между другими, с желаньем занять место повыше и получше. Про Афимью Тимофеевну нельзя было сказать, что ее заботы начались, когда она выросла; наоборот, заботы ее начались, когда в семье ее уверились, что она никогда не вырастет и останется ростом не выше шести четвертей, при большой круглой голове. Когда ей минуло 16 лет, родители ее, недовольные ее неудачным сложением и некрасивым лицом в детстве, начали понемногу утешаться, заметив, что она урод и карлица. На этих двух недостатках они начали строить блестящие планы пристроить дочь в почетную должность шутихи при царских палатах. Когда они объяснили дочери, какую пользу она могла извлечь из своего уродства, они возбудили в ней довольство собою и даже гордость. С тех пор развивалось в Афимье Тимофеевне и ее нравственное уродство. Ее наряжали в пестрые одежды, приучали к гримасам и ломанью; за неимением же лучшей среды для представлений приучали быть шутихой дома, в семье, и перед знакомыми. Ее водили по улицам Москвы, чтобы обратить на нее внимание; показывали ее в церквах; когда она была замечена, ее приводили в богатые дома, где она привыкала забавлять всех своими шутками. Афимью Тимофеевну стали приглашать в дома приближенных ко двору, а родители просили меж тем провести ее в число карлиц и шутих при дворе государыни Анны Иоанновны. С этой целью провели ее сначала в Измайловский дворец, где жила вдовствующая царица Прасковья с меньшими царевнами, дочерьми ее. Во дворец этот приглашали часто, для развлечения царевен, шутих и юродивых; и начиная с этого поприща можно было продвинуться и дальше. Афимья Тимофеевна допускалась в приемные комнаты дворца и в комнаты царевен, чтобы разгонять их скуку. Она провела там много счастливых часов вместе с другими шутами и юродивыми, которые являлись туда грязными или полунагими, в одной сорочке, все это согласно со взятыми на себя ролями. Афимья Тимофеевна отличалась от них щегольскими платьями или сарафанами русского покроя, что уже в то время относилось к маскарадным одеждам, с тех пор как высшие слои общества приняли иностранные одежды. Тут случилось ей встретить и привлечь на себя внимание государыни, ее записали даже в число карлиц, готовых отправиться в Петербург. Но постигла ее совершенная неудача: появилась карлица гораздо меньше и забавней ее, и она получила полную отставку. Без особых средств к жизни, без ремесла, не учившись рукодельям, она осталась на мели. К счастью, родители пристроили ее, наконец, в семейство дальних родственников, которые иначе взглянули на нее. Они давали Афимье Тимофеевне разные хозяйственные занятия, приучили ее к делу; со временем она обратилась в хорошую ключницу и хозяйку и жила у родных в деревне. Когда сержант Харитонов овдовел после своей поздней женитьбы на вдове Ефимовской, карлица поступила в дом их, чтобы вести хозяйство. Но пролетевшие годы не могла утешить ее в перенесенных неудачах. Она продолжала вести переписку с московскими родственниками, умоляя их пристроить ее при новом дворе государыни. И когда после долгого молчания родственники отписали ей, наконец, что ни карлиц, ни шутов при новом дворе не держат, что должности эти упразднены навсегда, – она была поражена неожиданной для нее новостью. Такой непонятный для нее переворот в обычаях и нравах возмутил Афимью Тимофеевну более всех других новшеств и даже развил в ней желчную злобу к новому времени. Вот все, что можно было узнать о прошлом Афимьи Тимофеевны.
Глава II
Сильвестр Яницкий мало говорил Барановскому о самом хозяине, Харитонове; он или не знал его прошлого, или избегал расспросов Стефана. Любопытство его было удовлетворено позднее самим хозяином, недели через две после прибытия их на хутор. Хозяин бывал порою задумчив. В такие минуты он сам старался стряхнуть с себя находившую на него тоску. Он исчезал на целый день из дому, ходил в поля, где шла жатва, ездил по хозяйству и нередко, проведя день таким образом, возвращался домой бодрее. Но когда и это не помогало, то его видели дома сумрачным на весь вечер, он старался оживить себя вином или рассеяться, играя в шашки с крестником Афимьи Тимофеевны. Так случилось и при Барановском.
В один летний вечер, когда солнце зашло, а даль одевалась сереньким туманом, Харитонов вернулся из поля довольно мрачно настроенным. Две дочери его и оба гостя сидели на крылечке, спускавшемся в сад с крытой галереи, окружавшей дом. Ольга вышивала что-то, Сильвестр читал вслух. Анна нанизывала на белые шелковые нитки огромные бусы и янтари, коробку с которыми держал Стефан, подавая ей понемногу.
– Вот эту возьмите, вот крупная…
– Не мешайте Сильвестру, говорите потише… – замечала Анна.
– Кто ему помешает! Он когда начнет читать, так ничего не слышит, хоть загремят бусами у него над ухом… – Барановский тряхнул коробку, бусы посыпались…
– Что вы наделали? – спросил, останавливаясь, Яницкий.
– Подберите-ка! – сказала Анна.
Барановский медленно подбирал бусы, продолжая встряхивать коробку.
