вместо нас с тобою!

— Твой кассовый вердикт… Весь презрение. Хорошо, Николас, будь по-твоему, но я попрошу твоего дозволения быть там вместе с ними. Я пристегну себя ремнями в красной «банши». Я буду рядом с ними — безгрешными, чистыми, холодными. Я хочу истечь кровью — ты понимаешь меня, Николас?

— Открытые рты со всех сторон, шаткие зубы подозрения. Боурис, на миг задержавшись, на сияющей своей вершине снисходя:

— Ох, Рансевиль, Рансевиль, по-моему, ты свихнулся… Насколько я понимаю, ты перестал верить в реальность смерти. Прямо как тот пьянчуга, что мирно дремлет, уткнувшись носом в лужу, о существовании которой он и не подозревает.

— Именно так! Как я могу умереть, если все эти куклы мертвы?

— Любое подобие смерти — это уже смерть, Рансевиль.

Дорога молча ожидала. Происходящее походило на открытие нового моста, который должен был соединить два континента, — оставалось затянуть пару болтов, но все ждали прибытия фоторепортеров, которые должны были запечатлеть это знаменательное событие.

И снова, разинув рты, все смотрят на него, на Боуриса, пусть объяснит нам, чем же смерть отличается от сна, а сон — от бодрствования и что это такое, не быть, не видеть, не чувствовать небытие фарфора и человечьей плоти, пусть объяснит нам.

Все та же вертолетная площадка, он занят съемкой центрального эпизода «Праздного трупа». Кассиус Клей Роберт-сон, черный, пытается запустить двигатель крохотной инвалидной коляски. Общий план. Белый в шикарном белом костюме бежит с немыслимой скоростью, за спиной его черные, как смоль, бараки, бежит прямо на камеру, руки в перчатках, предвкушает усладу убийства. Любийство. И вот опять явился человек, готовый умереть, во имя искусства жертвует собой. Глупый Рансевиль…

— Будь по-твоему, Рансевиль. В конце концов, кто я такой, чтобы тебя от этого отговаривать. Вот только для начала мы составим договор об ответственности сторон.

Рансевиль презрительно фыркнул.

— Со мною ничего не произойдет! Как говорит Учитель, с однозначностью давно пора покончить! Я верю в многомерность нашей жизни. Если ты убиваешь невинных, почему бы тебе не убить и меня? А-а, тебе и сказать-то мне в ответ нечего! Вот так-то! Да здравствует Чартерис!!!

Зеваки отшатнулись от него. Они шептались, они вздыхали, они стенали. Боурис стоял теперь в гордом одиночестве, сверкающая бронза голой головы. «Инвалидка» завелась и медленно тронулась с места. Но белый уже здесь, один удар ноги, и стекло осело, каблуки и локти, искореженная сталь. Работают разом две камеры: одна сверху над машиной, вторая установлена в кабине, испуганный Кассиус Клей, замедленная съемка. Поехали

— Мы будем держать тебя в фокусе!

Вместо прощального напутствия.

Рансевиль едва заметный кивок головы он все понял садится за руль старенькой «банши» они подобрали ее на стоянке возле Gare du Nord и перекрасили в красный цвет. Пятна краски на одежде и руках Рансевиля рядом чинно сидят куклы одеты с иголочки презрительно косятся на своего водителя. Кивают головами — все разом, вежливость бриттов арктический ветер.

— Отлично! Пора начинать!

Боурис.

— Все по местам — мы начинаем!

И ястребом по сторонам — кругом одни безумцы лишь он здоров один-одинешенек насвистывая тихонько тему из «Праздного трупа». Центр. Сигналы из Центра.

Раскинувшись в слезах, негромко Марта:

— Анджелин, ты никак не поймешь — мне твоя доля не нужна, просто до последнего времени у меня не было вообще ничего — я как дитя малое, все хандрила и хандрила, а потом пришел Отец и тут же разбудил все мои «Я» и освободил меня от моего ужасного супруга и этой жуткой тюрьмы с телевизорами и прочей мути, которая осталась где-то там…

Анджелин сидела на краю кушетки, стараясь не касаться Марты. Уныло голову повесив. За нею — Чартерис-голодарь.

— Я все понимаю: если ты прекратишь хныкать, ты мне еще больше будешь нравиться. Теперь послушай, что я тебе скажу, — мы жаждем одного, но мир устроен так, что это невозможно, и потому ты должна найти себе другого. Сегодня вечером группа, как и всегда, гуляет — пойди и ты ко всем, — там веселей и лучше.

— Неужели ты думаешь, что я стала бы спать с этим мерзким Руби? Свет вновь забрезжил предо мною, когда Учитель сказал: «Восстань же, дочь моя!»

— Милочка, выброси все это из головы! Кому-кому, а мне-то ты можешь этого не говорить! Я все понимаю — все эти чувства, что тебя переполняют, все эти вздохи и уловки — я все понимаю. Но на самом деле ты ему не нужна и никогда не была нужна — все, что он сделал, так это зашел в твой маленький домик, чтобы уже через минуту выйти оттуда вместе с тобой, — верно? Ты же после этого почему-то возомнила, что он принадлежит только тебе и больше никому!

— Ты действительно ничего не понимаешь… Это чувство слишком велико для того, чтобы оставаться простым чувством, — это уже религия! Та паутина, о которой он не устает твердить, она меня пленила, и для меня паук лишь он!

Полог пошел волнами, Анджелин взвилась и изо всех сил ударила Марту, завопив при этом:

— Как ты смеешь, дрянь! Найди себе другого! Он мой — я не отдам его тебе, бесстыдная блудница!

