Анна также знает это, но она никому не передает своих замечаний намеренно, хотя часто еще способна проболтаться по привычному простодушию, если ее спрашивают о чем-либо. Фрейлины жалуются на однообразие этого дня, привыкнув к шумному веселью; в этой тишине чудится приближенье чего-то тревожного; все говорят о возможности войны.
Между тем Анна давно не получает вестей из дому, она начинает тревожиться и часто раздумывает о свадьбе сестры. «Ее роман застыл», – думает она; но и собственный роман начинает тревожить ее. Не слишком ли рано уверила она сестру, что дело идет на лад? Молодой танцор в богатом кафтане, расшитом золотом, только раз протанцевал с нею на балу у его высочества! А как много танцевал с другими, к ней подходил только поболтать, обращался он с нею свободнее и развязнее, чем с другими, – к добру ли это? После таких мыслей погода показалась Анне невыносимо дурна, прогулка же утомительна, и она пожелала вернуться во дворец, в свою комнату. В ее комнате, на полке с книгами, всегда был в запасе какой-нибудь французский роман, она брала читать его в такие минуты, когда ее томили сомнения насчет светлого будущего, которое она себе сочинила. Часто она читала рассеянно, не помня прочитанного, и начинала перечитывать ту же страницу сызнова, а мысли работали в стороне, перед ней проносились сцены бала. «Долго ли придется мне жить при дворе? – думает она. – И останется ли он в Петербурге, может быть, он уедет в армию? Неужели русские примут участие в войне?» В первый раз появилась у Анны охота читать газеты, чтобы знать, не грозят ли войной России, и не придется ли ей расстаться со своим поклонником. Но она узнает обо всем этом из общих толков, а чтенье газет выдаст, пожалуй, ее особенное участие к этому вопросу, когда наступит ее дежурство, она услышит все толки об этом вопросе! Остановясь на этом решении, она снова принимается читать роман и мало-помалу увлекается чтением; она находит особенное удовольствие в чтении французских книг. Французский язык и французские книги увлекают всех в Петербурге и при дворе, как и французские костюмы и убранство комнат в парижском вкусе. Дворец блистал французскими обоями, тяжелыми штофными занавесями, выписанными из Лиона, откуда выписывали и все дорогие материи для платьев. И частные лица, живущие в Петербурге, старались подражать роскоши придворной жизни и щедро рассыпали казну свою; и не одно состояние взлетало на воздух, а владельцы его отправлялись в дальние губернии, в свои вотчины, «чтоб экономию соблюдать и дела исправить». В начале царствования Елизаветы выходили указы от двора, которыми приказывалось «давать балы и маскарады тем из знатных лиц, которыми они в прошлом году не давались», но теперь уже не нужны были такие поощрения; маскарады, балы и ужины не прекращались и давались одни за другими то в том, то в другом знатном доме вельмож, и вина лились без конца: за один ужин выпивалось до 500 бутылок французских вин. Пить много давно вошло в обычай; обычай этот унаследован был от предков. Но при такой жизни все нуждались в деньгах и старались добывать их, не пренебрегая и не брезгая никакими путями. При вечном веселье и роскоши и сотни тысяч доходу не казались достаточными средствами. С европейским образованием привились и слабости европейского общества того времени; слепая страсть к роскоши и наслаждениям проникала в русское общество скорее других сторон цивилизации. Анне исстари еще приходилось все это по вкусу: и роскошь, и веселье, и поклонники, расшитые золотом!
«А где он? И что у него на уме?» – спрашивала она себя не один раз в день; но ей скоро пришлось узнать эту загадку.
Через несколько дней назначен был спектакль при дворе; давалась итальянская опера и потом пьеса Мольера. Спектаклей этих Анна ждала всегда как любимейшего праздника, они составляли высшее и самое утонченное наслаждение того века, среди пиров и кутежей.
Вечер спектакля наступил, собрались все, получившие приглашение от двора, кому разосланы были билеты, и зала спектакля мало-помалу наполнилась дамами в пышных придворных туалетах, блестящих шелковых платьях, с ожерельями из драгоценных каменьев; не менее богаты были костюмы кавалеров и мундиры гвардейцев. Шла пьеса Мольера. Анна, коротко освоившаяся с французским языком, наслаждалась, внимательно вслушиваясь в каждое слово длинных монологов и любуясь костюмами на сцене: высокими прическами молодых людей, игравших женские роли, и искусством, с которым они справлялись с длинными шлейфами своих платьев. Анна сидела в самом дальнем ряду кресел; пьеса уже подходила к концу и часто прерывалась сдержанным смехом и легкими аплодисментами публики в то время, когда кто-то занял место подле Анны и смело поставил ногу свою на ее атласный башмачок на высоком каблуке. Быстро обернув голову, Анна очутилась лицом к лицу со своим поклонником и танцором; она смотрела на него напряженным взглядом и с невольным немым вопросом, выражавшимся в этом взгляде. В блестящем золотом кафтане, расчесанный, раздушенный, поклонник ее был прекрасней, чем когда-либо, он смотрел на нее смело, открыто и не опуская глаз перед ее значительным взором.
– Вы хотите мне сообщить что-нибудь? – спросила, наконец, Анна простодушно и искренно, наклоняясь к нему, чтобы услышать то, что он собирался сказать ей, но в то же время с предчувствием чего-то недоброго и неиспытанного.
