Здесь, по логике рассказа, мне следовало бы дать более подробное описание тех мест, в особенности главного «свидетеля» Босжиры, Азу-тистери — останца в форме двух зубьев, один из которых достигает пятидесяти метров от основания. Но, боюсь, эта задача мне не под силу. Как верно заметил Лессинг, литература не в состоянии отобразить красоту тел. Можно было бы, конечно, воспользоваться советом этого проницательного теоретика, чьи идеи по сей день не утратили актуальности: констатировав неспособность слова добиться того, что составляет прерогативу живописи, Лессинг указал на обходной маневр — и это самый интересный ход его мысли, много говорящий о разнице между классическим и модернистским искусством. Несмотря на ограниченность литературы процессами, разворачивающимися во времени, полагал он, поэт может косвенно изобразить тела, показав, какое действие они производят — как это сделал Гомер, который, вместо того чтобы описывать красоту Елены Троянской (заведомо бессмысленное занятие), рассказал о впечатлении, произведенном ею на троянских старейшин. До этого они дружно осуждали Париса, легкомысленно ввергшего родной город в войну с ахейцами, но, увидев Елену, развели руками: уж тут ничего не поделаешь. Однако все мои действия заключались в том, что я раз за разом поднимал свою камеру и фотографировал бесконечно меняющиеся в зависимости от погоды и освещения виды Босжиры и разнообразные геологические объекты, которые попадались на пути: от величественных песчаниковых стел и безупречно горизонтальной солончаковой равнины, покрытой равномерной сеткой трещин, до изорванных в клочья, просверленных насквозь и застывших в лихорадочных позах фрагментов породы.
Ночь я провел у подножия останца, который окрестил Стеной (на самом деле она называется Борлы — Меловая), неподалеку от Клыков Босжиры, а на следующий день взошел по его основанию на средний ярус. Там я довольно скоро наткнулся на тропу, двигаясь по которой, поднялся еще выше, а затем, снова спустившись и еще раз поднявшись, прошел через некое подобие ворот (очередное древнее сооружение, превратившееся в мемориал) и попал на изолированный участок платформы (гору Улькен-кеме — Большой Корабль), своего рода остров, с которого открывался головокружительный вид на Клыки. Стало понятно, что на закате эти две стелы будут освещены в то время, когда все окружающее пространство накроет тень от чинка. Мне захотелось зафиксировать этот момент, поэтому я решил дождаться вечера, а покамест — вернуться за рюкзаком, который скинул на подступах к смотровой. С того места, где я его оставил, была хорошо видна долина к северо-востоку, откуда ведет единственная дорога наверх. И вскоре я увидел гостей. Автомобиль пересек долину и остановился у начала пути наверх. По ней поднялись два человека. Одним из них был мой прошлогодний знакомый, Роман. Учитывая, что описываемые события происходили на расстоянии двадцати с лишним километров от ближайшего источника пресной воды, каковым является упомянутая выше мечеть Бекет-аты, и на расстоянии 250 километров от Актау, ситуация была не лишена комизма.
Спутник Романа, Виталий, — молодой бизнесмен родом из Казахстана, ныне проживающий в Нью-Йорке, по совместительству фотограф-любитель, — приехал в Актау по делам фирмы и воспользовался этим визитом в интересах своего хобби; Роман был его водителем и проводником. Они не задержались со мной на смотровой надолго: Виталий быстро оценил вид, и они отправились вниз, откуда запустили дрон (он немного пожужжал надо мной и улетел), а затем и вовсе переместились на восток, на то место, откуда я год назад впервые увидел Босжиру. Мне же было предложено при желании присоединиться к ним. Упускать такую возможность было бы глупо: из Босжиры Роман с Виталием планировали отправиться на север, в так называемую Долину замков в районе гор Айракты-Шомонай. Мне, пешеходу, ни за что не удалось бы охватить столь значительные расстояния за столь незначительное время. Поэтому, сняв Зубья в момент, когда их основание затопила тень (еще одно воспоминание о доисторическом прошлом) и переночевав примерно там же, где и год назад, я часов в пять утра отправился искать своих потенциальных попутчиков.
Дорога, которую они проделали, вероятно, за полчаса, занял у меня все утро. И пока я поднимался на плато, а потом шел вдоль чинка, мои мысли двигались в направлении, намеченном предыдущими впечатлениями. Я думал о трансформации — а лучше сказать, исчезновении — пространства, времени и, в итоге, самих вещей под воздействием современных технологий. Мне пришла в голову мысль — сама по себе банальная, но довольно крамольная для того, кто привык с подозрением относиться к любым попыткам объяснить формальные новации в искусстве факторами внешнего, например социального или политического, порядка и вообще — рассматривать искусство с точки зрения его дескриптивной функции. Подобный подход, считал я, подгоняют решение под готовый ответ, заложенный в представлении о том, чем является так называемая историческая реальность, — представлении, которое складывается постфактум, в ретроспекции, но которое мы склонны приписывать современникам описываемых событий. В самом деле, может ли кто-то из нас претендовать на сколько-нибудь ясное понимание «своего времени»?