Разгневанная, она вышвырнула Марту вон из шатра и тут же заняла ее место на кушетке. В этот миг у входа показался де Гран — в руке пакет для Кассия. Она недвижно возлежала на скромном ложе, прислушиваясь к звукам далеких песен, пытаясь понять, что происходит с ней, с другими, они перешли из состояния, в котором вечно происходит не то, в другое состояние, где нам уже неважно, что именно происходит. И если я способна мыслить так ясно — стало быть, я и поныне в здравом уме, непонятно только одно: как мне вести себя с другими, ведь все поражены. Впрочем, тут уж действительно заранее ничего не известно, и она, возможно, понимает меня как никто… Птица-ткачик, вот как это называется, поклевывает ягодицы средь высоких шелковистых трав, колеблемых нежнейшими ветрами… Великий Колин, неуемный гений… А рядом я нагое. Нора любви, где ткачик вьет гнездо для Матушки Гусыни сыновья…

Сквозь дремоту ее возник — топорщатся усы — де Гран, посланник ночи.

— Простите — виделись намедни, я готовлю фильм, посвященный Учителю. Как приятно вновь оказаться рядом с вами.

— Я понимаю. Пройдет и это — произойдет и это. Реки!

— Как умно вы сказали! Я предвосхищаю нечто. Свое дитя оставив, стопы сюда направил — снимать шедевр, не больше и не меньше!

— Как тускло! И как знакомо… Вернись к оставленной тобою и боле не покидай ее, плотнись и уплотняйся, не искушай себя, не изнуряй, ведь твой искус — искусство. Ты же — гончий.

— Шеф нуждается в ваших сонетах, в вашем содействии, образ Учителя ему непонятен и поныне. Скромный ужин, если, конечно, вы не будете возражать, нежнейше просим!

И разом села, опустив голубенькую рубаху бонги на шее ожерельем, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Какой такой шеф?

— Ник Боурис, автор «Догоняя» и «Праздного трупа», направляется к пункту игрек, в коем он намеревается поведать публике о жизни супруга вашего в тонах сочувственных. Великий Ник Боурис, вы должны были слышать о нем.

— Он хочет сказать правду о Чартерисе? Я правильно поняла вас? О, Боже! Эти руны столь возвышенны, что не могут быть так просто развешены. Что Колин! Даже я шифровкою самой себе теперь кажусь, что неудобно… Он хочет истину обрести твой Боурис?

Испариной покрылась, он же рыбой задышал на берегу.

— Признаться, я смещен немало… Пардон — я знаю, что ответить! Мы делаем кино, не что-то иное, это совсем не евангелие с позволения сказать, скорее что-то прямо противоположное. Это будет его биография — понимаете?

— Вновь та же птица! Кино, говорите? И вы меня хотите отсюда к шефу?

Ногтями поскорей пригладить темных буйство волос.

— Фиат мой будет рад вам.

Византийский поклон.

Замерла пораженно.

— Вы за рулем? Я было решила, что и вы там у себя человек не последний. Выходит, я ошиблась?

Но нет. Студийная машина с водителем, все как положено, и тут же к ископаемому центру, рискуя жизнью.

Городские укрепления «банши» бойницы, за ними ухмыляющиеся трилобиты — память предков. Прямиком в логово ассасина, ему в лапы пока же затейливые тропки, посыпанные серым песком, когда-то по ним ходил сам Леопольд Второй. Набок головку свою и неярко дали океана серая темная щебенка насыпь унылой косой к горизонту и пенящиеся волны… Закрыть глаза и слушать шум волн вум шолн мешает шум мотора.

На восемь распадаясь звучаний. Тихое, лихое, унылое, постылое, милое, гневное, новое и непреходящее — таясь одно в другом к аурикулярным ее нервам. Скользят, скользят, грозя собой увлечь, заклокотало где-то зловеще, словно глотка зверя, и, в волосатую вцепившись де Грана руку, Анджелин вскричала:

— Они не оставят меня в покое — в здравом уме осталась лишь я, но они не оставят!

Он влажную руку свою обвил вокруг нее и тихо проблеял:

— Детка, астрал остается астралом, да только иной он теперь.

Огромные свои сложив крыла, тихонько взвыла и оказалась в страхосфере.

Черен поднялся Боурис, искрами сыпал, в маске лицо, в гиацинтах, росших в бассейне, лыс, словно жук, обликом евнух, придатки, однако, на месте. В зале соседней роскошный стол. Накрыт для нее.

— Позвольте мне вас почувствовать прежде.

— Мне не до чувств.

Анджелин даже здесь оставалась собою. Он предложил ей поплавать, когда же она отказалась, выбрался неторопливо из зелени вод и, тело свое обмотав полотенцем, направился к ней.

— Ну что ж, — тогда после обеда.

— Спасибо, я плавать вообще не умею.

— Ты брассом поплывешь, едва увидишь наших кукол. Гелиогабал, он за собою вел ее шутя, туда, где сто, она же смело серьезным тоном:

— Мне необходимо серьезно поговорить с вами о положении дел в нашем мире.

Вокруг непомерной залы он вел ее, стены в гиацинтах, то и дело останавливается возле щебечущих стаек — гости. Спертое дыхание покрытых пылью коралловых деревьев, хрупкие кристаллогмиты, мифология простейших — всюду одно и то же, мир древний и никогда реально не существовавший. Королларий о кораллах и кристаллах.

