– Патриарх слышал, как отец указал и благословил тебя на царство, государь! – громко сказал боярин Долгорукий.
И, больной, он приподнялся тогда, понял всю важность того, что от него требовали. Его одели в золотую одежду и надели венец. Он робко озирал бояр, жалея, что между ними не было Симеона Ситиановича: при нем он бы не тревожился. Напрасно искал он его в толпе вошедших, но глаза его остановились на лице Языкова, он заметил и Лихачева, и взор его повеселел тогда; ему нравились эти молодые и открыто глядевшие лица. Боярин Милославский пропустил их ближе к Федору.
Припоминал Федор, как окружившие его бояре подняли его на руки, причем он старался не выказать, какую боль испытывал он во всех членах, и бодро глядел на всех. Впереди несколько бояр шли с шандалами, в которых зажжены были восковые свечи, освещавшие его и толпу бояр, разнообразно и спешно одетых, нежданно собранных в эту ночь Матвеевым и патриархом, находившимся при последних минутах царя Алексея. Больного тогда его, четырнадцатилетнего юношу, посадили на престол, и все подходили к руке его, земно кланяясь и поздравляя его со вступлением на царство. К руке его подходили также Языков и Лихачев; Федор помнил, что их подвел боярин Милославский, и он ласково глядел на них тогда, протягивая свою руку.
В конце палаты было не совсем светло; помнил Федор, что он едва мог разглядеть там уходившую из палаты мачеху свою Наталью Кирилловну с отроком Петром. Они не подходили к его руке, но быстро уходили к двери, и их провожал боярин Матвеев. Он припомнил это теперь, после речей боярыни Анны Петровны и речей сестры, царевны Софьи. Он видел теперь и верил, что боярин Матвеев стоял за Петра, а его, Федора, пожалуй, извести пожелает… – мелькнуло в мыслях больного Федора.
Такие думы бросали тень тревоги и уныния на лицо молодого царя. Он начинал бояться своей болезни, ему рисовались печальные картины недавних похорон отца его, царя Алексея. Вспоминались плачущие бояре и служилые, ратные люди, плакавшие сестры и провожавшая гробницу царя в церковь овдовевшая царица-мачеха.
«Что, если печальному шествию суждено скоро повториться?» – мелькнуло в его мыслях. И он сурово настраивался против Матвеева: ведь он заведовал аптекой…
И под влиянием опасения за свою жизнь все росло недоверие к этому боярину, недавно еще властно всем распоряжавшемуся во дворце. В это время, осторожно приподняв тяжелую занавесь двери, вошел в комнату государя его постельничий Языков, напомнивший ему, что уже был час кушать.
Мы оставим юного царя за богато убранным столом в его столовой; на столе расставлены были различные кушанья, из которых каждое должны были отведать кравчий и стольник, прежде чем ставили их на стол. Блюд за столом было очень много. Тут были издали привезенные рыбы, домашняя птица и дичь. Больной царь едва дотрагивался до этих яств и, в знак милости своей, рассылал кушанья те боярам и служилым людям. Стольники рассылали эти блюда со строгим приказанием служителям: «Доставьте все в целости, – если что будет растеряно или съедено дорогой, за то быть вам в ответе!» Но, несмотря на строгое приказание слугам, часто подавались на них боярами жалобы и челобитья, в которых заявлялось, что пожалованные кушанья получены не были.
После стола государь прошел на послеобеденный отдых в свою опочивальню. Пока он спокойно спал на своей высокой постели с тяжелыми занавесями, в соседней комнате должен был находиться его постельничий и другие дежурные служители. После отдыха царя снова собрались во дворец бояре и другие чины, и вместе с ними государь прослушал вечерню в домовой церкви. После вечерни он один прошел в свою комнату, куда был послан Симеон Полоцкий, и остальной вечер провел Федор, беседуя с ним.
Все было тихо в остальных покоях и палатах дворца. Начинало смеркаться; короткий зимний день незаметно сменился сумрачным вечером. В окнах дворца почти нигде не светились огни; окна тогда, по обыкновению, плотно завешивались вечером и заставлялись; тем более что для окон не было тогда двойных рам и самые стекла часто заменялись слюдой. Огни не светили наружу. На площадях Кремля, далеко не таких обширных, какими они являются в наше время, было темно и пусто. Одиноко пробирался кто-то по ним, опираясь на дубовую толстую палку и направляясь ко дворцу. На высокой и худой фигуре проходившего человека развевалась от ветра легкая летняя сорочка, белая, чистая и очень длинная; ноги были обуты в новенькие лапти, а на голове вместо шапки стоял целый сноп густых русых кудрей, подстриженных и торчавших кверху. В сумерках нельзя было разглядеть лица проходившего, но по его свободной и легкой походке, по развязным и стройным движеньям легко было признать в нем человека еще молодого. Пришедший подошел к страже дворца и остановился. Стража глядела на него спокойно, как на привычное явление.
– Куда идешь, человек Божий? – спросил один из стрельцов, державших караул.
– Пропусти раба Божия Ивана наверх к царевнам, – проговорил пришедший тонким ребяческим голоском, который не шел, казалось, к его высокой и крепкой фигуре.
