Вчерашнее приключение не имело никаких последствий, и принявшая ее под свое покровительство статс-дама снова ее успокаивала. На дежурстве государыня ласково принимала ее услуги. Только сама Анна не могла забыть этого приключенья; оно заставило ее передумать о многом и изменило ее в короткое время. Она смотрела на все серьезней и холодно встречала ухаживанье новых поклонников на балах. Собственное положение ее при дворе, казалось ей, немного обещало, а будущее было неопределенно. Жалуясь на судьбу, она откровенно написала обо всем сестре Ольге, но от нее не было ответа, и не было писем от отца. Все это наполняло Анну тревогой за них и за себя.
Глава VII
Однообразно и тихо проходила зима на киевском хуторе сержанта Харитонова, невелика была семья его: он, Ольга и Афимья Тимофеевна проводили время втроем. Снег засыпал дороги, и редко навещали их даже ближайшие соседи. Сержант занимался хозяйством с помощью Ольги. Но с отъездом Анны не было уже прежнего одушевления в доме. Между сестрами слышался, бывало, веселый говор в их комнате, раздавались и песни, теперь в комнате их царствовала тишина. По утрам Ольга занята была шитьем в светлице Афимьи Тимофеевны; в светлице собирались все прислужницы, все так называвшиеся сенные девушки и под руководством Афимьи Тимофеевны составляли большую швейную. Во многих домах можно было найти тогда такие швейные, в которых толпа горничных занималась шитьем в пяльцах; они вышивали золотом и шелком, плели кружево и ткали ковры и доставляли значительный доход хозяину. Такую швейную завела и Афимья Тимофеевна и в эту зиму приготовляла запас белья в приданое для обеих дочерей сержанта. Анна, уезжая, просила сестру сшить все необходимое для приданого под ее собственным присмотром. Ольгу развлекало это занятие, она менее скучала, глядя на толпу молодых девушек, и спасала их иногда от излишней горячности Афимьи Тимофеевны. Ольга охотно слушала их песни и сокращала им часы работы; песни эти наводили тоску на самого разумного человека, по словам Афимьи Тимофеевны, но Ольге по душе приходилась их тихая грусть. Ольга невольно начинала задумываться к концу зимы, несмотря на всю свою твердость и терпение! Она не могла объяснить себе поведение Сильвестра, который ни разу не дал о себе вести и ни разу не навестил их зимою; он не исполнил обещания навестить их на Рождество. Правда, они должны были тщательно скрывать свою помолвку, и она условилась с ним не переписываться, чтоб кто-нибудь не перехватил писем их. Но Сильвестр имел случай передать свое письмо в верные руки, когда посылали за чем-нибудь в Киев людей с хутора; ни разу Сильвестр не позволил себе ни даже короткой записки к Ольге и не писал и к сержанту; он присылал им поклоны и благодарил за память о нем через посланных из хутора, передавая все на словах. Осторожность Сильвестра заходила дальше, чем было нужно, и начинала тяготить Ольгу. А Сильвестру? Ему легко было не получать о ней известий? Уж не было ли это нарочно наложенное на нее испытание? Во всяком случае ей открывалась новая черта в характере Сильвестра: это была черта отшельника, не привыкшего к свободной жизни, привыкшего приносить сурово в жертву свои чувства и чувства других, близких ему лиц. Голова Ольги постоянно работала над этою мыслию, и сами собою являлись и дальнейшие выводы; он приучил себя к лишениям, и ему не трудно отказать себе во всем. И может быть, он найдет причину отказаться от любви их и от данного ей слова! Когда в первый раз мысль эта пришла ей в голову – она обдала ее холодом. Но мало-помалу она свыклась с этой мыслию, она сама приобретала привычку отречения от личных желаний и радостей, хотя борьба шла не без страданий и начинала проявляться в наружности Ольги.
– Здорова ли ты, Ольга? Не съездить ли нам помолиться в Киев? – спрашивал, глядя на нее, отец. – Видно, ты будто соскучилась!
– Нет, батюшка! Кажется, мне не следует ехать туда, – отвечала Ольга.
– Ты хочешь переломить Сильвестра и ждешь, чтобы он сам приехал, а видно, как это тебе тяжело…
– Мне не легче будет, если Сильвестр не обрадуется, а испугается нашего приезда, – заметила не без горечи Ольга.
– Что делать, Ольга, у них тоже ведь своя служба есть. Как я, бывало, во фронт: стой и не смей двинуться!
– Однако, отец, вы и тогда двигались для тех, кто был вам дорог!
– Да, да, двигался… – припомнил сержант, усмехаясь, – у меня была голова горячая! Ну они – другие люди, люди ученые! Умеют и сдержать себя.
– Вот и нам надо у них учиться – жить и без них!
– Да? Ты вот что надумала? Гм… Странно мне, что Стефан-то выдерживает, хоть он бы навестил нас, узнал, живы ли?
Сержант задумывался, все это не нравилось ему; он замечал, что Ольга худела и бледнела. Наблюдая с отеческой тревогой, он подметил, что она начала даже равнодушней глядеть на свое положение и порою была бесчувственна, а не печальна. И серьезна была она, будто что-нибудь обсуждала или придумывала новый план, напряженно глядя в одну точку. К концу зимы он заметил, что Ольга перестала посещать швейную.
