Стефан Барановский мог сказать теперь, что его счастливая звезда влекла его в Ярославль. Волков, на минуту ошеломленный неожиданным появлением Барановского, с радостью бросился ему на шею, не обращая внимания на его одежду, загрязненную дорогою. Стефан Барановский, измученный путешествием и неуверенностью в своей свободе, испытавший столько затруднений и, наконец, от всего избавленный, переходил теперь к самой задушевной радости, и только вырвавшиеся у него слезы показали, как он был глубоко потрясен и растроган! Слезы легко и обильно катились у него из глаз, несмотря на его веселый смех. Волков заметил это непривычное у Стефана настроение и старался его успокоить.
– Ну, видно, тебе несладко приходилось все последнее время, приятель! Прежде ты не плакивал, а теперь ты сам не свой! Пойдем ко мне! Оденься полегче да приляг отдохнуть, потом все расскажешь, как ты к нам добрел в зимнюю пору! А теперь пока мы тебе расскажем о своем счастье: ведь меня с моею труппой вызывают в Петербург, по приказанию государыни!.. Как же ты вовремя явился пополнить мою труппу! Без тебя ведь у нас был бы большой ущерб! Ну, иди отдыхать, Бог с тобою!
Стефан то слушал его, очарованный, то крепко обнимал приятеля, спасавшего его в настоящую минуту, он не в состоянии был рассказать ему сейчас всего, что с ним случилось. Старые приятели окружили его, не расспрашивая, но стараясь его успокоить, привести в себя; затем они проводили его и уложили на отдых. Организм Стефана мог действительно пострадать от усиленной деятельности и напряжения, и если бы он не нашел здесь радушной заботливости, с которою его старались согреть и успокоить, быть может, его временное расстройство перешло бы в долгую и опасную болезнь. Но счастье подымает силы; после беспокойного и лихорадочного состояния он начал засыпать, сначала спал он сном тревожным и тяжелым, но к утру организм его приходил в обычную колею, кровь обращалась в нем тише и ровней; и он уснул тихим сном убаюканного ребенка, просыпаясь изредка с счастливым сознаньем, что он находится под дружескою кровлей, где найдет защиту. Все было тихо около него, так что он проспал до позднего утра. Проснувшись, он увидел себя окруженным всеми старыми приятелями, актерами труппы Волкова; они окружили его и шутя одевали, как малое дитя, вытащив нарядные костюмы, которые Стефан надевал на сцене; один предлагал ему свое белье, тот туфли и плащ. Прислуга ласково раскланивалась с ним, как с хорошим знакомым, внося в комнату самовар и все принадлежности для чая. Под влиянием общего радушия Стефан повеселел и разговорился. За стаканом чая он мало-помалу сообщил им все свои приключения со времени их разлуки, с августа прошлого года. Он рассказал о своем появлении в академии в роли больного; о расспросах и угрозах, встретивших его по возвращении; рассказал о Сильвестре и его изменчивых планах, по милости которых и его впутали в историю! Рассказал о посылке его на хутор, причем его ставили женихом и чуть было не сосватали и не посвятили в священство. Наконец, он сказал о своем бегстве из Киева, о путешествии в костюме старого еврея, чтоб скрыть следы и сбить с толку расспрашивавших о нем, и потом как он прибыл к ним из Москвы без копейки в кармане и большую часть пути пешком. Вся труппа артистов, разместившаяся вокруг Стефана, слушала рассказ его с напряженным вниманием. Все понимали, какую он мог проиграть игру и что дело шло о счастье всей его жизни; и наоборот, о вечной неволе, если б у него недостало смелости и находчивости.
– Теперь у меня вся надежда на вашего батюшку, – сказал Стефан, обращаясь к Нарыкову, – в случае если бы меня стали преследовать.
– А вот укатим, сударь вы мой, в Петербург, так там найдем покровителей! – ответил на это Волков бодро и самоуверенно.
– А после всех вами рассказанных похождений я заключаю, сударь мой, что вы у нас отлично сыграете Тартюфа! – говорил Нарыков, дружески потрепав по плечу Стефана, меж тем как вокруг вырвался общий смех, вызванный его замечанием.
– Это пьеса Сумарокова, подражание Мольеру, – продолжал Нарыков, – вы ее не читали?
– Нет, не доходила к нам, – ответил Стефан, – да и когда было читать? Я так усердно работал.
– Ну да! Все поучения сочиняли! Ах, желал бы я послушать, ежели бы вы сами прочли его там, – вышли бы на кафедру и начали: «Все мы – лицемерим!» Какое вы тут сделали бы себе лицо!
– Я находился в таком озлоблении при мысли об ожидающем меня приневоливании, что сильно бы прочел свое поучение, прилагая часть его к Сильвестру, который едва было не женил меня на своей невесте ради собственного спасения в жизни будущей! Озлобил он меня. Куда бы я девался теперь, если бы не вы, друзья мои?..
– Ну, теперь успокойся и собирай силы на работу, – сказал Волков, – задача предстоит немалая: не уронить свою труппу. И чтоб оценили нас в Петербурге.
– Оценят, – бодро заявил Нарыков, всегда верящий своему стремленью и увлекавшей его силе таланта.