Стража пропустила его ко дворцу, как везде и всегда пропускали Ивана. Иван взобрался на крыльцо дворца; он шел медленно, но с кошачьей легкостью; и дальше сторожа не задерживали его. Внутри дворца один из служителей повел его по длинным переходам и сеням и привел к лестнице, ведущей в терема царевен. Пришедший остановился и, пошарив в кармане, отыскал тонкую восковую свечу.
– Зажги Ивану… – просил он служителя.
Служитель, опустив по цепочке висевший у стены фонарь, отворил одну из его стеклянных сторон и зажег свечу Ивана.
Пришедший поднес свечу к самым глазам и любовался на ее пламя. «Это свет Божий!» – говорил он внушительно. Он поднял свечу над головой, и бледное пламя осветило его высокий лоб, мягкие черты лица и кротко светившиеся глаза темно-янтарного цвета.
– А дашь мне копеечку? – спросил его служитель.
– Нету у Ивана копеечки, – ему не надо! – ответил тонкий голосок.
– У Ивана большие пустые карманы, – проговорил служитель смеясь.
– Ивану ничего не нужно, – все роздал бедным, – ответил Иван.
– Ну вот, возьми копеечку на бедных, – сказал служитель.
Лицо Ивана просияло.
– Слава Богу! – говорил он, крестясь. – Есть и в тебе искра Божия. Она ярко в душе светит и спасает! – говорил он задумчиво и неопределенно, глядя куда-то вперед перед собою.
– Ну, пророчь, что мне будет? – спрашивал служитель с серьезным лицом.
– Что будет?.. – повторил Иван вдумчиво. – Кротость спасет тебя! Смиренные угодны Богу! Ты не носишь меча и не погибнешь от него. – Слова эти произносил Иван расстановочно и вдумчиво, будто стараясь сам понять каждое слово, всем существом отдаваясь своим мыслям. Эта работа ума и желанье добра проникало трогательным выражением все черты его, и они получали привлекательность в эту минуту.
– Ну, иди дальше, блаженный! – проговорил служитель, внимательно выслушав его речи.
– Идет Иван, раб Божий, – проговорил Иван, раскачивая головой в виде поклона служителю.
– Иди, святой, не кланяйся мне, грешному, – остановил его служитель.
– Так не говори! – внушительно сказал Иван. – Я служу всем святым, и ты можешь служить им, и мы равны; тем от греха избавляемся! И диавол… – воскликнул он, но служитель прервал его.
– Иди с Богом! – крестясь, проговорил он и быстро ушел от него в ту сторону, откуда он провожал Ивана. Служитель уходил, зная способность Ивана проповедовать по целым часам, забывая, куда он шел и о тех, кто его слушал. Но теперь, лишась слушателя, Иван опомнился и начал подниматься вверх по лестнице. Он шел, едва касаясь пальцами ног каждой ступеньки, будто взлетая на них неслышными шагами, светя на лестнице тонким пламенем маленькой восковой свечи; его высокая белая фигура скоро исчезла вверху на повороте лестницы.
Наверху, в тереме царевен, светились уже лампады у образов, спускались на серебряных цепочках в виде паникадил. В комнате царевны Софьи на длинном столе зажжены были восковые свечи в высоких шандалах. Царевна Софья сидела подле стола на большом кресле, обтянутом золотистой кожей, на столе перед ней раскрыта была Библия, – то был новый перевод, недавно исправленный и напечатанный. Царевна читала из Библии вслух сидевшим около стола сестрам и боярыне Анне Петровне. Анна Петровна прерывала по временам чтение, желая втолковаться в прочитанное, объясняя его себе и сестрам царевны. Царевны казались утомленными и толкованьем ее, и чтением, и длинным вечером, тянувшимся безо всякой перемены. Царевна Софья сложила книгу и поглядывала на часы, стоявшие на окне на большой подставке с красивой резьбой; часы показывали семь. Она поглядывала на дверь, кого-то поджидая, и на ее лице видно было также утомленье, а может быть, и скука. Пестро и богато убрана была комната царевны; тут были и турецкие ковры, и бархатный покров на столе, много было красивых вещей из золота, с резьбой и фигурами людей или зверей, расставленных на стенных поставцах. На окне стояла огромная клетка с заморскою птицей попугаем, задремавшим теперь и свесившим вниз зеленую, блестевшую отливами голову, опираясь крепко сильною лапой на перекладинку в клетке.
В шкапах у царевны много книг. Стены комнаты царевны расписаны изображениями Христа, Иоанна Предтечи и сцен из Евангелия; на сводах потолка видны херувимы и серафимы; все украшено на загляденье в этой комнате, где проводится весь день и вся жизнь в безвыходном затворничестве самой царевной и ее пятью сестрами. Но они давно, конечно, нагляделись на все их окружавшее и жадно вперяли взоры на двери, будто ожидая свежей струи воздуха, желая, чтоб она ворвалась в душную атмосферу их терема, где слышится запах курения смесью душистых трав и розовой воды.
– Придет ли сказочница сегодня? – спросила одна из меньших сестер царевну Софью.
– Нет, сегодня не обещала прийти, – ответила ей боярыня Анна Петровна. – Сегодня пятница, а в день поста старица наша сказок не сказывает – греха боится.