вашего, обе в монастырь идут; таким образом стрела Захара достигла в цель и больно ударила по сердцу молодого Стародубского; во-вторых, он прибегал передать боярину, что старшая боярышня Талочановых часто посылала письма в ближний монастырь и получала ответы; весть эта заставила призадуматься Алексея; то были не одни слова, начиналось и дело со стороны одной, а может быть, и обеих боярышень Талочановых; третьей вестью Ефремушки было сообщение, что боярыня Ирина Полуектовна собиралась ехать в женский монастырь на богомолье с обеими дочками, что повезет их он, Ефрем, а накануне отъезда забежит уведомить Алексея.
Алексей промычал что-то про себя и не отдал никакого приказания Ефрему; он понурил голову и пошел в свои покои.
Был уже поздний вечер, когда Алексей зарядил свою пищаль и вышел с ней в темный бор на Ветлугу, один и пеший.
– Недоброе что-нибудь забрал он в голову, или нехорошо у него на сердце, – проговорил, глядя вслед ему, старик Дорофей, – вишь, один на всякого зверя пошел, знать, своя ему кожа не дорога стала.
В страхе расхаживал Дорофей по двору, все поглядывая на дорогу в темный бор, но по дороге никто не показывался; уж и месяц, высоко всплывший на небе, стал опускаться, закатываться, тогда только вышел на дорогу из лесу молодой боярин с пищалью на плече; он шел бодро и ровно, словно в ратном строю; повеселел было и Дорофей, но вздрогнул, заметив на платье подошедшего боярина кровавые пятна.
Но боярин, смеясь, указал на убитого волка, которого тащил за собой по земле, привязанного на ремне.
– На волка ходил! И охота тебе такую ношу тяжелую одному тащить, – вскрикнул старик, – и как ты с ним справился!
– Справился, справился, – значительно ответил боярин, – и с волком, и со всем справился, – добавил он, будто разговаривая с самим собою.
Из дому выступили прислужники и приняли тяжелую ношу от боярина.
– Не спит отец? Тащите к нему… – приказал Алексей.
Отец не спал, неспокойно поджидая сына; и, любуясь на большую морду волка, он порадовался ловкости сына; еще больше порадовался он и подивился его кроткой речи, когда после ужина со стола все было снято и они остались одни с сыном.
– Порешил я нынче, батюшка, о женитьбе: сватай меня, на ком ты желаешь, не боюсь я больше судьбы моей, стану жить, как и все на Руси живут, – как Бог пошлет!
– Вот разумно решил, надумался! Вижу, что сын в отца удался, когда приходится рассудить дело, – так умно решит.
– Уж про то не знаю, батюшка, а решил, что надо мне идти, куда моя дорога лежит! На волков я всегда ходил, – ходил и на турок, пойду и на шведов, когда прикажут, а боярышни Талочановы не страшнее того… и тебя томить не буду: поступлю по обычаю и по закону; а теперь прости, тебе на покой пора, завтра рано поеду к боярину Савелову. – Так закончил Алексей, сообщив отцу о своем решении.
К такому решению пришел боярин, шагая по темному бору, где он подстерегал волка; обе боярышни, как слышал он, не идут за него по своей воле; так все равно ему, которую бы ни велел теперь взять отец; обе они набожны, обе покорно идут, как велят, по воле старшего в роде, по обычаю; и ему не пристало с судьбой бороться; для отца он повенчается и оставит на всей воле молодую жену, а сам из ратной службы домой не заглянет.
С таким решением шел он вечером тогда один на волка, уже не жалея своей кожи, как выразился о нем Дорофей; понял боярин, что ему не самому по себе жить приходится, а заодно со всеми, как жили тогда все русские люди.
На следующий день, ранним весенним утром, видели, что конь боярина стоял привязанный на дворе, около конюшни боярина Савелова; а сам Алексей в это время сидел в передней комнате Лариона Сергеевича. Алексей вел долгую беседу с хозяином, и под конец беседы слышались такие слова:
– Ты решай сам, Ларион Сергеевич, я на тебя, как на отца гляжу… – говорил боярин, сам пасмурный, но спокойный на вид.
– Трудно мне совладать с боярышнями, горько их и приневоливать! – отвечал дед боярышень, всегда мягкий и кроткий. – Скажу тебе, боярин, обе невесты хорошие: богобоязливы, нрава кроткого, бери любую, в обиде не будешь. А ты нам мил и дорог, боярин! – продолжал Савелов.
– Благодарствуй, Ларион Сергеевич! – ответил Стародубский.
– Ныне все они выехали в монастырь, на богомолье, ступай и ты туда той же дорогой. Сам переговоришь с матушкой их, Ириной Полуектовной, пускай она решит за них! – закончил боярин Савелов.
Алексей недолго думал и принял совет Лариона Сергеевича.
– Поеду, – сказал он. – Давно я хотел тот монастырь посетить и внести вклад на поминование матушки, покойной боярыни Стародубской.
– Доброе дело не забывать о душе родителей! Хочешь, возьми в монастырь провожатого.
– Благодарю, боярин! И один я найду дорогу, – сказал Алексей, прощаясь.
