– Так опять к нам? Видно, полюбились мы тебе больно.
– Крепко полюбились! – сознался Стефан Яковлев.
– Ну заходи и ко мне! Только не завтра. Завтра у меня боярин будет.
– Что за боярин? – спросил Стефан Яковлев.
– А сила-то прежняя?.. Что была сила, еще при государыне Анне Иоанновне. Ему дозволено теперь здесь проживать. Он у нас живет словно на покаянии…
– Это Бирон, – объяснил Волков Яковлеву, – ему дозволено жить здесь, вот и дом, в котором он живет.
Яковлев искоса посмотрел на этот дом, который помещал теперь эту прежнюю силу; и неожиданно припомнились ему рассказы из того времени сержанта Харитонова и все хвалы со сторон Афимьи Тимофеевны. Он проходил мимо дома с мрачным взглядом; между тем остальная толпа актеров шла с шумным говором и громким смехом мимо прежней силы.
– Да что, вижу я, ты, актер Яковлев, точно похудее с лица стал? Растерял ты себя где-то, словно круглей и красивей был у нас летом? – сказал Затрапезный Яковлеву.
– То-то вот, что без вас мне тяжело жилося, стосковался душой по вашему театру! – ответил Яковлев.
– Ну Федор Григорьевич тебя поправит, опять поставит на ноги! – смеялся Затрапезный.
– Некогда тут поправляться, – прервал его Нарыков, – мы к весне в Петербург отъезжаем.
– Слышал, голубчики, жаль мне, что вы нас покинете. Может быть, еще помедлите, так мы на вас посмотрим и наслушаемся! – говорил Затрапезный.
– Вот Федор Григорьевич ждет уведомления: теперь ли прикажут явиться или в Царское Село, весною, – сообщил ему Нарыков.
Труппа актеров простилась с Затрапезным и повернула к зданию театра; они прощались с фабрикантом – любителем их искусства, обращаясь к нему с различными приветствиями; Яковлев высоко поднял свою шапку над головою, а Затрапезный махнул им рукой и пошел дальше.
Артисты подошли к зданию театра, очень небольшому и незатейливо выстроенному; сторож отворил им двери, и они скрылись под кровом радушно принявшего их здания; Яковлев перешагнул через порог его с блаженным волнением: он попал наконец в свою сферу!
Глава VIII
В то время как Стефану удалось пробить себе дорогу и он был счастлив и свободен, – в то самое время его старая знакомая, преданная семье Малаша, проводила жизнь в тяжелом скитальчестве. Следуя за мужем, с которым судьба так случайно соединила ее навеки, с толпою других беглецов, двинувшихся из центра Руси к ее окраинам, – она была все еще на пути, или, вернее, все еще искала путь к свободе. С тех пор как Стефан приметил когда-то на Волге мужа Малаши в лодке, подъехавшей к барке, – с тех пор она не переставала странствовать; она то плыла по воде, то шла пешком и прошла почти большую часть Восточной России. Все они пробирались в какую-то обетованную землю по указаниям каждого встречного и руководясь всеми ходившими в народе слухами. Сначала Малаша испытывала неудобства медленного плавания по Волге, не имея пристанища на суше и без запаса хлеба или денег. Борис, муж ее, слывший ловким малым в своей местности, оказался ненадежным вожатым в новом, неизвестном краю. Нередко он подводил под беду своих спутников своей болтовней или самонадеянной смелостью. Уговорив их сначала идти в Астрахань, он скоро переменил план, что возмущало его спутников. Часто, причалив к берегу Волги, он уходил на разведку и переменял свои планы, соображаясь с новыми слухами. Теперь он упрямо стоял на том, чтобы повернуть к Оренбургу и идти на Оренбургскую линию, где вновь строились крепости и устраивались промышленные заводы. Несколько дней провели беглецы в толках, ни на что не решаясь! Они разбили временные шатры на лесистом берегу Волги и развели костры. Женщины разбрелись по окрестности просить милостыни и пропитанья, мужики чинили обувь и поправляли лодки. Уж наступил октябрь, вечера были холодны, а впереди предстояли еще большие холода и ненастье, а конца пути все не было видно! Вечером у костра все приступили к Борису, требуя, чтоб он порешил раз, не переменял больше ничего и скорее вел их на место поселенья. Борис сидел у огня нахмуренный; другие беглецы смотрели еще мрачней его и суровее. Вспыхивая по временам, пламя костра освещало их злобные и истомленные лица и снова потухало, оставляя все во мраке. Малаша беспокойно следила из своего шалаша за толпою сидевших у костра и прислушивалась к их говору.
– Если ты так первого встречного слушать будешь, так мы никогда на место не придем и помрем на дороге, – говорил пожилой и хворый крестьянин.
– Не встречного, а целую партию рабочих видел на постоялом дворе; все их разговоры слышал. Они для себя толковали: сколько они заработают при постройках в крепости. А другие дальше идут, на заводы, где глину фарфоровую разрабатывают.
– Ну и ты сейчас за ними – дальше! Тебе не по нраву на месте жить! Придется нам бросить тебя да идти одним.
– Как вам лучше, так и делайте, я для всех старался, – возразил Борис.
– Сколько месяцев водишь ты нас без пути, без дороги! – сердито говорил другой крестьянин, подле которого лежал у костра больной парнишка лет двенадцати.
