На Новый год я получила в подарок от государыни богатое ожерелье, и если бы ты видела, как оно мне хорошо, и сама я в зеркало на него засматриваюсь. О замужестве я пока не помышляю, а желаю пожить и повеселиться, сколько милостию Божиею дозволено будет. Обо мне ведай, что я жива и здорова.
Нельзя сказать, чтобы Ольгу радовали такие письма. Она боялась да и предвидела, что Анна закружится и растеряется в веселье и привыкнет только шутить со всеми. Соображения Ольги оправдывались на деле. В каждом новом письме Анна сообщала ей новые планы и надежды; после каждого бала передавала она, как влюблен в нее такой-то граф или такой-то князь, – и позднее она же сообщала о женитьбе их на других невестах, сетуя, что они были предпочтены ей за большое богатство и знатность. Ольга начинала понимать, что Анной будут только играть, не предлагая ей руки и сватаясь к другим; она собиралась даже писать ей, чтобы предостеречь ее. Но в ближайшем письме Анна снова сообщала, что теперь дело, кажется, затевается серьезное, что ее любят и она не могла бы найти партии лучше. Правда, все стараются отклонить от нее и увлечь этого богатого искателя, но она намерена употребить все усилия, чтобы достичь цели, потому уж, что чувствовала большое расположение к этой особе. Таковы были планы Анны, она не придавала никакого значения предостережениям и советам сестры держать себя серьезней и дальше от искателей, не предлагавших руки; самоуверенность и честолюбие ослепили ее. Она еще раз писала сестре, что все шло хорошо, а службой ее были довольны и к ней были благосклонны.
«Еще ожидает нас новое удовольствие, – писала она дальше, – с Нового года государыня приказала выписать в Петербург русских актеров, всю труппу Волкова из Ярославля, о которой много похвал до нас доходит.
Хотя кроме итальянской комедии и певцов, находившихся при дворе, давались и представления на русском языке, но играли до этого времени в русских пьесах кадеты, воспитанники Шляхетского корпуса, очень молодые люди, исполнявшие также и женские роли. Представления эти шли довольно удачно, государыня поощряла их и устраивала эти представления во дворце. Но что до труппы Волкова, – писала Анна, – то она настолько игру их превосходит, по сравнению очевидцев, что дает гораздо большее удовольствие. Особенно хвалят видевшие труппу Волкова прошлого лета в Ярославле, – актера Нарыкова и некоего молодого Яковлева, один голос которого зачаровать может слушающих. Притом актеры эти – люди образованные и многие языки изучили.
Государыня пожелала, чтобы труппа их дала несколько представлений при дворе для поощрения ее. Государыня любит искусство и поощрять старается всех, кто к оному склонность имеет. Нередко беседует она с членами де сиене-Академии и оказывает всякое им покровительство».
Весь Петербург не менее Анны толковал о приезде русской труппы Волкова, который уже вошел в известность тем, что был учредителем первого возникшего в России частного театра. При дворе уже давались русские пьесы, и в этом году игралась пьеса Сумарокова «Хорев», доставившая автору ее известность в русском обществе, выдвинувшая его как талантливого и первого писателя того времени.
Ожидая новую труппу, новых празднеств по этому случаю, Анна занялась придумываньем себе новых нарядов. Наряды были и у всех на первом плане, в них наиболее проявлялось начало развития вкуса, они считались внешним проявлением образования. Сама императрица Елизавета любила роскошные костюмы во французском вкусе и любила носить светлые, дорогие ткани. Гардероб ее отличался необыкновенным количеством платьев и других принадлежностей туалета.
Анна радовалась, что с приездом труппы Волкова для императрицы также явится новое развлечение, что было очень нужно в последнее время. Известно было, что на государыню находила по временам тоска; она задумывалась, и часто заставали ее в слезах, когда она оставалась в своих апартаментах. Ее озабочивали все неблагоприятно сложившиеся обстоятельства по управлению государством, и окружавшие ее партии при дворе, и затруднения в отношениях к другим государствам Европы, стремившимся извлечь пользу из сил России, воспользоваться союзом с ней для личных выгод, ничего не предоставляя ей в вознаграждение потерь, которые она могла претерпеть. Это были трудные задачи, вызывавшие уныние и слезы императрицы. Могла ли она вполне верить окружающим и опираться на них в своих заботах? Еще недавно она должна была удалить от себя одного из старых преданных ей людей, старинного доктора Лестока, знавшего ее еще в юные лета, преданно служившего ей при вступлении на престол. Он был обвинен в том, что поддался подкупу французского двора и выдавал всю тайную политику России; и после долгого ареста и следствия был он удален в Вологду. Долго не соглашалась Елизавета на это, несмотря на все убеждения канцлера графа Бестужева; но все доказательства были налицо. В руках враждовавшего с Лестоком канцлера были его перехваченные письма… Императрица уступила по чувству справедливости: человек, так долго обманывавший ее доверие, должен быть наконец наказан! Лесток был удален. Но могла ли императрица верить остальным лицам вокруг себя, не могла ли подозревать даже и канцлера, о котором также ходили слухи о сношениях его с прусским и австрийским дворами ради своих личных выгод? А война, которую ей представляли как необходимость? Все это тяготело над нею и озабочивало за будущее России. Тем более старались развлечь ее все окружающие, отвлекая ее внимание от самих себя. Но, приходя на дежурство, Анна видела часто императрицу грустною и больною, и, подавая ей чистый платок по ее приказанию, она уносила другой, отданный ей императрицею и смоченный слезами. Не смея выразить свое участие в недоумении, почему так тяжело жилось государыне, Анна молча уносила платок, в свою очередь роняя на него несколько слез, от мягкого и теплого молодого сердца. Императрицу оставляют одну по ее требованию. Анна, притаясь, стоит у ее двери, не понимая, что совершается вокруг нее; она неопытна и несведуща в окружающей ее жизни. Несколько дней проходят во дворце тихо и однообразно.
