– Ей, барышни любезные, – говорил он с поклоном, – все у вас понравится; она любит все попросту.
Анна и Ольга были также нарядно одеты; шея Анны была украшена тяжелым ожерельем из камней, обделанных золотом. Ожерелье это было вынуто на случай из хранилища семейных драгоценностей и могло бы составить приятное приобретение нынешних любителей археологических редкостей. Ольга, осматривая тяжелое ожерелье, раздумывала: понравится ли графине, что Анна надела на себя столько драгоценных камней – если она любит все попросту? Но экипаж графини подъезжал к крыльцу, некогда было и раздумывать. Афимья Тимофеевна смотрела и думала, что ее обманывали: так просты были экипаж и наряд графини. Не то была она сама; придворная ливрея лакея, отворившего тяжелую дверцу кареты, могла убедить в том хозяина хутора. Графиня была одета в темный шелковый казакин; она и при дворе в Петербурге не расставалась с своей привычной одеждой, напоминавшей покроем платья малороссийских казачек; при ней было несколько прислуги, также одетой очень просто. Старый сержант, видевший и прежде графиню, представился ей, называя себя по имени, и по очереди подводил ей дочерей; он указал на Сильвестра как на знакомого ученика Киевской академии.
Афимья Тимофеевна готовилась было подойти с объяснением, «что и она когда-то посещала дворец царицы Прасковьи», но сержант обрезал ее на первом слове и сказал за нее: «А это наша старая тетка, вот и вся семья!» С этими словами он заставил всех посторониться, вводя графиню в дом.
Афимья посмотрела со злобою вслед сержанту. «Он нам все дело испортит», – прошептала она Анне.
Графиня была и приветлива «попросту», как выразился казак, ее провожатый. Она оставалась той же простой и умной старушкой, какою знали ее в Малороссии много лет тому назад, когда она жила бедной вдовой с двумя сыновьями в селе Лемешках в Черниговской губернии. Но с тех пор в жизни ее совершилось такое быстрое и чудное превращение, о каких она слыхала только в сказках. Пение ее старшего сына в церкви на клиросе и его привлекательная наружность были причиной такого превращения судьбы ее. Проезжий полковник был так увлечен его мягким и сильным голосом, что увез его с собою в Петербург; таким образом из сельского пастуха в деревне Лемешках, ходившего петь в церкви, Алексей Разумовский поступил в придворные певчие.
Елизавета Петровна была тогда еще далека от престола, на который ей предстояло вступить много времени спустя. Она звалась цесаревною и жила в удалении от двора. При большой набожности, которой она отличалась, часто посещала церкви, так случилось ей услышать голос Разумовского и заметить его прекрасную наружность. Голос и прекрасный малороссийский тип лица его произвели на нее сильное впечатление, и она выразила желание приблизить к себе даровитого молодого человека. По просьбе ее он был причислен к числу служащих при ней в качестве секретаря. Глубокая впечатлительность была в характере цесаревны Елизаветы, она быстро отдавалась возникавшему в ней чувству симпатии и сохраняла его надолго – если не навсегда. Сколько можно судить по бывшим близкими к ней личностям, симпатия эта возникла под впечатлением красоты, таланта или ума и образования.
Она не была изменчива в своих склонностях и была верна им, пока случайности жизни не удаляли от нее лиц, на которых сосредоточилась ее симпатия. В свою очередь ее живая душа вызывала симпатию и безграничную преданность приближенных лиц. Но многие из них увлекались корыстными целями и изменяли свою преданность, оказывались недостойными ее милостей. Но Разумовский, которому открылась блестящая карьера с ее воцарением, до конца сохранил свою преданность к ней и оставался всегда при своем прямодушии честною и светлою личностью среди вельмож, окружавших престол Елизаветы.
Ордена и титулы быстро сыпались на него с первых дней воцарения императрицы Елизаветы; прошел ряд годов, покровительство ее не ослабевало, и он скоро стал именоваться графом Разумовским и русским генералом-фельдмаршалом. Мать пожалованного графа Разумовского была вызвана к двору с меньшим своим сыном Кириллой Григорьевичем, ее окружили роскошью и почестями. Когда меньший сын ее был послан за границу для его образования, она оставалась в Петербурге, стараясь насколько могла приладиться к новой среде, привлекая к себе окружающих умом и добродушием, которые были врожденными дарами в семействе Разумовских. Вместе с счастьем семьи их расцветала и судьба родного края, до сих пор забытой и подавленной Малороссии, мало-помалу освобождавшейся от гнета тяжелого и чуждого ей управления, осмелившейся послать своих депутатов просить императрицу Елизавету об облегчении своей участи, надеясь, конечно, на ходатайство лиц, не чуждых Малороссии.
Просьба была принята милостиво; и когда, по старому обычаю, дозволено было избрать гетмана для особого управления Малороссиею, гетманом, как было упомянуто выше, был избран Кирилла Григорьевич Разумовский. Итак, старая графиня Разумовская возвращалась на родину, к своему гетману!