Фигмей — один из многих — с речью, что началась прославлением Боуриса, но тут же, воспарив, он речь повел о сталелитейной промышленности некоего неназванного государства, далее речь шла о Ван Гоге, женщине по имени Мария Брашендорф или Братцендорф, что после девятидневного заключения родила, но на весах безумия сие не отразилось, ибо обитатели атлантического побережья никогда не играли существенной роли в судьбах континента. Речь благополучно проистекла, и все воссели рядом с Анджелин, хозяин дома, его рука на левой груди ее под платьем многомерным.

Банкет начался. Появилось первое блюдо — горячая вода с плавающими в ней листиками непонятного растения (все прочие блюда, подававшиеся на этом банкете, также отличались необыкновенной текучестью, что было в те времена явлением обычным). У Джи молчали все, здесь говорили все. Все было живо, все кружило.

— И ведомый нам мир, — она ввернула, — себя уже утратил, еще пара месяцев, и он провалится в тартарары. Кто может, должен сохранять до лучших времен то, что он смог донесть до этих, иначе психоделические воды затопят все и вся, вы в вашем фильме должны другим сказать об этом, когда минует это время, мы вновь отстроим прежний мир.

— Нет, нет, нет! Я вижу все иначе. Пункт Игрек — точка поворота, от которой мы и будем совершать дальнейшее наше движение, никаких запретов, никаких комплексов, никакой техники и политики. Все это там — за поворотом. Твой муж — спаситель, ведущий нас прочь от всех этих дурацких стереотипов. Мы должны забыть все, иначе мы не сделаем и шага — верно? Так я себе это представляю.

— Звучит, конечно же, красиво, но только ерунда все это, чушь. Как выжить в мире, где не сеют и не пашут, но все хотят спокойной сытой жизни, будут миром править чума и голод, не разум — чума и голод.

— Ох, милая, кому ты это говоришь — я только рад буду, когда весь этот техносброд отбросит копыта, вся эта гнилая борзоазия, весь этот Запад, их будут хоронить в общих могилах — то-то бульдозерам работы будет от Манчестера до Мекленбурга, то-то радости.

— Вы меня поражаете, Боурис. Кто же тогда будет смотреть ваш эбос?

Кактус рождественский нарезан тонкими ломтиками — тошнотворно суккулентное блюдо.

— Я сам их буду созерцать. Для эго эго плод приносит свой — не так ли? Лишь для самого себя, для радости моей, для ублажения! После шестидесятых все «Я» мои ни на мгновение не прекращали источать декомпозит распада. Мир выгнил изнутри — ты понимаешь?

Глоток кислого gueuze-lambic.[20]

— Последняя фаза его разложения, при которой мы присутствуем, омерзительна.

— Многие из прежних зол действительно исчезли, но худшее живет и поныне.

Не ест, не пьет. Глаза вниз.

— Мы стали самими собой — это главное! Именно об этом говорит твой муж-мессия. Аутентичность — есть такое слово — тебе этого не понять.

Из-под полуприкрытых век гостевое шумливое пространство, ерзающие гости-автоматы, она своей сетчаткой их накрыла.

— Это они-то аутентичны?

С презрением.

Зубами заскрипел и зад свой к ней приблизил грузный.

— Ты зря считаешь себя иной, не тебе судить о них, ты такая же дура набитая, милая.

Слова сии прозвучали для нее откровением, онемев, пришли в движение травы. Колин говорил об автосне автопилотах души враги в одном дневном переходе из себя мартовские марши. Его больной кошмар куда здоровее сальной логики этого борова.

— Для чего вы меня сюда пригласили?

Сладковатый воннегут — царство клубней.

— Только не подумай, что ты привлекла меня своей грудью — у меня груди побольше твоих будут! Я хочу поговорить с тобой о твоем супруге. Насколько мне известно, у вас не все так гладко, как кажется вначале. Так по крайней мере мне доложили, вот я и решил тебя послушать.

— А если я не стану говорить об этом с вами?

Поднялись гости-автоматы и тут же исчезли в устьицах узорчатых стен, проемах, устроенных специально для подобных приемов, кругом гиацинты.

— В запасе у меня есть мультиспособ — ты будешь говорить, родная, сомнений в этом быть не может.

— Вы что — угрожаете мне?

Артишоковая терапия ее лицо напряжено он смотрит исподлобья злобно великий Боурис.

— Брось этот мототон и расскажи-ка мне о том убийстве, что совершил твой мотомуж на трассах графств центральных.

Перед камерой ее внутренней унылые окрестности увертливые.

— Кто кого искушает, вы меня или я вас — скажите? И вообще — о какой-такой невидности может идти речь в наше время? Я — это я и он — это он. Нам постоянно кто-то мешает, чья-то тень над нами, десант, вы знаете знаете тень что я имею в виду о мафии речь о ней самой вы работаете на них продатель грузный?

Желеобразная туша его внезапно окаменела и из губ тихой трубки:

— Не надо говорить об этом так громко иначе где-нибудь в заброшенной аллее ржавая машина без крови-смазки не узнана никем одна в заброшенной аллее.

Все звуки-джунгли разом отхлынули, грачи над головой кружатся. Птицетени.

Она стояла вновь в запущенном саду чертополох и травы запах сладкий ночной фиалки и крик матери Я тебя прибью если ты опять сюда раньше положенного времени явишься! Ни цвета ни плодов на терносливе кривые сухие ветви бурые наросты и искорки росы и за ветвями не новое ли там существо мелькнуло? Блохастая собака на шее красный галстук краса астрала рискоркиросы.