– Выйдите со мной из залы по окончании спектакля, когда начнется суматоха разъезда, мы выйдем на площадку лестницы, и я объясню то, что давно храню на сердце, – тихо проговорил «золотой» поклонник.
– Отчего же вы не скажете мне этого здесь и теперь же? – спросила, удивясь словам его, Анна.
Он пожал плечами, будто смеясь ее ответу.
– Выйдем сейчас, и я сообщу все теперь же.
– Нет, после… – пообещала Анна.
Кавалер ее оставался рядом с нею, он согласился ждать; но в лице его проглянуло выражение, такое странное и деспотическое, взгляд его был так резок, что присутствие человека, которого она так желала встретить, делалось ей жутко и неприятно. В смущении она уже не следила за пьесой, в ушах ее раздавались только аплодисменты.
– Встаньте скорее, пойдем за мною, – настойчиво просил ее «золотой» поклонник, вставая и останавливаясь взглянуть, идет ли она за ним?
Анна на минуту крепко сжала лоб свой одной рукою, закрыв глаза и стараясь понять в эту минуту, на что ей следовало решиться: пойти и узнать, что все это значило, – мелькнуло у нее в голове. Она встала и смело последовала за знакомым ей кавалером, он шел вперед, взглядом продолжая манить ее за собою. Она прошла незаметно сквозь толпу прислуги до выходной двери на лестницу дворца. Прислуга толпилась и проходила, не обращая на них внимания; спутник Анны крепко сжал ее руку, готовясь отворить другою рукою дверь, ведущую на лестницу; но она сильным порывом отвела его от двери.
– Говорите сейчас, что вы хотели сказать мне?.. – проговорила она, стараясь говорить спокойно.
– Увезти тебя хочу я! Идем же скорей!
– Увезти… Но куда же?.. – спрашивала Анна, едва скрывая испуг свой под притворным равнодушием.
– Не время расспрашивать, мы знаем давно, что мы любим друг друга, – говорил он, снова увлекая ее к двери, и она чувствовала, что он осилит и увлечет ее.
– Погодите минуту, моя шаль осталась там, – проговорила она, принимая намеренно тот же интимный тон, с которым он к ней относился, и, быстро высвободив руку, улыбаясь и давая ему знак стоять здесь и ждать ее, она в минуту вбежала снова в залу спектакля. Особенное счастье покровительствовало ей: она столкнулась почти у самой двери в залу с той самой статс-дамой, которая в первый раз представляла ее императрице.
– Прошу вас! Ради бога, – просила Анна с умоляющим жестом, – прошу вас: подойдите сюда на минуту.
– Что тут случилось? – спрашивала статс-дама, невольно следуя за нею сквозь толпу прислуги.
– Вот, вот он! – говорила ей Анна, указывая на растерявшегося поклонника. – Вот тот человек, который сделал мне сейчас предложение увезти меня! Он предложил это мне, фрейлине государыни и дочери заслуженного, честного человека! Будьте свидетельницею такого оскорбления! – докончила она, заливаясь слезами, между тем как ее поклонник, не оправдываясь, скользнул в дверь и исчез, спускаясь с лестницы.
– Успокойся, моя милая! Успокойся, опомнись! – говорила почтенная статс-дама, с участием взяв за руку Анну. – Бог защитил тебя, избавил от беды, а сердиться нечего! Молодой человек выпил где-нибудь через край, он известный шалун, и ему намоют голову по просьбе моей! А ты успокойся и оправься.
Анна пришла в себя настолько, что оправила волосы и вытерла слезы, чтоб вернуться в залу спектакля вместе со статс-дамой, своей избавительницей. Она выбрала самое дальнее место от двери, в ряду других фрейлин. Занавес уже поднимался вновь, перед началом итальянской оперы. Дивная музыка и увлекательные голоса целительно подействовали на Анну, хотя она все еще дрожала от испуга, а гнев истерически сжимал ей горло; она боялась снова расплакаться. Но, слушая пение, она успокоилась постепенно: совесть ее была спокойна, гордость была удовлетворена, – оскорбивший ее человек сам бежал в испуге. Ошибка ее была в любопытстве, с которым она последовала за ним. Тем лучше, что объяснилось теперь, какого рода чувство питал он к ней, – и роман окончен в самом начале; но она была сильно потрясена, и страстное пение итальянских певцов вызывало слезы на глазах ее; она скрывала их, вытирая одну за другою незаметно ни для кого. После спектакля она скрылась из залы, не желая участвовать в танцах и присутствовать при ужине, последовавшем за танцами. Удалясь в свою комнату, Анна под влияньем страха осмотрела все углы ее со свечою в руках и тогда только успокоилась, когда убедилась, что она одна. Усталая, ложась в постель, она взяла книгу, чтоб отвлечь мысли от всего с ней случившегося; но не могла сосредоточить внимания на книге. Она потушила свечу, но сон не приходил. С открытыми глазами ненапряженными нервами она лежала в постели с бессильно брошенными руками и бледным лицом. Ее богатый наряд, небрежно брошенный, лежал на соседнем стуле; на окне при слабом свете ночи блистали зеленые камни ее богатого ожерелья; а сама Анна, без всяких нарядов, похожа была на бабочку, сломившую свои блестящие крылышки; и никогда еще она не страдала так, как страдала теперь от вынесенного разочарования и оскорбленного чувства. И никогда еще, казалось ей, ночь не тянулась так долго до рассвета, когда ей удалось наконец забыться хотя некрепким сном. Проснувшись утром, она чувствовала себя несколько спокойнее.