И вот я, стихийный формалист, подумал о том, что, возможно, некоторые ранние толкователи авангарда вроде Аполлинера или Андрея Белого («Мир — рвался в опытах Кюри / Атомной, лопнувшею бомбой / На электронные струи / Невоплощенной гекатомбой») были не так уж далеки от истины; возможно, это искусство было особой разновидностью реализма, с редкой, опережающей свое время прозорливостью описавшей опыт современного человека — опыт дереализации. Классические модели репрезентации для этого не годились: они лишь искусственно поддерживали традиционное представление о мире, о пространстве и времени, которые на деле стремительно сжимались, попутно сминая вещи. Чем дальше, тем больше эти модели оказывались достояние китча — фантастического искусства, воспроизводившего фиктивные имиджи, далекие от реальности в собственном смысле слова, где вещи становились все более эфемерными. Альтернативой было стремление показать схлопывание пространства и времени, погружение мира в состояние абстракции, стимулируемое современной наукой и техникой с ее высокими скоростями — новыми видами транспорта и вооружения, информационными и репродукционными технологиями, включая моментальную фотографию. Как верно заметил Гринберг, китч изображал эффекты, тогда как авангард задался вопросом об их причинах. Разрушение классических моделей было негативной частью этой программы, позитивная же заключалась в разработке новых, способных описать это состояние. Возможно, первой в их ряду стала система импрессионизма с его опорой на переменчивое ощущение взамен более стабильной предметной основы. Кубизм оставил от вещей одни ошметки, едва опознаваемые и почти не отделимые от окружающего пространства, лишенное четких ориентиров: разница между близким и далеким, плотным и разреженным, предметами и интервалами между ними стерлась. Футуризм превратил вещи в подвижные сгустки энергии, а приемом симультанного зрения смешал их между собой и с окружающей средой. В интерьерах Матисса преобладающий, обычно красный, цвет заливает пространство: половина вещей растворяется в нем, так что один только слабый контур — негатив неокрашенного холста — напоминает об их существовании. Абстракционисты — чем бы они ни объясняли свой отказ от фигуративности — попытались опереться на первоэлементы цвета и формы, более надежные, чем вещи.
Вскоре я получил новый и обильный материал для размышлений в том же духе. Я нашел Романа с Виталием на краю чинка и в течение трех дней перемещался вместе с ними: сначала мы колесили по Босжире, затем отправились в Долину замков. Наши перемещения определялись фотографическими интересами Виталия. А его интересовали исключительно зрелищные виды — и главным образом на восходе или закате. Пространственно-временные промежутки между этими моментами были ему безразличны. Как безразлична была и кроющаяся в этих промежутках реальность (возможно, мне следовало бы закавычить это слово) фотографируемых им пейзажей — реальность геологическая, биологическая, историческая и человеческая. Наши поездки представляли собой поиски нужных точек для съемки, которые были намечены Виталием заранее, по снимкам, найденным в сети, и слово «съемка» подходило к этой процедуре как нельзя более кстати. Когда-то, на заре истории фотографии, эта техника воспринималась некоторыми как своего рода отшелушивание верхнего слоя вещей (такого суеверного взгляда придерживался, если верить Надару, Бальзак). Наиболее архаичная концепция медиума оказалась самой точной: картинка словно отделялась от реальности, пейзаж снимался с места, как снимают одежду с тела. Виталий показал мне некоторые из своих предыдущих работ — зрелищные, сверхдетализированные цифровые фотографии ландшафтов США и Исландии, доведенные до нужной кондиции с помощью фотошопа. Это было своего рода производство и одновременно потребление пейзажа как образа, более интенсивного, чем реальность, оставшаяся за кадром, сведенная к своему числовому эквиваленту — количеству часов или километров, разделяющих визуальные аттракционы. Известные теории вроде общества зрелищ, или тотальной симуляции, или утраты ауры вследствие технической репродуцируемости — идеи, которые всегда оставались для меня абстракциями, имеющими реальность скорее теоретическую, нежели фактическую, вдруг обрели поразительную наглядность.
Конечно, я немного сгущаю краски. У Виталия были и другие интересы — но удивительным образом они соответствовали основному впечатлению. Так, я выяснил, что он — глава филиала крупной компании — прошел «базовый» курс посвящения в каком-то тибетском монастыре. Религия тоже превратилась в потребительский товар, «духовность» в стиле нью-эйдж, расфасованную в разном объеме по зависимости от потребностей клиентов.
Своего рода кульминацией этих впечатлений стал момент, когда Виталий — дело было в Долине замков — запустил дрон: закрепленная на нем видеокамера в высоком разрешении показала вид местности, расположенной неподалеку, но практически недоступной, по крайней мере для человека без альпинистского снаряжения и соответствующих навыков (момент, когда дрон по велению пульта управления вернулся к месту отправки и завис в нескольких метрах от земли, на фоне голых скал, напоминал цитату из какого-нибудь фантастического фильма). Было в этой видеотрансляции нечто сродни порнографии.