В это время вошел Харитонов и прошел мимо них в дальний угол террасы; он сел, облокотясь на перила. Посидев несколько времени молча, поодаль от молодых людей, он кликнул к себе дочь Ольгу и передал ей какое-то распоряжение. Барановский не слышал, что говорил ей Харитонов, но видел затем, что мальчик, крестник Афимьи Тимофеевны, принес на галерею небольшой стол и расставил на нем несколько стаканов, большую кружку, в которой подавался на хуторе крепкий, домашней варки мед, и бутылку вишневой наливки, манившей взоры Барановского своим чистым густым цветом. Все это было поставлено поодаль подле хозяина, неподвижно сидевшего и смотревшего вдаль бесцельно. Немного погодя он обернулся к принесенному столу и выпил стакан крепкого меда.
– Так-то лучше! – сказал он. – Что ей, злодейке, волю давать. Дашь волю грусти, так она заест! Ну, вы там, чего притихли? Не хочешь ли, ученый человек, стакан меду? – спросил он, обратясь к Сильвестру. – Или ты, Стефан? Да иди ко мне, поговорю с тобой повеселее!
– Чего же унывать? Разве болеете?.. – спросил, подходя ближе, Барановский.
– Болею я часто, да не так, как другие, по-своему, тоскую! – прибавил он с сильным ударением на последнем слове. – Удивишься, может быть? – продолжал Харитонов. – Чего, дескать, тосковать?.. Выпей меду или вот наливки рюмку да садись… Я, пожалуй, лучше порасскажу тебе. Они там заняты своими разговорами, – указал он на Сильвестра.
Барановский смотрел на старика и с любопытством, и с участием, садясь подле него на стул, стоявший рядом. Оба они взялись за рюмки и медленно выпивали из них налитую наливку.
– Вспомнишь и стоскуешься! Ведь много пережито в прошлом, – говорил Харитонов отрывисто и задумчиво. – Вы вот начинаете, – а мы свое кончили! – сказал он, взглянув на Барановского несколько веселее.
– Не кончили, а давно живете, – перебил его Барановский.
– Давно! Да, давно! – подтвердил Харитонов. – Подумай! – продолжал он, ставя на стол пустую рюмку. – При Петре Первом, по его указу, поступил на службу солдатом, когда вызвали на службу всех, у кого в полках найдутся родственники, меня и взяли, почти мальчиком, лет семнадцати, служил я в одном полку с двоюродным братом, Шубиным… Слыхал о нем когда?..
– Слышал, что-то говорили…
– Ну так с ним служили! – заметил Харитонов значительно. – Лет двадцать было мне, когда я в поход ходил с царем Петром; в Финляндию с ним отплыли. Там Апраксин взял нас под команду; при мне еще и город их взяли, Або. При Анне Иоанновне ходили мы с турком биться, под Очаков! Ну это все ничего. Все вынесли; в гвардию нас перевели с повышением! Правда, порядки тогда тяжелы были в армии, да и менялись-то порядки уж больно часто! Не применишься, бывало! Ну это еще все ничего!..
– Еще и трудней что-нибудь пришлось? – спросил Барановский.
– Вот в этом-то беда! – отвечал хозяин. – Про Шубина слыхал? – спросил он опять вполголоса, наклонясь ближе к Барановскому.
– Кажется, слышал про него, – отвечал Барановский.
– Так вот, это было в то время. Елизавета Петровна тогда лет семнадцати была, цесаревной ее называли. Когда взошел на престол молодой царевич Петр II Алексеевич, и тогда все толковали, что ее обошли отеческим престолом! Все жалели о ней; всех привлекала она к себе и тогда: видом незлобива, приветлива, – ум у ней был в родителя, – и просто со всеми обращалась, по-русски! Ну, каждый в ней душу видел; вся гвардия к ней расположена была! Еще при воцарении Петра II многие за нее пострадали…
– И вы?..
– Нет, тут до нас не дошло, – продолжал Харитонов. – А вот при Анне Иоанновне еще больше невзлюбили и подозревали всех, с кем ласкова была цесаревна Елизавета Петровна! Тут оговорили родственника моего Шубина, и с ним я был сослан…
– Сослан? Куда же? Далеко?.. – спросил Барановский.
– Далеко попали! В Камчатку!..
– Боже ты мой! И долго вы там томились?
– Долго! Всего там испытали, вынесли все, благодаря Бога! Возвратили нас на второй год царствования государыни Елизаветы, – раньше отыскать не могли!
– Так вы здесь живете с самого возвращения вас из ссылки!
– Нет, сначала мы прибыли с братом в Петербург. Нам оказывали много милостей, оставили в Петербурге; но мы скоро просили уволить нас по слабости здоровья. Брат уехал в свою вотчину, а я приехал сюда. Меня пригласила сюда по старому знакомству Софья Петровна (покойная жена моя), Ольга и Анна были ее дети от первого брака с Ефимовским, я нашел ее вдовою, и позднее она согласилась выйти за меня замуж. По смерти ее я один остался при ее детях: они на моих глазах выросли и воспитались. Для помощи по хозяйству я пригласил родственницу мою, вот Афимью Тимофеевну. Брат мой скончался в своей вотчине. Много всего было, как вспомнишь. Много раз мы попадали из огня в полымя!
Сержант замолчал, высказав свои старые воспоминанья, и угрюмо смотрел вдаль. И было отчего!
Рассказы старого Харитонова наводили раздумье даже на бесшабашного Барановского. Он перебирал в уме все события только что минувшего времени, когда водоворотом перемен втягивало в беду всех, кто не успевал посторониться, и все жило как в чаду и тумане.