– Наградить я не прочь, но за кого же?..
– Надели невесту своими поместьями, а я жениха привезу, как вернется Алексей с похода!
– Чувствую твою ласку и милость, – говорил умиленный Ларион Сергеевич, – умру спокойно.
– Другим внукам твоим еще останется довольно, а меньшую боярышню на себя возьмет наградить Ирина Полуектовна. И будь покоен за Степаниду, будет она за моею зашитой! До греха ее не допустим.
Судьба боярышни Степаниды и Алексея была решена на этом совещании, и бояре простились довольные.
Но не так довольна была Степанида, когда решение это было объявлено ей через родительницу несколько времени спустя. Невесело приняла эту весть и сама Ирина Полуектовна; боялась она за судьбу дочери в доме Стародубских, и ни света, ни радости не виделось ей в этом сватовстве. Степанида не кручинилась при матушке и не промолвила ни слова.
– Что же ты на это молвишь? Что думаешь, Степанидушка?
– На все воля Божия. Чаю, что Он того не допустит! – промолвила она.
– Может, Господь счастье посылает тебе, сироте, дай же ты мне ответ… – неохотно уговаривала ее матушка.
– Рано про то задумываешь, – и жених еще с войны не вернулся; дозволит ли то Господь, уйдет ли он от турок иль ляхов, – того не ведаем! И грешно пока о том задумывать! – уклончиво отвечала Степанида.
– Не прекословь больному деду и не гневи его до времени, – просила боярыня.
– Не стану гневить, – тихо сказала Степанида.
Но не то говорила она сестре и мамушке; на расспросы их о сватовстве она высказалась им не таясь:
– Слушай, мамушка! И не думай, чтоб я повенчалась с кем-нибудь, а не только с боярином Стародубским! Семья их живет не так, как угодно Богу. Молодой боярин и теперь своих братьев христиан убивает! Ты что скажешь про то, сестра Паша?
– Что на войне он, – в том боярин неповинен; и отец твой, и крестьяне ходят на войну, когда царь приказывает! – высказала Паша.
Степанида усмехнулась молча, словно хотела сказать: ничего вы не разумеете!
– Все живут в суете и грехах, – промолвила она.
– Ты не смыслишь того, боярышня! Пришло время, выбрали тебе суженого, а твое дело в послушании оставаться у родителей. И Бог пошлет тебе за то счастье, – говорила Игнатьевна.
– Этого счастья я не просила у Бога! Ежели сестра Паша от такой доли не отвернется и суженый по ней придется, так я отдам ей свое счастье и все, чем меня дедушка милостиво наделить думает, – закончила Степанида.
– С нами крестная сила. Да оборони Бог, услышал бы тебя Никита Петрович! – воскликнула мамушка.
Паша смутилась вдруг; яркий румянец выступил у нее на всем лице, она смотрела испуганно.
– Лучше бы тебе выйти за боярина… – проговорила она.
– Никогда того не будет, – горячо ответила Степанида. – Пока не говорите про то никому; матушку не печальте и деда не гневите!
– Будь по-твоему, боярышня; но ты все обдумай, чтобы не жалеть тебе после. – Мамушка ушла с этими словами, и сестры остались вдвоем.
За последнее время узнали они много нового, испытали много неприятного и тяжелого. До этой поры они повиновались матери, и незаметно было вмешательство чужой руки. Теперь проявилась власть деда и начинала тяготеть над ними еще одна чужая воля. Степаниду сильно журили за опасные сношения с черницами, и запрещено было принимать их; служащим при доме запрещено было допускать черниц близко к усадьбе. Захар был заподозрен, и за ним присматривали. Внизу, на пороге лестницы, ведущей в терем, сидел старик, сказочник боярина Савелова; он же сторожил лестницу и ночью.
Сама Ирина Полуектовна выдержала допрос Никиты Петровича о том, не потакала ли она дочери. Долго после того она ходила растерянная, не спала и не ела. Обе боярышни редко выходили даже в огород или в сад с мамушкой, несмотря на хорошие дни в начале октября.
Обе сестры сидели за вышиваньем, чтобы сократить время. Паша замечала, что вянет сестра, болеет душой, и, чтоб утешить и рассеять ее, читала ей вслух Евангелие по совету священника их, отца Максима, который указал на это чтение как на спасенье для боярышни.
– Не жалей, что не видишь черниц, – говорила Паша сестре, – и без них можно читать святые книги. Я немного поучилась у тебя, а уж читаю Евангелие и все понимаю.
– И я рада. Сказывал отец Максим, что в Евангелии самой можно узнать, о чем проповедь Христа была, – сказала Степанида.
– Мы с тобой прочли все Евангелие, и нигде апостолы не указывали, чтобы двумя перстами креститься должно было… – высказала меньшая сестра.
– Правда, но после их святые отцы так положили, – так и должно быть! Так сказал протопоп Аввакум; у меня листочки были, списанные с его слов, – говорила Степанида.
– Отец Максим говорит, что только Божие слово помнить должно и то, что Господь от нас требует; приказывает он любить ближнего, делать добро и властям повиноваться. А ты не слушаешь ни родительницы, ни деда; не был бы то грех на душе твоей.
– Вот это меня и сокрушает! Не знаю я, кто правду говорит, родительница ли, черницы ли или батюшка Максим? Думаю, думаю, и голова у меня разболится! Не пойму, где правда! – с сокрушением и ломая руки горячо высказывала Степанида.