– Хуже было бы, если бы мы пошли к Астрахани, – уговаривал Борис, – остановили бы нас и отправили бы к прежнему помещику! А в Оренбурге приписаться дозволено и работу найдем! Наверное говорили мне, указ такой вышел: кто на линии к казакам припишется, тех не высылать на родину! Так надо идти в Оренбург.
– Пешком, значит, идти?.. – проговорил хворый крестьянин.
– Где пешком, где по воде, а то повозки купим и лошадей: в степи прокормим.
– Долго ли идти? До зимы не дойдем? – спрашивал хворый.
– Рыба ищет где глубже… – начал было Борис, но больной не дал кончить; он вскрикнул, обратясь ко всем:
– Ребята! Бросьте его туда, где глубже, – право, лучше будет? Долго ли ему еще мудрить над нами?
– Сейчас пореши, куда идти, где остановимся! Пореши, да и на том и стоять будем! Или мы сейчас бросим тебя вправду к рыбам! – кричали все, приступая к Борису.
Но в ту же минуту что-то забелело, и рядом с Борисом стала жена его, знакомая нам Малаша. Она остановилась, выступив вперед, исподлобья посматривая на обступивших мужа; она стояла спокойно и молча, прижав одну руку к груди и свесив другую, ожидая, что будет дальше. Завидя ее, крестьяне притихли, потому ли, что жалели Малашу, или потому, что боялись в ней опасной свидетельницы угроз.
– В Оренбург идем, прямо! – порешил Борис. – Там недолго останемся. Я пойду за всех на поклон к губернатору тамошнему, генералу Неплюеву. Слышно от всех, что он разумен и милостив. Скажем, что давно живем в этом краю и просим, чтоб дозволено нам было к обществу приписаться.
– Ну ладно, так, пожалуй, ладно! – заговорили все. – Смотри же, на том и стоять! А то бросим тебя и уйдем – скитайся ты один с женою!.. Да и ту еще жалко с тобой отпустить.
– Ты чего пришла? – грубо крикнул Борис на жену, сердясь, что ее ставили выше его.
– Как было не прийти жене, когда мужа утопить грозят? Что ж мне одной оставаться? Нам уж один конец! – отвечала горячо Малаша.
– Вот что выдумала! От тебя, видно, нигде не освободишься! – дико выкрикивал Борис.
Толпа разошлась от огня по шалашам, Малаша одна присела поближе к огню. Завернувшись с головой в белую суконную свиту и не шевелясь, она невесело смотрела в огонь. Она часто задумывалась в последнее время: не от одного только скитальчества приходилось ей нелегко; тяжела была ей и жизнь с Борисом. Пока она была у помещика на месте, Борис был посмирнее и всегда занят работой; реже они сходились, и она мало еще узнала его. Но теперь, в это путешествие, на роздыхах, при остановке, Борис не знал, куда девать себя, и бывал буен и задорен. Кроме того, забота – вести всех на место поселения – приходилась ему не по силам. Уходя на берег для разведок, он пользовался случаем погулять и долго пропадал, кутил и не приносил никаких вестей. В его отсутствие Малаша выносила упреки за то, что муж был плохим вожаком, только и думал, как бы уйти да загулять, а тут все сидели над рекой, с малыми детьми, не евши.
Малаша ничего не могла сказать в защиту мужа, старалась только успокоить всех, отдавала им последнюю копейку и весь запас хлеба, какой был у нее, за что ей опять доставалось от мужа по его возвращении. Но беглецы скоро перестали обращаться к ней с жалобами, когда заметили, что ей самой тяжело жилось с таким человеком, все говорили, что жаль бабенку, повенчали ее с лихим человеком! И сама Малаша додумалась до того же и часто говорила себе: ошибся батюшка! За кого приневолил выйти!
Она не жаловалась громко, но прежняя веселость пропала, ее не радовала мысль о том, что они придут на место: ему и там удержу не будет, думала она. Она тем больше сознавала всю горечь своего замужества, что без этого никогда не пришлось бы ей бежать от семьи, при которой они жили с отцом так мирно. Беглецы давно бросили бы Бориса за его кутежи и грубость, но держались его потому, что среди них он один был грамотник и ловко брался за дело, когда надо было схитрить или постоять за себя. Но Борис находил для себя невыгодным странствовать с ними.
– Закрепостили они меня, что ли, – говорил он Малаше, – я их из беды вывел, а дальше сами пусть ищут счастья! Я в неволе у них не стану жить, я не затем ушел из своих краев! Хочу жить в степи, как живут птицы, чтоб никто мне не перечил. Ты оставайся с ними, а я уйду в другую сторону, беспременно уйду!
– Как же мне быть, чем кормиться буду?.. – спрашивала жена.
– Где они поселятся, там и живи, прокормят, а после я присылать буду… Тебе, бабе, нечего со мной шататься, ты с встречным человеком не справишься, за тобой и я пропаду…
Итак, муж намеревался бросить ее, односельчане его были ей людьми чужими и косо смотрели на нее за проделки мужа. Она не знала, куда же девать себя, и задумывалась над тем, как бы выпутаться из своего тяжелого положения. Она сидела перед костром, пока он не потух, и Малаша захолодела на сырости. Она оглянулась и прислушалась, все было тихо, все спали, и она побрела в свой шалаш. Борис спал у открытого входа в шалаш, как всегда, настороже. Малаша забралась в самый дальний угол шалаша и легла на связке травы, натасканной сюда из лесу. Она долго прислушивалась ко всякому шороху и наконец крепко заснула, не зная, что ждало ее утром.