– Будь спокойна, боярыня, положусь на волю Божию, – говорил Алексей, уходя из кельи плакавшей Ирины Полуектовны.
Выйдя из кельи, он пошел по тропинке, ведущей к большому храму; ко храму вели все тропинки с разных сторон от келий, все они сходились у одной большой просеки, поросшей по сторонам прямыми, как свечи, зелеными елками. Он бодро шел по этой просеке за решением своей участи. Церковь, видневшаяся в конце просеки, на площадке, была велика и выстроена по плану московских церквей того времени. Около главного купола теснились несколько башенок с небольшими куполами и крестами, куполы выкрашены были синей краской и усеяны частыми золотыми звездами. Деревянные стены храма были побелены, двери и промежутки между окнами разрисованы изображениями святых с золотыми венцами вокруг лиц их, в виде сияния. Над боковым входом в церковь подымалась уступами деревянная галерея с колоннами, с нее можно было пройти вверху на хоры церкви. Галерея оканчивалась площадкой с колоннами, выходившей к роще. В глубине, на стенах церкви, изображены были святые и ангелы, в сторонке была дверь на хоры. Узкая гряда, с обычными тогда цветами мака, кустами канупера и редкими тогда луковицами тюльпанов, шла невдалеке от храма, параллельно с ним. Около гряд цветов, перед храмом, Стародубский заметил обеих боярышен Талочановых и поспешил догнать их. Старшая наклонилась сорвать листков душистых трав, а меньшая, оглянувшись на Стародубского, быстро скользнула вперед и скрылась где-то у храма. Алексей, подходя, громко окликнул боярышню Степаниду.
– К тебе с поклоном приехал я, Степанида Кирилловна, от боярина-дедушки! От Лариона Сергеевича.
Испуганная и растерянная, боярышня остановилась как вкопанная, меж тем как меньшая уже скрылась из виду.
– Послан я твоим дедом и родительницей, Ириной Полуектовной, просить тебя, чтобы дала ты согласие вступить со мной в замужество и со мною повенчаться! – быстро проговорил Алексей.
Немая и бледная, двинулась Степанида ко храму, выслушав боярина.
– Неуместно тебе, боярин, здесь, у храма Божия… – возразила она наконец, но он прервал ее:
– Нет, мне уместно просить тебя здесь и молиться, чтобы склонил тебя Господь на мою просьбу, ради старого отца моего! И в храме Божием нас повенчают! – сказал он ей.
– Я прежде уже обет дала служить Господу, – сурово отвечала боярышня.
– Ты в семье своей послужишь Господу и в миру спасешься! Я же оставлю тебя на всей воле и снова на ратную службу вступлю.
– Нет, боярин, лучше не проси меня! – умоляла Степанида.
– Согласись на желанье родителей, боярышня, и протяни мне свою белую руку! – говорил Алексей; и, пробуя победить ее лаской, он взял ее руку в свои. Но она с силой быстро освободила свою руку и, громко читая молитву, подняла глаза свои вверх, на храм Божий; невольно следя за ней, поднял и Алексей глаза на церковь. На галерее вверху, между нарисованными ликами, увидел он вдруг живой образ, обвитый белым убрусом, спускавшимся на голубой шелковый летник, и живое лицо боярышни Паши. Лицо ее было тревожно, и глазами, полными испуга и слез, глядела она сверху на сестру и боярина, слушая их речи.
«Обе они против меня, – подумал Алексей, увидя ее, – та с причитаньем, а старшая с молитвой».
– Вот, боярин, проси сестру мою! – говорила старшая боярышня. – Она согласится освободить меня, – сказала она, указывая ему сестру свою. – Паша!.. Сестра! От деда пришел боярин и от матушки, просит он тебя: согласись повенчаться с ним, Паша! Ты скажи свое слово, согласна ли? – с мольбой спрашивала сестру Степанида.
– Если есть на то воля родителей и желание боярина, так я скажу свое слово: «Согласна!» – раздалось сверху певучим голосом Паши.
– То не на смех ли, не чары ли? – смутившись, шептал Алексей и бросил суровый взгляд кверху, в лицо боярышни; но лица обоих вдруг просветлели, когда глаза их встретились. На глазах Паши блестели слезы, как роса, не успевшая высохнуть от ее улыбки и от солнца, светившегося на лицо ее сквозь деревья.
– Если ты согласна, боярышня, то будем просить благословенья родителей! – едва проговорил Алексей, чувствуя, что голос готов изменить ему. Так потрясен он был внезапной переменой доли.
– Простите пока, теперь я уйду; а вы помолитесь о благословении Господнем, – сказал Стародубский.
Проговорив это, с краской в лице, он перекрестился на храм, поклонился обеим боярышням и быстрой походкой скрылся между деревьями.
Обратный путь домой показался ему короче, дорога знакомее. Вечер был светлый от зари; тихий ветер веял в лицо ему; отдохнувший конь выступал свободнее и скакал весело. В ушах Алексея звучали еще речи меньшой боярышни и казались ему милее всех ее песен, словно заколдовали они его вместе с тем ее причитаньем, что раздавалось в лесу.
«Уговорить бы мне только отца, – думал он, – да скажу ему, что и меньшую-то за меня идти приневолили, все же ему будет больше по нем, радостней». Так помышлял Алексей, хорошо зная обычаи старого боярина.
