Он выпил рюмку залпом; толстая карлица закатилась визгливым смехом, исказив гримасой все некрасивое личико; она собиралась опять наступить на гостя, но хозяин стал между ними:
– Полно, полно, Афимья Тимофеевна, не озадачивай, дай попривыкнуть! Поди к старому знакомому, к батюшке Сильвестру.
Карлица поплыла в угол столовой, где племянницы сидели у другого стола под окном, недалеко от большого кивота с разукрашенными богатыми иконами. Она уселась подле них, самодовольно потряхивая головою, и заглушала их тихую беседу с Сильвестром хриплым голосом. Хозяин придвинул к столу, стоявшему посреди комнаты, деревянные дубовые скамьи с подушками, обитыми полинялым сафьяном, и усадил подле себя Барановского.
Барановский поглядывал в угол, где сидели молодые хозяйки. Но он утешил себя мыслию, что сперва ознакомится со старым сержантом, хозяином, тогда легче будет сойтись и с дочками.
Сержант охотно разговаривал с молодыми и веселыми людьми; видно, смолоду и он был из весельчаков; но теперь годы и сама жизнь надломили силы; тем охотней он, как многие старики, любовался на чужую молодость.
Барановский не был особенно красив, но сильно сложен и ловок в движеньях; смуглый и свежий, он блестел здоровьем, черты лица были не из тонких, но определенные, а черные глаза смотрели живо и умно, по первому взгляду он мог показаться красивей Сильвестра Яницкого, черты которого были тоньше, правильней, но лишены живой игры; к тому же в очерке лба и в скулах кость выдавалась больше, чем нужно было бы для его красивого лица.
Слушая хозяина, Барановский прислушивался и к разговору Сильвестра и хозяек. Сначала слышались голоса девушек; они расспрашивали Сильвестра о дороге, о Киеве; спросили, был ли велик съезд богомольцев на Святой.
Потом их звучные голоса замолкли, примолкла даже тетка, слышен был только бас Сильвестра. Он рассказывал о торжественном богослужении на Святой, о прекрасных хорах певчих, поражавших молящихся. Сильвестр рассказал о встрече своей на паперти церкви с двумя польскими ксендзами, подосланными иезуитами.
– Они засыпали меня похвалами, – рассказывал Сильвестр. – Пришли, говорят, нарочно дать вам совет: с вашей даровитостью вам надо бежать в чужие края, если бы не дали вам на то позволение. Из вас выйдет знаменитый ученый, если вы поступите в иностранный университет! Я им глубоко поклонился, очень ценю ваш совет, говорю им. Они приступили тут смелее, а один прямо говорит: запомните наш совет: самое высшее образование получается в Риме, в ученой коллегии иезуитов! Так вот в чем дело, я говорю им, ну за это я вам еще глубже кланяюсь, за ваше доброе расположение; только в католичество обратить меня не надейтесь! Если же вы настаиваете на пользе ваших советов, так пожалуйте переговорить с нашим ректором… Забормотали что-то меж собою и скрылись в толпе; с той поры при встрече только косятся на меня.
Сильвестр закончил свой рассказ благодарением Богу, что козни иезуитов потеряли силу на Руси и на Украине, благодаря тому, что у нас были уже свои ученые проповедники, поддержавшие православие.
Девушки внимательно слушали Сильвестра, разговор у них шел не умолкая; но Барановский случайно прервал его. Когда по просьбе старого сержанта он должен был налить себе уже третью рюмку вина, Барановский поднял ее и, не омочив усов, ловко влил ее в широко раскрытый рот, – вслед за тем в углу раздалось восклицание:
– Вот так горло!
Это было восклицание скучавшей без балагурства карлицы; вслед за ним послышался сдержанный смех дочерей хозяина и самого Сильвестра; смех этот ободрил и увлек Барановского. Он поднялся со скамьи и обратился в ту сторону.
– Милостивые государыни! – сказал он, кланяясь. – Смею просить, не позволите ли батюшке Сильвестру также проглотить что-нибудь с дороги!
– Идите, идите сюда все! – звал их развеселившийся сержант.
Обе девушки подошли в сопровождении Сильвестра, все сели вокруг стола, поместясь на противоположной стороне, против Стефана Барановского. Маленькую, беспокойную тетку вызвали из комнаты для распоряжений по хозяйству, она нехотя уплыла куда-то. В обширной, но низенькой столовой было прохладно, солнце почти не проникало в нее за навесом галереи; тем ярче казался свет его и блеск в саду и по лугам, окружавшим старинный дом. По стенам столовой стояли шкафы с посудой, чашками, хрустальными стаканами, в окна виднелись цветущие кусты сирени и акаций. В самой столовой старый сержант, его гости и дочери составляли красивую группу; среди молодых лиц бросалась в глаза воинская осанка и солидная наружность старого солдата. Старшая из хозяек держалась прямо и горделиво, глаза ее смотрели смело на посетителей. Ее взгляд мог даже заставить потупиться, – если не Барановского, то более скромного Сильвестра. Меньшая сестра смотрела боязливее и казалась не такою бойкой. Обе были хороши; черты их были похожи, но у старшей они были крупней и смелее, нельзя было не признать ее и красивей. У обеих были черные глаза и темно-русые волосы, но у старшей все казалось роскошней. Барановский внимательно рассматривал их, не решив еще, которая из них была привлекательнее, потому что кроткое лицо меньшей сестры было также очень приятно.