– Что у вас в швейной, покончено шитье? – спросил он.
– Для Анны мы все приготовили.
– А для тебя? Не написать ли, чтобы Анна купила для тебя там, в Петербурге, мебель какую-нибудь, зеркала и что еще вздумаешь?
– Нет, отец! Должна сказать вам, что все это для меня не нужно, – ответила Ольга коротко и переменила разговор. – Давайте работать, – сказала она. – Где ваши хозяйственные книги? А у меня есть к вам просьба, – прибавила она, ласково взглянув на него.
– Что за просьба такая? – спросил сержант, уже тревожась каждою новостью, будто ждал чего недоброго.
– Ничего особенного пока, – успокоила его Ольга. – Я хочу просить вас, чтоб вы приказали избавить от работы семейство Горгона, он болен, и старуха его хворает. Вчера я обходила больных и была у него. А кроме стариков в семье у них одна работница, солдатка, их невестка.
– Это дело атамана! Чего ж он мне давно не сказал? А ты, Ольга, не ходила бы по селу в эти холода, а то и сама сляжешь.
– Ничего, я должна к этому привыкать, – отвечала Ольга.
– Должна! Должна… это словечко уж от Сильвестра к тебе перешло, – сказал отец, улыбаясь шутливо.
Ольга будто не заметила, что он произнес имя Сильвестра.
– Я давно приучала себя, – продолжала она серьезно. – Прикажите, батюшка, принести ваши книги, а я велю подать чаю.
Вечером, когда они сидели за хозяйственными книгами и Ольга записывала что-нибудь или считала на счетах, им в то же время приготовляла чай Афимья Тимофеевна. После этих занятий сержант призывал иногда крестника Афимьи Тимофеевны и играл с ним в шашки. Ольга сидела тут же, что-нибудь читая вслух для отца, или читала одна, для себя. Так кончался вечер, спать уходили довольно рано. Часов в десять все уже затихало и засыпало на хуторе и в доме. Ольга одна не спала иногда, перебирая в мыслях томившие ее предчувствия.
Догадка Ольги не обманывала ее, – в жизни Сильвестра произошел новый поворот, не клонившийся в ее пользу. Внутренняя жизнь его была потрясена и изменила свое направление.
Среди серьезной обстановки, в занятиях, изучая историю Церкви, Сильвестр увлекался снова примером иноков, отрекшихся от суеты мира! Перед их высокими подвигами на благо родины меркло его личное стремление к временному счастию, к удовлетворению страсти и умалялась цель, предположенная под ее влиянием! Все летнее увлеченье, участие в судьбе Ольги, обещание, поцелуй – все представлялось ему как давно когда-то овладевшая им резвость, при которой были на минуту забыты серьезные и высокие цели жизни. Но он снова приблизился к ним и стоял теперь на такой нравственной высоте, что не слышал ни малейшего упрека совести за измену своему обету, произнесенному так торжественно Ольге под сводом неба и перед лицом природы! «Более важные обеты должны расторгнуть обет, данный в минуту увлечения мелкими мирскими радостями! Ольга так же поймет это, – говорил он про себя. – Она так же пойдет путем истины и откажется от временного мира».
Как успокоился Сильвестр и как примирился с новым направлением, как блаженно сознавал он, что приблизился теперь к той недосягаемой прежде высоте! Какой мир был на душе теперь, когда все решено для него! Как бодро боролся он с дьяволом, – так называл он минутные влекущие порывы к воспоминаниям прошлого, если в минуту досуга они рисовали перед ним картины из летней жизни.
Он знал, что мирские искушения долго еще будут преследовать его, но, бодро отгоняя от себя минутную рассеянность, он шел на беседу с ректором или чаще шел в церковь. Там он оставался один, с Евангелием в руках, – изучая жизнь Спасителя, он исполнялся такою преданностью к Его велениям, что выходил из церкви спокойный и одушевленный нездешними мыслями! С ректором он беседовал ежедневно и находил в нем твердую опору; он уже заявил ему о своем окончательном решении поступить в монахи, всякое отступление было отрезано: Сильвестр выдал ректору тайну своей помолвки и принес покаяние в скрытности и лицемерии, в своем увлечении земною жизнью, – и готовности принести все в жертву теперь! Ректор понял, что в нем совершилась последняя борьба, и был доволен не меньше самого Сильвестра.
Оставалось только объясниться с Ольгой, но и это не затрудняло Сильвестра, он знал кроткую и набожную душу Ольги, знал, что она не пожелает, чтоб был нарушен новый, столь важный обет его! Он надеялся сделать более этого, – надеялся убедить Ольгу также вступить в монастырь. Ей ведь не предстояло теперь другого выхода, если она по-прежнему будет избегать другого сватовства.
Стефан между тем мирно жил в академии, усердно работал, не забывая и отдыхов с друзьями на досуге. Его удивляла сначала задумчивость Сильвестра, он преследовал иногда Яницкого за его страсть к уединению. Но еще больше изумила его вдруг жарко вспыхнувшая набожность Сильвестра и его спокойная восторженность; об Ольге не было разговоров. Если Стефану случалось спросить, нет ли вестей с хутора, то Яницкий уклонялся намеренно от ответа и переводил разговор на занятия этого дня или на вопрос религиозный. Так шло до половины зимы. Около Рождества Стефан спросил его, не поедет ли он на хутор?