Уже и музыка гостинцем для гостей увлеченных гортанных извлечением звуков дуэт прощальный Боуриса взгляд и вот он уже на той стороне со всею бандой маракеша орды базарные хиппи де Гранапомаженный благоухающий все разом на нее на Анджелин.

— Куда-куда вы так? В театр теней?

— Идут! Идут! Они идут!

Ушли своды шкатулка захлопнулась ночи горящие взоры все на экран треск из динамиков свет 5 4 3 2 Один Раз Свет над серыми томами строки окон трасса и тут же матрасы спальни ужасная погода над городом неумолчное:

— Чартерис! Чартерис приехал!

Взято в скобки жаркое горожан на едином дыхании:

— Учитель!

Детей над головой тела воздымая к главному гаражу страны порыв язычники акцидентальной ориентации ежеминутно мутируя утрируя его заветы взвесь флагов и прочая и прочая и прочая.

Материал еще не редактировался. Временные и пространственные зияния, разрывы. Еще одна сцена — одевают доспехи машин — серые, алые, изумрудные, небесно-голубые. Сейчас произойдет колесование.

Манекены полны дурных предчувствий. Не мигая смотрят голубыми своими глазами прямо перед собой во тьму, что никогда еще не наполнялась светом голов каверны восковая спелость лиц грядет собиратель.

Взгляд сверху воронье кружит над хитросплетением дорог белое и черное два цвета черные угрюмые кварталы Брюсселя. Множество линий линии силовые линии демаркационные линии переменчивой геолатрии также линии сопротивления хронология отчет производится от некоей неведомой нам точки в будущем от центрального узла. Туда к узлу устремлены все мотоманекены. Еще несколько микросекунд — и время для них существовать перестанет, тенета разорвутся…

Со стороны Намюра первой в роскошном костюме госпожа Крэк приталенный пиджак цвета хаки миндаль нежнейший блузки и габардиновая умопомрачительная юбка с накладными карманами, широкополая шафрановая шляпка акрилан специально для автокатастроф и алые туфельки с острыми носами. В доме ее всегда прохладно, нет всей этой волосатой публики, всех этих грязных нонконформистов, поскольку она использует для этой цели новый Пластик цвета персика я ставлю туда песочные часы если надо вкрутую то переворачиваю и ставлю еще раз вы не представляете как это удобно при этом голова ваша вольна — Интервью взятое у госпожи Крэк незадолго до ее смерти.

— Да, да, — он мне кажется ребенком, знаете, бывают такие резвые дети. Лично я растеряла все свои силы, и от этого мне настолько легко, что я…

Закатив глаза, откидывается на спинку кресла. Сюрреалистическое солнце на подушке уходит в царство мерзкой тени.

Репортер лежит на капоте ее машины теперь микрофон ее супругу господин Серво Крэк одет с иголочки за рулем бронза лысого черепа с кривой усмешкой:

— Вы правы, мы привыкли бывать в местах не слишком известных вам простолюдинам у элиты, сами понимаете, свои тайны иначе одеться просто невозможно есть и еще одно важное условие стерильность этих мест ну а на заднем сиденье это вовсе не мой сын там двое — куколка и человек, который назвался Рансевилем. Моя супруга Истеректа Крэк питает к нему известную слабость что меня нисколько не удивляет мы с ней друзья иных отношений у нас не было и быть не может, поскольку я лишен того, что позволяет иметь их надеюсь я выразился достаточно понятно понимаете просто мне не хочется обсуждать эту проблему мне кажется что лучше поговорить о моде.

Наплыв. Стремительное движение трасса оживление в зале. Сейчас всех их не станет лоб в лоб супруги Крэк и их сыночек Крк камера на Рансевиля но тут к сожалению что-то ломается он кровь пролил зазря ее не видно. Кульминация фильма. Раскручивающаяся пружина негибкие куклы влипая в стены стремительно схлопывающихся салонов лица совершенно безмятежны последние наносекунды их жизни взвесь карт перчаток печенюшек конфетных коробок параболы возмущенных вещей…

Все.

Камера снова и снова на жертвах. Крупный план — осколки и ошметки. Боурис плачет в голос. Скорбь устрашившегося своими деяниями. Пора за стол.

Слезинки на его щеках. Наплыв. Слезинки. У них был гусь тогда она была совсем маленькой и мама полный таз воды поставила на землю потому что ему было жарко и он все плавал и плавал нырял то и дело и гоготал радостно а она сидела рядом вся мокрая и счастливая. Маленькая Анджела. Ощипаны широкие крыла их будет есть археоптерикс. Крыла забили но не улететь не улететь бедная птица мы тебя потом съели.

Она вернулась в запустенье их стоянки реклама «Стеллы Артуа» распад и запах гари, а посередь она. Окна домов улицы лица ее закрыты ставнями а по тротуарам мыслигуаны жмутся к стенам. В ментальном квартале от нее лужайка далекого лета помнит на ощупь райский сад где босоногой Ледой она и лебедь где в иле и взрастали или лилий.

Ночь тяжелела на глазах вбирая дождь дым одного клубился так же как и прежде гитарная струна и голос флейты боролись с одиночеством силы однако были равны и потому звучание не прерывалось горела желтая лампа вокруг которой мотыльками жались люди ночною исполняясь силой. О Фил щенята заскулили не спрашивай меня что было со мною на пустоши Кол. Лоск темных луж. Весталки забавляют себя крестиками-ноликами под сенью каменных дерев гетеры в гетрах тени ночь и сети. Кругом такой маразм осталось только залететь для полного счастья.