Но вот настал день празднества на половине его высочества Петра Федоровича, племянника и будущего наследника императрицы Елизаветы, – день празднества по случаю его рождения. Все готовятся к празднеству. Государыня присутствует на вечере и при ужине. После ужина начинаются танцы и государыня танцует. Ей лучше, она поздоровела; наследник внимательно следит за нею, – она ласково опять разговаривает с ним и с женою наследника, молодою еще Екатериною. Мрачные мысли и предчувствия рассеялись, и недоверие исчезло, – опять светло и ясно все окружающее. Анна присутствует на этом вечере и танцует изредка. В середине бала императрица делает ей знак подойти к ней и посылает ее отыскать веер, оставленный ею на окне в одной из зал. Анна порхнула по паркету легкой своей и плавной походкой, она отыскивала веер, обтянутый голубым атласом, с нарисованными на нем розами и опушенный лебяжьим пухом. Комнаты полны посетителей, везде теснота; Анна спешит пройти пустым коридором с веером в руке. Но в коридоре она наталкивается на одного старого графа, который не пропускает спокойно молоденьких фрейлин. Старик загораживает ей дорогу, – она притиснута к стене и получает громкий поцелуй! Первым порывом ее было желание опрокинуть, оттолкнув, некрепкого на ногах старца, но, опомнясь от такого порыва, Анна приседает к земле и быстро ускользает из-под руки старика, втиснув в эту руку веер императрицы. Она бежит вперед и, стоя в дверях залы, говорит ему громко: «Граф! У вас остался веер императрицы, ее величество требует свой веер и будет недовольна!» Граф спешит с веером; она скользит впереди него, подходя к императрице и указывая на графа.
«Граф отнял у меня веер, прижав меня к стене», – тихо говорит она, наклоняясь перед императрицею.
Императрица, смеясь, приняла от графа веер, слегка погрозив ему пальцем. Но тут же сидят старая графиня, ее дочери и невестка; они все смотрят на графа не очень милостиво. Граф обернулся было к Анне с упреком, но ее уже нет; она танцует с кавалером в белом кафтане, расшитом золотом; длинный шлейф ее бледно-голубого платья из тяжелого глазета быстро вьется вокруг нее, ее грациозная головка с маленьким розаном на завязанных вверху волосах мелькает между напудренными головами пожилых зрителей, толпой собравшихся по краям залы. Сделав несколько туров вальса, кавалер опустил на стул Анну, немного уставшую, на другом конце залы. А возле нее является другой старик, он медленно подвигается к ней на тонких, подгибающихся ногах, но все блестит на нем: шитье кафтана, звезды на груди и черные глаза, сохранившие жизнь на пожелтевшем, с морщинками лице. Но глаза живут, они кажутся еще чернее в сравнении с белою пудрою парика его и смотрят на Анну вкрадчиво и лукаво. «Боже мой, от них нет нигде спасенья!» – говорит про себя Анна. Но, к счастью, к ней подходит другой танцор, он увлекает ее в вальсе, а старик остается на месте, сердито топнув ногою вслед улетающей паре. Танцы продолжаются до света, императрица весела, она смеется и шутит, возвращаясь домой, в свою половину дворца. Она входит в свою опочивальню и, усталая, спешит освободиться от стесняющего ее наряда. Анна не уходит, исполняя ее приказания. Наконец она отпущена и спешит к себе; у ней весело на душе, она повеселилась, чувствует здоровую, естественную усталость и уснет крепко и спокойно.
Следующая неделя проходит тише, при дворе толкуют о короле прусском, канцлер часто просит аудиенции у императрицы. Она встречает его с серьезным лицом, и хотя, находясь у двери, Анна не слышит их разговора, но слышит голоса их; ей кажется, будто канцлер возражает и убеждает, по тону голоса императрицы слышно, что она недовольна и отвечает отрицательно. Канцлер выходит озабоченный. Государыня зовет Анну, чтобы докончить свой туалет, но ничем не остается довольна. День проходит без особенного оживленья.
На другой день, выходя на прогулку с другими фрейлинами, Анна видит канцлера, который вышел от великой княгини Екатерины; замечают, что граф Бестужев часто посещает и подолгу остается у ней в последнее время.