– Надеюсь, – говорил Волков, – я недаром много трудился, добросовестно изучая искусство: могу поверять нашу игру, сравнивая, как играют теперь везде, и по всему, что видел в Петербурге. Оперы нас затмят, – там пение, музыка; а наша музыка вся в нашей декламации да в понимании ролей.
– Ну, заговорится теперь, – прервал его Нарыков с добродушным смехом. – Благо, что у тебя на все достает силы, а за тобою и мы не струсим! Потолкуем, с чего начать нам в Петербурге, перед государыней, начнем учиться, готовиться! А Стефан Яковлев почистит пока свой голос; а то его приятный голос сильно пострадал в дороге: точно влетело ему что-нибудь в горло и там остановилось. Рюмочку эссенции пропустить надо!
– Погоди, погоди с эссенцией! И так обойдется, – говорил Волков. – А начать думаю я, если нам не назначат там какой-нибудь новой пиесы, то начнем с трагедии Сумарокова, «Хорев». Как вы думаете? – спросил он Нарыкова.
– Прекрасно, Федор Григорьевич, прекрасно, – послышались голоса Нарыкова и других артистов.
– Нарыков, конечно, будет играть Оснельду, он у нас премилая девица!
– Только голос у меня силен, и трудно бывает сдерживать его, – заметил Нарыков.
– Вы разработаетесь, привыкнете сдерживать, – сказал Стефан, – а я вас подрисую: мелком, пудрой, румянами… Прелесть будете!
– Вы забудете ради меня всех невест на свете и от всех убежите, как бежали от вашей нареченной.
– Нет, невесту вы оставьте, она тут ни при чем была. От нее вы не захотели бы бежать, может быть, – ответил Стефан.
– А вам хорошо бы сыграть в какой-нибудь пьесе роль дьявола, искусителя, – продолжал Нарыков.
– Играл я когда-то и дьявола; с малых лет еще, лет двенадцати был, когда меня заставляли принимать участие в мистериях. Потом мои представления уже не допускали в церквах, мы представляли их на ярмарках! – говорил Стефан.
– А что? Видите? Уж очень вы хороши были, по правде представили искусителя, ну вас и изгнали на торжище!
– Ну, кончайте ваши споры, и, чай, пора приниматься за работу, – прервал их Волков, – а сперва пройдемся немного по городу и зайдем в театр.
– Рады стараться! Готовы, готовы! – послышались восклицанья артистов, и все бросились отыскивать шапки, шубы и роли; у большинства были шинели и плащи характерных смелых покроев и цветов. Стефан надел свой дорожный тулуп за неимением другой теплой одежды.
Через четверть часа все артисты, составлявшие труппу Волкова, толпою шли по улицам города Ярославля в разнообразных и несколько из ряду выходящих костюмах: в пестрых шарфах на шее, в ярких бархатных шапках на голове; они заходили в лавки для закупки различных материалов: бумаги, чернил, румян и белил, ниток и красок. Молодые лица раскраснелись на морозе; они шли быстрой походкой, и оживленный говор слышался в толпе их. Один Стефан, еще не вошедший в общую колею, отличался от них своим серьезным, смуглым лицом, напряженным взглядом и медленной походкой.
Веселая труппа встретила на улице местного фабриканта Затрапезного, исстари известного одною из первых полотняных фабрик в Ярославле. Он был хорошо знаком им, и они весело его окликнули как любителя и ценителя их театра.
– Откуда и куда бредете? – спрашивал его Нарыков.
Затрапезный остановился; он рад был остановиться передохнуть немного; тучность подавляла его, и, ходя пешком, он тяжело переводил дух. Он снял шапку, чтоб отереть показавшиеся на лбу капли испарины, но не для того, чтоб поклониться артистам, или актерам, как он их звал. Он не думал чем-нибудь приветствовать их, хотя все они почтительно приподняли свои шапки перед ним. Он отвечал Нарыкову, не кланяясь ему.
– У боярина был, вот что живет в этом домике… – указал он на небольшой домик. – Здравствуйте, – сказал он спустя минуту и все же не кланяясь, – здравствуйте, актеры-голубчики! – Он оглядел всех их. – А это что же за человек у вас? – спросил он, присматриваясь к Стефану, и громко рассмеялся густым басом, когда узнал в нем старого знакомого, читавшего ему стихи на Волге, где судьба так счастливо столкнула с ним Стефана. Это был фабрикант, впервые представивший Стефана Волкову.
– Да ты ли это, Яковлев? Тебя узнать нельзя!
– Я самый, ваше благородие, – говорил Стефан, подходя к нему и оживляясь старыми воспоминаниями.
– Ха-ха! Знакомый человек! Не забыл еще, как мы с тобой по Волге плыли? Как ты гулко волну заглушал своим голосом!
– Как забыть! Вы первый приютили тогда меня и познакомили с Федором Григорьевичем!
– И ты нас утешал за то много! Так опять тебя услышим, ха-ха! А наливку пьешь еще? Заходи как-нибудь, попробуем. Я вас люблю, молодчики!
Затрапезный действительно любил и актеров и театр, относясь к ним весьма добродушно; хотя никогда им не кланялся, но всегда готов был помочь им, как помог Стефану поступить к Волкову под именем Яковлева. Стефану было одинаково ровно, под каким бы именем ни выступить на сцену, и он принял предложенное ему имя Яковлева; оно тогда же приобрело некоторую известность, и он не намерен был и теперь менять его на другое: Яковлев так Яковлев, говорил он.