Все той же куклой непослушно ноги переставляя одна к другой и дальше к жестяному ложу холодное одеяло Чартериса нет и нет уже давно. Она присела на краешек кушетки и кряхтя разулась. Куда это он утопал? Бесплотный звук не дождь не лепет снега не вздох собаки лица ее коснулся и снова давешние гонки трасса грот наполнился куклами с голубыми глазами. А может, то крадется несносный Руби Даймонд?

В углу калачиком сопящим на разбитом кресле Марта.

— Шла бы ты спать!

— Мне жаба не дает!

— Что ты несешь! Ложись, говорю тебе!

— А как же жаба! Она все мое зерно повытаскает, а эти поганки, они такие скользкие, что…

— Да замолчишь ты когда-нибудь! Тебе все это привиделось!

Спи!

Уложила ее и прикрыв глаза тончайшим шелком век легла сама пустилась в путь босая Леда летняя поляна и лебедь нежно-нежно струны…

Так день за днем. Чартерис собирал огромные толпы и говорил с ними до бесконечности, не зная усталости, о сне забыв, паря на диковинных крылах своей фантазии. Голод в Бельгии, дурные вести из Германии, два дня, три дня. Он сидел с банкою фасоли, которую принесли ему верный Кассий и друг его Бадди Докр, рассеянно накалывая фасолинки на вилку и опуская их в рот, едва заметно улыбаясь, одним ухом слушая учеников своих, силящихся вернуть ему то, что даровал он им его учение.

Насытив себя, медленно поднялся и медленно пошел, обходя разговоров воронки своею сетью рыбин-мыслей извлекая из них сплетая сеть иную. Глад и мор сегодня все поджары он преподжар как потопает капитану разноречивость — направлений гнездо воронье их голов их невмонов. В прогулке сей была и известная умышленность — весенние ветра могли раздуть пожар в их душах попаляя ту малость которою они пока владели он желал им блага недвижных трое. суток или даже три недели своеобразный цирк для аборигенов что приносили им вино одежду и порою хлеб.

Недвижно Чартерис стоял, а ветер разметал его власы.

Кассий нежно, едва ли не поет:

— Учитель, сей вечер наш нам боле не придется влачить то жалкое отныне огни Брюсселя светят только нам фильм город на колени — и что это за город! Мы почву подготовили прекрасно здесь у вас уже сотни последователей. Дальше можно не ехать, вам будут рады здесь всегда ваш достославный Иерусалим навеки.

Порою не все говорил и он. Подумал про себя: «Я вижу. указатель поворот на Франкфурт и потому как только рассветет мы оставим это место в конце концов мы не бельгийцы. Как Кассий туп — неужели он не понимает, что остановка равносильна смерти? Не иначе он замыслил что-то. Он слеп «бедняга»».

Ни Кассий, ни Анджелин не привыкли жить в присутствии истины, о Бадди и говорить нечего. Он прикрыл глаза и увидел перед собою свирепых кроманьонцев, охотящихся на неповоротливых неандертальцев — они загоняли их и тут же убивали, — но не ненависть и не природная жестокость тому причиной, просто так уж устроен мир. Не открывая глаз, он произнес: «Допсиходелики должны покинуть наши пещеры — долины принадлежат нам и никому боле.

— Пещеры? Да в нашем распоряжении целый город будет, Учитель! — заорал слепой Кассий. Он, как и прежде, ничего не понял, но были здесь и те, кто видел: слово его быстро разнеслось повсюду волнами мысли и под цитру запело. Слово.

Оставив учеников, он вернулся под колышащийся свод в свой полудом, где Анджелин спиной сидела к свету.

— После фильма ты тронемся, об этом говорит все.

Молчит, не поднимает глаз.

— Открой себя всем ветрам на свете, и тогда тебя понесет в нужную сторону. Наш выбор состоит только в этом, слышишь?

И тут же эхом рев мотора — один, другой, множество машин разом, гарь, синеватый дымок. Машины оживают.

Не поднимает глаз молчит.

— Ты ведь просто убегаешь, Колин, — ты ведь просто не хочешь посмотреть в глаза истине, ты от себя самого бежишь — скажешь не так? Это нельзя назвать правильным решением — ты делаешь все это потому, что прекрасно знаешь: все что, я сказала тебе о Кассии и прочих, это правда, а тебе хотелось бы, чтобы все было иначе!

— После этого фильма, после всей этой лести нам не остается ничего иного, как двинуться в путь не раздумывая.

Порывшись в карманах, достал спички и полуприкурил полупотухшую сигару, на плечах старая драная меховая куртка.

Она измученней, чем он, ему в лицо:

— Да это же он сделал, Кол! Он! А тебе я смотрю все равно. Тебе говорят о мафии а ты этого словно и не слышишь. Из-за него Марта погибла, а ты ведешь себя так, словно этого не понимаешь! Ты ведешь себя так, словно другие люди тебя не волнуют, есть они или нет их, тебе все равно! Тебе лишь бы ехать!

Сквозь трещину в стене недвижно смотрит. Люди в трансе.

— Здесь ловить нам нечего, берем мой фильм и вперед! Откроем для себя все города на свете! Почему ты не танцуешь, Анджелин?

— Фил, Роббинс, теперь еще и Марта — если и дальше так пойдет, скоро ты один останешься! А может быть, на очереди ты, а, Кол?