Она высказала хозяину, сержанту, что рада была отдохнуть у него и взглянуть на его красавиц дочек; но видимо сторонилась от Афимьи Тимофеевны, напрасно расхаживавшей около нее. За обедом, для которого хозяйка постаралась приготовить все, что можно было найти лучшего, а Афимья Тимофеевна пожертвовала лучшими павлинами из своей птичной, Разумовская поместилась рядом со старым сержантом. Она торжественно передала ему, что государыня вспомнила его, послала ему свой милостивый поклон и позволила обратиться к ней с просьбой, если он имел о чем просить ее. Сержант только поклонился, тронутый, и заявил, что ежедневно молился за Елизавету и радовался ее царствованию, продли его, Господь!
– Да, – промолвила Разумовская серьезно. – Я слышала много о вас и о всех ваших прошлых невзгодах. Слышала, что вы и родителя государыни помните и при нем служили.
Сержант беседовал с графиней о старине, она расспрашивала о его старых походах. К сожалению, к концу обеда карлица нашла случай прервать их беседу и обнаружить свое соболезнование о прошлом времени, когда держали в страхе Божием избаловавшийся ныне народ! Седой казак взглянул на нее исподлобья так строго, что она растерялась и не знала, как бы ловчее вставить свою речь; разговор меж тем перешел на древние храмы Киева, о которых расспрашивали Сильвестра. Но после обеда, когда все были весело настроены и сидели на галерее, выходившей в сад, Афимья Тимофеевна была неудержима, как бурный поток, прососавший плотину; напрасно старый сержант неодобрительно кивал ей головой и даже грозил пальцем. С похвалами старому времени она высыпала весь запас своих воспоминаний о шутках и забавах, шутах и карлах при старых дворах. Графиня Разумовская слушала ее не прерывая, но смотрела пытливо и удивленно на ее странности. От забав Афимья Тимофеевна перешла и к старым обычаям, сожалея о пытках и колесовании. Старый казак, издали наблюдавший за ней с усмешкой, заговорил теперь:
– Нам с вами, может быть, тогда все лучше казалось, потому по нас было… А другим зато теперь все больше нравится!
– Чему теперь нравиться и чем теперь забавляются, смею спросить?
– Много веселятся; даже так веселятся, – продолжал он с тонкой усмешкой, – что и дело иной раз застаивается.
– Вот, вот! Так и лучше было, когда шуты да шутихи плясали, самим-то не приходилось утомляться!
– Ныне это никого не забавляет, – толковал ей казак, – люди стали учены очень; им нужны театры, балы, маскарады. С иностранными послами, с учеными людьми разговоры ведут. А мы с вами этого не поймем, люди старые! Вам бы если б поколесовали кого-нибудь, вот бы вам представление было… А нынче императрица этого не терпит и не допускает.
– Нельзя не допускать-то. Ведь приходилось же императрице в начале царствования… Нельзя было оставить без наказания тех, кто удалял ее от престола!.. – спорила карлица.
– Даже и тех государыня помиловала, назначенной казни им не допустила, – говорила Разумовская.
– Точно так, графиня! – с поклоном ответила Афимья Тимофеевна. – Зато другие нашлись, – только покажи милость! Нашлись же такие люди, которым беспременно нужно было языки укоротить! Отыскали честную компанию…
– Перестанешь ли ты? – строго сказал сержант, потеряв всякое терпенье.
– Такими же любителями, как вы, было подстрастно! – горячо заговорил казак. – А сама императрица сердцем чует, что довольно вы терпели на Руси, что к хорошему приучать нужно! Она пытки-то вместе с вашим шутовством уничтожила!
Неизвестно, куда завел бы горячий спор; напрасно племянница силилась увести тетку, она стояла обиженная, не двигаясь с места. Но случай пришел на помощь. Крестник ее переменял в это время воду в многочисленных клетках, в которых сидели запертыми разнообразные птицы Афимьи Тимофеевны. Нечаянно ли, шутя ли, – он выпустил птичек на волю; пестрые певушки порхали одна за другой на галерею и бросались по сторонам в испуге, попав в шумную толпу людей.
– Откуда эти красивые пташки вылетели? – спросила Разумовская.
– Боже мой! Это тетушкины птицы, – живо вскричала Анна и дала новую пищу взбалмошной карлице.
– Семен! Это он! – проговорила она и поспешно выбежала в отворенную дверь дома.
Все были видимо довольны происшествию с птицами, все развеселились. Разумовская весело заговорила с Анной, подошедшей к ней.
– Вот тетушке новое горе! Теперь позабудет свой спор. Старые люди так и хвалят старые годы. Не выучила ли она и вас хвалить старое? – спросила она смело.
– О нет! Мы всегда заодно с батюшкой, не нарадуемся переменам, наступившим с правлением императрицы Елизаветы Петровны! А я считала бы за великое счастье служить при дворе государыни, если бы имела случай просить места при ней… – проговорила Анна и с сильным волнением ждала ответа.
– Если бы вы пожелали, для вас нетрудно было бы испросить место. Батюшку вашего помнит государыня, она прислала поклон ему, – сказала Разумовская.
Растроганный сержант глубоко поклонился.