– Зачем тебе понимать стараться, – отец Максим говорит, что надо веровать и не думать о том, чего понять мы не можем! И Господь от нас больше ничего не потребует. Евангелие надо помнить и заповеди исполнять, – убеждала меньшая боярышня.
– Апостола Павла ты не читала или не помнишь, – сказала Степанида, вскинув вдруг глазами на Пашу, что всегда пугало сестру; в глазах Степаниды Паша провидела много тайного и непонятного.
– Указывает, что лучше не женитися и не выходить замуж тому, кто желает спастись. Этого нам батюшка Максим и не сказывал. Вот я и думаю, что и по Евангелию тем же путем спастись можно! – закончила Степанида успокоенная, и по лицу ее разлилось выражение тихого довольства.
– Вот ты сама нашла себе путь, а черницы твои на него не указали; может, и сами они не по хорошей дороге идут, – спешила доказывать Паша.
– Господь простит им, если они ошибаются. По вере вашей дастся вам, сказал Господь! – задумчиво ответила Степанида.
– Да худо, что они других всех сманивают, не знающих слов Христовых, – заметила Паша.
– В том нет вины, – по усердию старались они; Бог им то простит!
– Пусть Бог им простит! А ты, сестра, не должна видаться с ними! – просила Паша.
– Я больше никогда не увижусь с ними, но буду о них всегда молиться: они привели меня к спасению! – был ответ сестры.
Паша порадовалась про себя такой перемене и повеселела. Она открыто взглянула в лицо сестры, чего давно не в силах была сделать. Она знала теперь, что у нее на душе, и не опасалась заглянуть ей в глаза. А прежде она боялась увидеть в них что-то суровое и непонятное, словно затаенное.
Время шло. Наступила зима; первый снег посыпался большими хлопьями, и Паше вспомнилось их катанье в санях. «Позволят ли нам кататься в эту зиму, не помешает ли старый боярин Стародубский?» – вот о чем она тужила. Но добродушный дед подумал о ней.
– Не запрещай боярышням прокатиться в санях на воле, – говорил он Ирине Полуектовне, – ты только одних их не отпускай. Пусть катаются с ними и сенные девушки, и Феклуша чтоб их провожала.
Какой радостью было для Паши такое позволение! Она позабыла всю принятую с возрастом степенность и, как в хороводе, пронеслась кругом по комнате, притоптывая ножкой. Ее радость вызвала улыбку даже у Степаниды.
– И ты поедешь с нами, сестра, ведь в этом нет греха или вреда! – говорила ей Паша.
– Поеду. Ты веселись, а я на тебя порадуюсь! – ответила сестра.
И снова начались катанья по берегу Ветлуги. По окрестности раздались звонко песни все молодых голосов сенных девушек и вышивальщиц Ирины Полуектовны, провожавших боярышень. Голоса эти были и грубоваты, и крикливы, но в них слышалось, что то молодость веселится и радуется жизни.
Молодости люб и морозный ветер, и снег, забелевший в поле, и гладкая, как скатерть, дорога, по которой санки катят, скользя без задержки. Ветер разносит песню в просторе ненаселенных полей, едва охватываемых глазом. С песней проникает вдаль и порыв души, и молодость яснее сознает себя, сама прислушиваясь к этим вырвавшимся у нее звукам. Так забывали боярышни и душный терем свой, и подавленную волю, тешась песнями и катаньем.
Ларион Сергеевич начинал выздоравливать, но родные были еще неспокойны за него; силы его крепли понемногу, он выходил из своей комнаты, но был безучастен к жизни и ежедневным делам. Словно он о живом не думает, казалось Ирине Полуектовне. А жизнь и все живое двигалось вперед, и перемена следовала за переменой и к лучшему, и к худшему. Так, в феврале, в средине зимы этого года, разнеслась весть, тревожно шевельнувшая русских людей. Вся Русь почуяла, что оборвалось что-то, за что крепко держалась она, и опустело все. Чего-то не стало, а впереди было все неведомое! Такое чувство объяло всех при слухах о кончине царя Алексея Михайловича, и охватила народ тоскливая боязнь.
Много уже бед случалось на Руси при кончине царей. Русь отдыхала и собиралась с силами в это многолетнее царствование, и снова спрашивали теперь русские люди: что же будет с нами дальше?
Боярин Стародубский привез эту весть в вотчину Савеловых; вошел он в хоромы мрачный и казался сердитей прежнего.
– Что сумрачен, боярин? – спросил его Ларион Сергеевич, в первый раз вышедший в свою большую палату.
– Чему радоваться! Не слышал ты разве? Государь наш великий преставился… Что ты, что ты? – бросился вдруг Стародубский, прерывая речь, видя, что Савелов пошатнулся вдруг и едва успел схватиться за дверь.
– Ошеломил ты меня этою вестью, боярин! Словно обухом по лбу, – дрожа проговорил слабым голосом Савелов. – Что же теперь будет? За кем мы остались?..
– За царем Федором Алексеевичем! Вчера прибыл гонец из Москвы, объявил о том воеводе в Костроме.
Боярин Савелов перекрестился.
– Ну, смуты не будет, коли уж царь есть! – проговорил он, обнадеженный, и тихо перекрестился снова.