— Сигара отказывалась гореть. Он швырнул ее в угол и направился к провалу древнего проема.

— Энджи, ты жуткая зануда, ты живешь вчерашним днем! Марта могла накачаться чем-то не тем, случается и такая вещь, как передозировка, — в твоем возрасте такие вещи надо знать. И еще. Просто так это никогда не бывает. Латентная смерть — так это называется, она отправилась туда, куда и хотела. Это, конечно, же скверно, но что с этим можно поделать — судьба есть судьба. Мы старались сделать все от нас зависящее, но это было уже не в наших силах — ты понимаешь?

Лежит недвижно, бездыханна, холодна, недвижно.

— Она мне совсем не безразлична, чтоб ты знал! Я ведь могла помочь ей тогда, когда она стала нести всю эту чушь о холодных жабах и поганках, а я поступила так же, как и все остальные, я ее отпустила, я ей позволила уйти, она у меня на глазах уходила! После этой гадости, этого фильма, который сегодня покажут всем, я стала иначе относиться к смерти, я теперь чувствую ее, вижу! Ее много здесь много!

Смежив брови.

— Не надо так горячиться. Уж лучше бы ты танцевала, Анджелин, всем было бы лучше. Я думаю, тебе ехать вместе. с нами не следует, уж оставайся со своим Боурисом здесь, в Брюсселе, ему это будет приятно.

Она ринулась к нему и, одною рукой обняв его за шею, стала гладить другою рукой его бороду, волосы, уши.

— Нет, нет, — я в этом каменном мешке и минуты лишней не останусь! И еще — я должна быть рядом с тобой! Ты нужен мне, Кол! Сжалься надо мной, не гони меня!

— Тебе ль понять Успенского, женщина!

— Я пойму все, что надо, я стану такою же, как ты, и все остальное — я буду танцевать!

Он отшатнулся, весь уже движение.

— Зачем ты мне? Моя харизма не связана с тобой!

— Ну зачем ты так, милый!

Сквозь мрак его души, пытаясь разглядеть его большое «Я», что тут же от нее.

— Мы должны быть сильными!

— Колин, ты не сможешь без меня! Тебе нужно, чтобы рядом с тобой был какой-нибудь обычный нормальный человек — не хиппи, — понимаешь?

Глаза ее наполнились слезами. Птица.

— Я нужна тебе, Колин!

— Это в прошлом. Послушай!

И палец поднял. Голос Руби Даймонда. Руби чувствителен к вибрациям — ловит с потока.

Кто сильнее всех на свете?

Кто сильнее всех на свете?

Кто сильнее всех на свете?

— Это дети!

— Это дети???

Все правильно.

Еще один голос. «Они немы, они не мы там жили…» Рев моторов и цитры звуки, от которых сводят зубы, пухлые девицы кружатся в танце.

— Мне нужно многое, — хмыкнул в ответ.

Есть они не просили, одевались они во что придется, но паутинки крепли день ото дня. Все, что давалось им, меняли на драгоценный флюид, хранимый ими в канистрах и кастрюлях под сиденьями своих автомобилей, запас, эквивалент расстояния доступного — кто оставался без золотистого сего флюида, оставался позади, безнадежно отставал, вяз в пространстве убогих своих мыслей.

К вечеру рычащее стадо автомобилей двинулось к изъеденным временем стенам собора Sacre Coeur и городскому центру, где на каждом шпице сидело по недвижной игуане. Первым на красной «банши» ехал Учитель. Машину ему подарили его брюссельские ученики, на заднем же ее сиденье сидела скорбно Анджелин. Вослед за «банши», гикая, неистовое племя.

Так сознание его перевалило из одного дня в другой, незначительные флуктуации в руках, опять баранка, и это значит, что поток образов сливается в невыразимую реальность, теряющую себя ежесекундно, чтобы тут же обресть себя в чем-то ином или, быть может, в том же, это неизвестно, ибо все сливается, взаимопроникает. Так выглядят эти тенета, их слишком много, смыслом обладает лишь их целокупность, все прочее фрагмент, что в силу своей произвольности неприложим к реальному течению вещей. Приятный свежий бриз чужого внимания — странная компания около, инвалидки, негр лежит прямо на земле, а над ним белый в странном костюме делает с черным что-то совсем уж нехорошее, здесь же совершенно голый толстяк, череп выкрашен, пестрый, кричит зычное что-то, ликует.

Одновременно голый толстяк плывет по озеру огня.

Одновременно голый толстяк занимается любовью с нагою лысою куклой размером с человека.

Одновременно мы видим, что кукла эта Анджелин, поводит плечами.

Одновременно замечаем трещину, идущую через все лицо, из которой сыпется что-то, похожее на мел.

Однако. Он резко обернулся и посмотрел на Анджелин. Поймав испуганный его взгляд, она легко рукой плеча его коснулась — мать и дитя.

— Длинной линии нашей краткий отрезок и только.

Улыбается.

Река сама в себе втекая перерождений индолопоклонники безбрежность бытия и я.

Вереница лиц за окнами — немо но явно — надежда и голод.

Она говорит:

— Радуются так, словно это не дождь, словно это ты все начал.

Кассий, он тут же гневно взглянув на нее, господину:

— О, бапу, они любят тебя, бапу! Пока колесо вращается, они будут с тобою!

Дети Брюсселя впалые щеки в стаю собравшись волков бегут за машиной — ликуют одни другие глумятся мешают движению. Дерутся. Драка пожаром степным разом всюду в полумиле от Гран-Плас пробка дальше ехать некуда безумные толпы. Водилы в слезах но никто не поможет им вся полиция занята гоняет коров на немецкой границе.