– Что же ты задумался? – окликнул его хозяин. – Что, Ольга, – обратился он к старшей дочери, – не велишь ли еще вина подать? Бутылку венгерского? Мы выпьем на радости, что дожили до хорошего времени. Дожили, что от турков отбились, и от поляков ушли, да и немец нас давить не может! И шутить весело начали; не боятся веселую шутку промолвить! Солнышко вернулось к нам с Елизаветою, государыней!
Вино было принесено и откупорено, как требовал сержант.
– Наливайте рюмки и стаканы, – говорил он. – И вы, дочки, все пейте! За здоровье солнушка нашего, Елизаветы Петровны! Улетело наше горе, возблагодарим Господа!
Одушевление старого сержанта было так сильно, что слезы показались на глазах и голос изменил ему. Он закрыл лицо обеими руками и пробыл так несколько мгновений, облокотясь на стол.
Барановский подлил в свою рюмку и, проговорив: «За здоровье Елизаветы!» – выпил ее и брызнул вверх, к потолку, оставшиеся капли. Все были одушевлены и тронуты, как случалось везде, где речь заходила о воцарении Елизаветы, когда помнили еще недавнее избавление от чужеземного гнета.
Но вдруг послышались визг, крик и брань: слышался голос толстой карлицы и еще чей-то бойкий голосок, отвечающий на брань. Дверь из сеней распахнулась, и карлица катила свою безобразную фигуру с быстрыми, странными речами.
– Пытать тебя, четвертовать, казнить надо! Если б да прежнее время! Довела бы тебя, вороненка, до каторги! До ссылки, до пытки! – так кричала карлица, оборачиваясь к сеням, откуда слышался ответ:
– Вот понесла свою неоколесную!
– Неоколесную?.. Я б показала тебе, как на колесах вертят, если бы было времечко блаженной памяти Екатерины Алексеевны или Анны Иоанновны! Я бы тебе нашла место, стоило бы слово сказать, утащила бы тебя, не спрашивая за что; а за то, что я знаю. И слово и дело!
– Что там случилось, Афимья? Чем тебя крестник прогневил, что впала ты опять в свое безобразное причитанье? – спросил хозяин, глядя на нее с недовольной миной, меж тем как дочери смеялись тихонько, прикрываясь платочками. Как видно было, это безобразное явленье, поразившее Барановского, для всех было делом привычным, не выходящим из обыденного порядка.
– Пытать баловня, проучить надо! Вырастет негодяем на виселицу. Собаку с цепи спустил, она мою китайскую гусыню с гнезда согнала и в огороде все лучшие гряды повытоптала! Запирается! Не он, видишь, сделал. В застенок бы тебя стащить, на дыбки, – признался бы, непутный! Жаль, не такая нам доля выпала.
– Уходи, Афимья, говорю, уходи! Избавь меня от хулы твоей безумной! Разум твой затмевается, одна ты хулишь при общей радости! – вскрикнул на карлицу хозяин и поднялся с места.
Сильвестр и дочери встали ему на помощь.
– Анна! Уведи тетку! – приказал старик.
– Тетушка! Нам пора в швейную, там ждали нас кроить; дело остановилось! Ольга! Проводи отца отдохнуть в его комнату. А вы, Сильвестр, еще не видели вашего помещения? Да вели, Ольга, готовить все к обеду на дворе, в беседке!
Раздав всем приказания, Анна, сильная и рослая, увела за собою тетку, как малого ребенка, хотя та хотела еще направиться к дверям сеней, чтобы докончить, как она говорила, то есть еще покричать на своего крестника, мальчика лет семнадцати, находившегося в услужении в доме.
Таков сложился нрав у Афимьи Тимофеевны под влиянием разных раздражений в ее жизни.
Все разошлись, и Сильвестр увел Стефана к себе, в боковую пристройку дома.
– Ну, Сильвестр! – сказал Барановский, когда они остались одни. – Расскажите же мне, что за люди ваши хозяева? Особливо желал бы знать, откуда у них такая тетка; ведь вы мне никогда ничего не говорили о ней!
Но Сильвестр мало обращал внимания на карлицу и не мог рассказать своему приятелю ничего из того, что следует рассказать здесь о судьбе Афимьи Тимофеевны. Афимья Тимофеевна, как можно было узнать из слов ее самой, принадлежала к людям очень старого времени. Она помнила последние годы царствования Петра I, пережила еще несколько перемен в правлении и очень хорошо помнила время Анны Ивановны. Харитонову она была родственница очень далекая, почти только носила одну с ним фамилию Харитоновых, а родилась и выросла в другой семье. Старая столица, Москва Петровского времени, была ее родиной. Она помнила старые дворцы Кремля с их теремами и палатами, молельнями и сенями для прислуги. Знавала она и Немецкую слободу, слышала о пирах и маскарадах при Петре I. Отец ее служил при Петре I, и она с детства жила в среде, где передавались устные рассказы очевидцев о стрелецких бунтах и о смиривших их казнях. Чего не наслушалась она! Первые понятия о жизни представились ей в виде вечной борьбы с врагами, которых следовало уничтожать всеми средствами, чтобы самим всплывать на поверхность. С летами она прислушивалась к рассказам о борьбе различных партий, видела, как возвышались в чинах и богатстве люди тех партий, которым удавалось взять перевес над другими. Наступило время, когда ей и самой пришлось проталкиваться