Он выехал со двора Савелова и направил коня влево от берегов Ветлуги, по дороге в Кострому. Монастырь женский был невдалеке от города, в глухом лесу, тянувшемся по холмам. Несколько часов ехал Алексей топкими болотцами или взбираясь на холмы и спускаясь с них к реке или к озеру, часто попадавшимися на этом пути. Реки были притоки Ветлуги, а озера образовывались из стоячей воды болот. Первое время весны миновало, но реки были еще обильны водой и полны. От реки, по косогору, въехал Алексей на большой холм, поросший еловым и сосновым лесом; узкая дорожка тянулась до самого монастыря. Недалеко от его ограды лес этот пересекался оврагом, на дне его вилась узкая речка. По оврагу шумели ключи, сбегая к реке по крутым холмам. То была дикая местность, что было тихо и пустынно кругом. Долго ехал Алексей по тропинке над оврагом. Даже ветер не проникал в эту чащу дерев, не шелестела трава, все было неподвижно, стоит и не шелохнется; Алексей сошел с коня, дивясь такой тишине; он пошел пешком и, присматриваясь, искал удобного проезда через овраг. По лесу пронеслось вдруг унылое тихое пение. Алексей прислушался и узнал знакомый голос; он остановился и, опершись одной рукой на своего коня, слушал пение… Звуки раздавались все громче и протяжней, и до слуха его доносились слова песни, и голос тот пел:
Пожалей ты, судьба,
Красну девицу.
Отведи от нее
Добра молодца!
Остуди ему сердце холодом,
Опали ему очи молоньем,
Чтоб не видел он
Красной девицы,
Не манил ее прочь из терема;
Пожалей ее, судьба-мачеха!
Алексей крепче оперся на коня, ошеломленный такою песней! Слышалось ему в песне той и заклятье, и словно плач похоронный. Даже свежий и нежный голос певицы не облегчал тяжелого впечатления пения. И жалость, и вместе гнев закипели на сердце у молодого боярина; тяжело и нехорошо было ему! Словно налегла на него чужая печаль; от причитанья лицо его горело и ему было душно. Привязав коня, неровной поступью спустился он на дно оврага и, припав к шумевшему здесь ключу, долго пил студеную воду, не отрываясь от ключа. Тут же освежил водой лицо и голову и бодро привстал на ноги.
«С утра почти ничего не ел я, – говорил он себе, объясняя свой внезапный припадок слабости, – не послушал боярина Савелова», – думал он, вспоминая, что, несмотря на его просьбы, он не коснулся ни одного из поданных ему яств в доме боярина.
Оправясь от дурноты, Алексей вышел на верх оврага, вскочил на коня и скоро нашел полуразрушенный мост, по которому перебрался на ту сторону оврага. Он выехал на широкую просеку, старые сосны уже редели, и невдалеке виднелись монастырские кельи и храмы позади невысокой ограды. Боярину пришлось долго стучать у ворот, и, когда вышла к нему отворившая ворота старица, он просил доложить матушке-игуменье, что привез он от бояр Стародубских вклад в монастырскую казну. Его долго держали у ворот, подозрительно расспрашивая, пока случайно не подошла к воротам мать-игуменья, которая шла провожать боярыню Талочанову в келью, назначенную для монастырских посетителей. Игуменье доложили о боярине, желавшем внести вклад денежный; Ирина Полуектовна подтвердила, что то был сам молодой боярин Стародубский.
– Я боярин Стародубский, – заявил Алексей, – и приехал поклониться храмам и просить принять от нас дар на поминовение родительницы! А тебе, боярыня Ирина Полуектовна, привез я поклон и наказ от боярина дяди твоего, Лариона Сергеевича! – говорил Алексей, низко кланяясь.
– Где же повстречались вы с дядей, боярин? – удивленно спросила Ирина Полуектовна.
– Утром был я в его усадьбе и видел там боярина; от него прямо я сюда и приехал, – проговорил Алексей.
Ирина Полуектовна, о чем-то догадываясь, встревоженная, указала ему на келью, где можно будет найти ее. А игуменья, приветливо глядя на гостя, просила его зайти в трапезу их и вкусить чего-нибудь. Стародубский не отказался на этот раз подкрепить силы монастырским обедом и в то же время потолковать о деле. Совещание их скоро окончилось, и его проводили до кельи, назначенной Ирине Полуектовне.
– Не знаю, не знаю, что и сказать тебе, боярин! – проговорила она, тронутая до слез, выслушав Алексея.
Скромно передавал он ей слова Лариона Сергеевича, стоя пред боярыней в сумрачной келье. Сумрачно было в келье от близости частых сосен, спускавших на крышу ее свои мохнатые ветви.
– Ума не приложу, как поступить мне! – восклицала боярыня Талочанова. – По молодости обе боярышни боязливы, и обе они набожны… И себе гибель чую от гнева твоего батюшки, и их тяжело мне сгубить!
Алексею вспомнилась раздававшаяся в лесу песня, когда он чуть было не повернул коня обратно. «Да ведь не старшая пела», – ободрил он себя.
– Позволь ты мне, боярыня, поговорить с твоей старшей дочкой! Не бойся, не скажу я слова лишнего, а буду увещевать ее и склонять согласиться на волю родителей!
– Да поможет тебе Господь! Вот слышен звон к вечерне; ступай, боярин, к большому храму: они обе пойдут к вечерне, встретишь их у храма и, улучив минуту, скажи им о воле их деда. Положись на то, что Господь вложит в их ответы! – просила боярыня.