В конце концов музыкантам из «Тонической кинематики» удалось выбраться из своих автомобилей и взгромоздить на крышу одного из них свою инфразвуковую установку.

Низкие частоты заставили толпу содрогнуться и вздрогнув она отшатнулась раздалась в стороны руки подняв умоляя выключить страшное это. Колонна благополучно добралась до Гран-Плас на ходу распевая песни безумствуя предвосхищая.

В Гран-Плас огромный пластиковый экран — пластиковые кубы перед зданием ратуши. Напротив возле Hotel de Ville[21] импровизированная трибуна платформа в центре которой восседает бронзоволикий Боурис. Туда же поднялся и Учитель.

Так они встретились двое великих и Бапу понимал что зычно ликовавший могуч и живуч необычайно великий травматург и ордопед. Народ возликовал с такою силой что им не оставалось ничего иного как его подбодрить. Гурджиев и компания. Мессия.

Студеный ветер откуда-то сверху, лепестки закружили. Гигантское полотнище полога напиталось водой колышется тяжело растяжки на сталагмитах шпилей. В лучах рассветного солнца сверкание вод небесных многотонное скопище дождинок. Грузно колышется и вдруг от края сверкающим водопадом неподалеку от «Тонической Кинематики» галактики ламп погасают. Несколько факелов и фонарик пока не вспыхивает костер сияющий конус пахнущий машинным маслом.

Морок Европы.

И снова драка поют с обеих сторон одна из машин уже на боку трибуна на колесах ораторов хищные роторы.

Цветные слайды все взгляды на экран повсюду огоньки риферов нервозность спадает распадается оттенки краски дельфтская голубизна мертвенная серость муаровый янтарь персидская бирюза синева глаз зелень авокадо желтизна желчи краснота крайней плоти топаз ослиной мочи арктическое сверкание чернота Китая пекинская лаванда зелень гангрены оливы синева синяков бледность пейота сероватый налет цивилизации.

Безумное скопище полчищ. Брюссельские хляби.

Последние надрывные аккорды. Блекнущие краски. И это уже утро. Низменные пространства изнемогших павших живым ковром все прочие — певцы танцоры дружелюбцы жмутся к темным закоулкам отчаяние тщится свое сокрыть ползут кто куда.

Тогда только Боурис тяжело сверзился с платформы в мирный расплав акватории и сказал ему Учитель слово:

— Ты — художник в лабиринты скитаний наших добро пожаловать! Во многомерности найдется место всем! Как этот фильм чудесен как верно передан дух все так — моя жизнь мои мысли невыразимость мироощущения спонтанцев!

И повернул к нему Боурис лысую свою голову и затряс рассветными щеками:

— Вы глупые godverdomme болваны-наркоманы вам кроме вашего собственного безумного мирка ничего не нужно вам наплевать на то что происходит вокруг вас! Ты говоришь что ты потрясен моим шедевром? Ха! Этот идиот эта скотина де Гран должен был привезти сюда коробки с фильмом но он скот совершенно забыл об этом! Мой шедевр мой «Пункт Игрек» так и остался там на студии! Его никто не видел потому что его здесь не показывали!

— Ну что ты! Его все видели! На этом самом экране все и происходило!

Боурис застонал.

— Бог его знает, что вы там видели — это могло быть чем угодно, но только это был не мой фильм! Все! Я себя заморю, я себя запорю, замурую, но я больше не буду снимать! О антисмерть!

Анджелин ехидно захихикала.

Чартерис схватил Боуриса за шиворот и показал на площадь омытую утренним серым светом на объятые пламенем янтарным покосившиеся башенки.

— Ты в трансмутацию не веришь в чудесное преображение! Твоя допотопная лира наконец-таки исполнилась огня! Все то что ты хотел овеществить осуществилось! Отныне ты мой запасной воспламенитель, Боурис, мой черный вихрь сметающий старье кружащий смерчем нас уносящий ввысь искусствоиспытатель!

Он засмеялся и запрыгал надеясь так взболтать осадок ночи.

Боурис размыв слезами мир захныкал:

— Ты глупопотам — твои несчастные приверженцы подожгли наш город! Всему конец! Мой бледный мой любимый город — он весь в огне! Bruxelles! Bruxelles!

Яд сочился через поры асфальта он жег его изнутри и Боурис вдруг увидел себя в огненном море он занимался любовью с лысою куклой Ангиной из трещины в лице ее ссыпались мысли. Он был куда забоуристее себя но был самим собой самим собою.

Он метнулся вовнутрь в каменное чрево ощерившееся черными клыками мраморных львов и тут же оказался в маленькой комнатке возле писсуара казуар понесся назад и приметив фигуру человечью за плечо схватил ее и простонал:

— Я страшно волен — страшно неизлечимо волен! Скорей всего сейчас он говорит с самим собою. Хотя кто

знает? Вполне возможно его здесь нет и никогда не было.

Чартерис здесь ни при чем. Всему причиной подлое кувейство Запад рухнул ему уже не встать не сбыться так и сгорит в огне собственных страстей.

Теперь он стоял на самом краю бассейна разглядывая гиацинты.

— Кассий что же ты за болван! Кто этот пироманихейский балаган сюда притащил? — Ты! Ты думал разбогатеть на этом, скотина! Прометей! Тебе это так не пройдет — я тебя этими вот руками придушу!