Вернувшись домой, Алексей в следующие дни весело смотрел вокруг себя и на всю вотчину: на луга, на поля и на светлое небо над Ветлугой. Часто посещал он Лариона Сергеевича и с ним совещался. Боярин был также светел, доволен, а в доме у него все ожили. Боярышни часто показывались на дороге в бор, показывались и в приходской церкви; и матушка, Ирина Полуектовна, молилась, подымая очи на образа светло и спокойно. По окрестности носились слухи, что сладилось сватовство у Стародубского с Савеловыми, но говорили все, что сосватали за него старшую боярышню:
– Старшую, старшую! – настаивал снова Никита Петрович, сурово обращаясь к сыну, когда тому подали коня ехать к Савелову. – Вы там с боярином Савеловым из пустых голов толкуете! Разве можно к нам в семью эту птицу брать, певунью, меньшую боярышню!..
Алексей обомлел. Он было считал дело конченным, а вдруг лежит пред ним беда, как прошлогодний снег, замерзший над молодыми всходами. И сжимала сердце тоска от слов отца. Молча вскочил он на коня и поскакал сказать боярину Савелову, что дело их снова спуталось!
– Погоди, Алексей Никитыч, не хмурься, ты со мной посоветуйся; это я вперед видел; да будет за тобою меньшая, потому Степаниду силой не повели бы в церковь! Тверда больно стала; хочу, говорит, пострадать ради Господа! – рассказывал боярин Савелов.
– Старика моего тоже не приневолить! – мрачно говорил Алексей.
– На это я также надежды не полагал: упрям он в том, что задумает! А мы обойдем его, невесту мы под фатой поставим. На Руси у нас нередко так, одну другой подменяли!
Молодой боярин слушал недоверчиво, хотя лицо его прояснилось и улыбка мелькнула на сжатых губах.
– Согласится ли меньшая боярышня войти в семью обманом?.. – робко проговорил Алексей, боясь услышать сомнительный ответ.
– По правде скажу тебе о том, что в семье у нас приключилося! Ведь одна у нас голубка, меньшая, осталась! Двое суток напрасно искали мы старшую, Степаниду: увели ее черницы! – Голос Савелова дрогнул и прервался.
– Не нашли вы на след? – спросил Алексей, жалея деда.
– Письмо сегодня подкинули. Пишет она, что поселится в монастыре; просит не горевать и не опасаться. – Голос старика снова прервался. Слезы показались на глазах Стародубского от жалости к горю боярина-деда; но в то же время сердце забилось у него привольней при вести, что боярышня Степанида удалилась навсегда из мирской жизни!
– Ради этого подаюся на обман! – говорил Савелов. – Невеста обещана, да где же взять ее, если не подменить другой? И Никиты Петровича гнев уляжется, когда узнает он, что другой невесты в доме нет у нас, и не наша вина в том! Торопись же боярин свадьбой.
В тот же вечер Алексей сказал отцу, что дело их кончено и невеста обещана.
– Да которая? – спросил Никита Петрович подозрительно.
– Какую ты сватал, а мне до того дела нет, которая она! – уклончиво ответил Алексей. – Только бы кончить скорей: пишут мне, слухи есть о войне.
– Дело не за мной стояло, все оттягивали Савеловы! Потребуй ты, чтобы безголовый дед решал поскорей и повенчал бы в первое воскресенье! – приказал старый боярин.
После такого решения Алексей поспешил уйти, чтобы не выдать себя словом или взглядом. До воскресенья оставалось только несколько дней и ночей, которые Алексей проводил без сна; не доверял он даже Лариону Сергеевичу; все казалось ему: проведут старики и женят на Степаниде! А не того желал он после поездки своей в монастырь.
Мрачный одевался он к венцу и принял от Дорофея ферезь, всю шитую шелками и золотом и обложенную дорогими мехами. Пасмурен был он, принимая благословение отца, и не повеселел, едучи с отцом в одной с ним колымаге в усадьбу Савеловых, где боярин Ларион Сергеевич встретил их на крыльце со всеми приглашенными на свадьбу гостями.
– Невесту сейчас благословили образом и с подружками проводили в церковь! Не опоздал бы жених, думали… Да вот и за ним из церкви шлют! – говорил боярин, издали глядя на подъезжавшую к воротам его золоченую колымагу. – А мы с тобою, боярин, Никита Петрович, войдем в хоромы; позволь угостить тебя, ожидая молодых и провожатых! – Никита Петрович благосклонно принял предложение и сам торопил жениха в церковь. Алексей еще раз пристально взглянул на боярина Савелова, стараясь угадать, не хитрит ли он с ним; но ничего не мог высмотреть в глазах боярина, быстро опустившихся, быть может, пред его отцом.
Подъехав к церкви, Алексей чувствовал, что ноги его дрожали, и он шел по ступеням к паперти неровной походкой. Отворив двери церкви дрожавшей рукой, он остановился на пороге, забыв перекреститься, и беглым взглядом искал по церкви невесты. Но невесты не видно было за толпой набившихся в церковь окрестных жителей. На клиросе раздалось радостное, торжественное пение, всегда встречающее жениха. Но если бы пристально вгляделись в жениха, то удивились бы его растерянному взгляду и бледному лицу иль улыбнулись, может быть, робкой походке, которою он приближался к алтарю, чтобы стать рядом с невестой.