Он грузным своим телом повел но черный Кассий под ноги бросившись Боурису столкнул его в бассейн эпикурейца. Они боролись на дне его к восторгу пираний и карпов и Кассий черный таки умудрился улизнуть. В руке держал он тонкий нож.

Вынырнул Боурис и захрапел и заревел как раненый морж.

Кассий же тем временем уже несся по дымным лестницам искал прибежища.

С платформы шаткой Чартерис взирал на рой.

Анджелин схватила его за руку.

— Учитель, идем отсюда! Сейчас здесь будет Везувий! Идем! Разверни свою Кундалини, Колин!

Очарованный стоял он созерцая судороги исхода столетий камнепады глетчеры мансард стиснутых корчи строений Он оттолкнул ее от себя.

— Колин, это ты у нас несгораемый! Все остальные — нет! Подумай о нас, Колин!

Высокие окна старинные тяжелые гардины пламя гудит огненные смерчи повсюду шипение и треск чаши наполнены пеплом

У Анджелин припадок кричит ей кажется что горит Лондон бьет Чартериса по щекам снова и снова

На радужке своей он видит граффити пылающего ее гнева за спиной ее языки пламени цветущими кактусами стремительно несется грузовик лицо ее покойного супруга он: хотел чтобы она замолчала она ничем не отличается от всех этих неандертальцев ее не пробудить нет допсиходелики неисправимы вражье племя. Она хочет его смерти.

Мир рушится на лице его красные всполохи играют неистовые ярые он пал он опален огнем неистовствующих толп. И охнув осел на краю помоста лежит теперь уже в глазах скорбь. Она потащила его негибкое тело подальше от края растирает теребит послушай, Кол, послушай меня, Кол, ты бы лучше сейчас не лежал тут слишком жарко. Мать и негибкое дитя.

Сел и сквозь зубы еле ворочая языком:

— Ты — все мои альтернативы!

Анджелин зарыдала. Мой хороший!

И тут же откуда ни возьмись Бадди Докр и Руби и Билл и Грета.

— Боурис, — пробормотал еле слышно Учитель. — Мы должны спасти Боуриса!

Руби. Низко склонившись к ней шепчет:

— Пора бы сменить передачу. Энджи, с чего ты взяла что ты ему нужна ты же знаешь мою машину — верно? Я ведь не просто так я ведь еще до того как ты с Филом познакомилась уже…

Она завела всегдашнюю свою песнь о том что она недостойна его и вообще она недостойна мужчин и лучше ей не жить чем жить так как она живет сейчас но тут же он обнял ее и она замолчала. Тут уже и другие вернулись Чартерно схватил ее за руку и задышал. Наверное злится.

Самость его к этому времени вновь вернулась на трон ночные его похождения закончились анархия изжила себя совершенно. Он стал для них всем потому что они нуждались в земном короле в этом фальшивом мире все фальшиво только король может спасти положение но это должен быть настоящий король ясное дело.

Бадди сунул ему рифер. Чартерис сделал пару затяжек и передал его дальше.

Прежде чем совершить настоящее чудо, ты должен потерять себя в мире чудесного. По темным аллеям черные собаки с галстуками огня с воем. Пандемия огня черный дым по небу пылающие расселины брюссельских улиц на крышах гости крылатые свинцовые твари — будем знакомы! Будем знакомы. Мы здесь такие же гости.

Чудесное в цифрах

Рекурренция 250-1

Рефлексы 113 114

Реинкарнация 31 40

Релятивности принцип в искусстве =3

в жизни

в философии

в языке

в религии

во Вселенной

законы

определение

Религия 229 — 304

литургия

и человек

возникновение христианской церкви

молитва

относительность концепций

«школы непрерывной рецитации»

Рецитации пример в 360

Ритуальные формулы 303 314

Ролевые функции 239 — 40

Чудесное в поисках

В любой момент мир может стать иным

Не так для «Я» моих — всегда одно и то же

Они кружатся в собственных пределах

Когда же нечто превосходит их оно

В ничто их обращает

Одним живу сейчас другим возможно

Стану завтра

То что за мной куда меня сильнее

Я повернул налево

И стал другим: смеясь

Хотя тому же прежде ужасался японскими

Гравюрами любуюсь

Сосновых шишек вкус и здесь же

Серебристый карп и торт из сливы

Вдоль стен

Крадутся «Я» они ведут себя совсем иначе

Чужии фотокопии и духи

Никак не братья — нет

Мой спектр тревожный

Вторых кострища «Я»

Былого блики

На спице дальней гибкий лицедей

Он напролет всю ночь танцует

Кумир толпы

Любовные послания в моем столе

Его знакомый почерк

Несносен мне он

Я перехожу в иное измерение. Несомненно

То что за мной куда меня сильнее

И жизнь моя напоминает притчу рассказанную кем-то

Для того кому иносказанием

Весь этот мир.

Для неменя пока

Себя не обретая

Я отпадаю раз за разом

От себя — я убываю постепенно

Убываю — я не щажу себя

И я не понимаю

Того зачем мне я

Аз есмь, что именно

Не знаю

Но есмь

Сие не подлежит сомнению

Нет лишь меня

Нет моего движения

Нет времени отмеренного мне

Нет мира приходящего извне

Нет вне и между

Между да и нет

Нет разницы

Да и самих

Их нет

Но нет

Я вижу да и нет

Я различаю тьму и свет

Мне скоро будет двадцать лет.

Кому? Тому кого здесь нет?

— Здесь есть лишь тот

Кого здесь нет

Все остальное —

Дикий бред.

Книга третья