На другой же день Малаша, вся расстроенная бессонной ночью, шла к священнику, поспешая без оглядки. Калмык вдруг вырос у нее на дороге; она не знала, откуда он мог взяться.
– Ты, – сказал он ей, – иди замуж, а не хочешь – так увезу к башкирам, украду! – грозил он, глядя на нее злобно.
– Погоди, – сказала Малаша, – вот я пойду к попу да спрошу, дозволено ли венчаться, коли не знаю, жив ли муж; пойдем со мною к попу, – звала она калмыка, надеясь, что священник пригрозит ему.
– Иди ты, а мне не надо, – ответил ей старик, уходя в сторону, и Малаша пошла к священнику.
К счастью Малаши, священник очень серьезно взглянул на ее жалобы и принял ее под свою защиту. Выслушав историю ее замужества и об уходе мужа, по всей вероятности убитого, священник посоветовал ей подать прошение, чтоб ей дозволено было вернуться к отцу. Для выполнения этого плана он предложил ей ехать с ним в Оренбург; от калмыка же он обещал собрать все сведения о смерти Бориса как от единственного свидетеля и очевидца.
Ходатайство священника помогло и в том отношении, что калмык не осмеливался больше грозить Малаше и приставать к ней и скоро исчез из села. Неизвестно, выгнали ли его остальные калмыки, или он ушел добровольно, рассердившись на своих поселенцев. Малаша в ту же осень простилась с односельчанами мужа, с которыми вынесла так много труда и горя во время странствий; она уехала в Оренбург вместе со священником, который ехал туда по своим делам; он обещал ходатайствовать за нее и выхлопотать ей все бумаги и дозволение вернуться к отцу, на фабрику их первого помещика, Барановского.
Глава IX
Жизнь в Петербурге проходила шумно по-прежнему. В неизменном порядке шел ряд общественных удовольствий в кругу знатных и богатых вельмож, согласно с требованиями появившейся культуры. Культура Запада блеснула в глаза русскому обществу главным образом в виде разнообразных увеселений и отразилась на нем в страсти к утонченным наслаждениям и мотовству. При дворе дела и занятия сменялись празднествами, замысловатыми иллюминациями с освещенными постройками и фигурами цветов и людей или парадами и смотрами войск. Императрица поздоровела, она часто появлялась в обществе, всегда одетая блистательно, и проводила время на балах до раннего утра. При дворе продолжала веселиться и Анна, но уже не так беззаботно! Часто задумывалась она и спрашивала себя, что же ждало ее дальше? На что могла она надеяться? Не лучше ли было бы вернуться под родной кров отцовского дома и постараться там устроить жизнь свою если не с таким блеском, какой казался ей возможным прежде, при ее незнании света, то безопасней и прочней! Так думалось ей иногда. Самое веселье начинало утомлять ее, казаться однообразным. С весной она как бы ожила немного; но ей вспоминалась другая весна, лучше, ярче и теплей, чем в Питере! Анна скучала когда-то в уединении, живя у отца; но и для жизни при дворе она была не приготовлена, не воспиталась для нее! Она тяготилась окружавшею ее постоянно толпою почти незнакомых ей людей или слишком многочисленным обществом знакомых. Она желала бы снова жить в своей семье, в своем доме. Для всех она оставалась чужою и не умела сделаться необходимой услугами или разведыванием общих слабостей и желаний. Она не была искательна и не любила быть орудием других, – удача в жизни была невозможна при таком настроении. Наслаждаясь весельем и роскошью, она сохранила детскую простоту и прямодушие. Время готовило ей, однако, много перемен, и счастливых и тяжелых.
Этим же летом, во-первых, принесло оно ей неожиданную встречу. Труппе Волкова назначено было дать первое представление на придворной сцене в Царском Селе, куда императрица переехала на первые летние месяцы. Когда двор двинулся из Петербурга, перемена была приятна Анне. В свободные часы она осматривала роскошный сад в Царском Селе, в котором дерн на полянах сада походил на мягкий зеленый бархат, а дорожки, чище паркета, вели к большому светлому озеру, по которому плавали лебеди. Весь сад, искусственный, с подстриженными деревьями, поразил новизною Анну, ничего не видевшую в этом роде. Но кроме прогулок ее ожидал еще спектакль. Труппа Волкова прибыла уже в Петербург, и на другой день назначен был спектакль в Царском Селе. Сцена была устроена, и раздавали афиши: первою должна была идти пьеса Сумарокова «Хорев». Из имен актеров как о лучших упоминали о самом Волкове, о приятеле его Нарыкове и еще поминали недавно принятого Яковлева. Перед представлением императрица пожелала осмотреть костюмы лиц, игравших женские роли; она обратила особенное внимание на актера Нарыкова, игравшего роль Оснельды, и собственноручно убирала ему голову: такое внимание и покровительство оказала она вновь прибывшим актерам. Понятно, какой восторг возбудило это внимание в прибывших артистах, – наконец-то они были счастливы! А Яковлев? Он был очарован всем, что здесь видел, и особенно приемом! Он давно проникся серьезным значением этого первого спектакля частных артистов при дворе и важностью своего положения, проникся настолько, что забыл все шутки и смотрел совершенно солидно и сообразно с характером артиста трагических ролей. И было над чем призадуматься! Нелегко было сыграть роль в этой новой обстановке. До сих пор его поддерживало только постоянное одобрение Волкова; милостивый прием императрицы довершил остальное. Стефан Яковлев стоял бодро, вместе с другими членами труппы, перед живым образом Елизаветы, которой посылал столько благословений в его далеком краю и в доме сержанта Харитонова!
Мало-помалу, невольно и незаметно для себя, перешел он к другому воспоминанию и спросил себя: не здесь ли Анна? И не увидит ли он ее в числе зрителей? Как удивится она его неожиданному появлению на подмостках сцены! И прежняя веселая улыбка Стефана мелькнула на лице трагика Яковлева со всею полнотою былой шутливости. Улыбка исчезла при мысли, что придется передать Анне невеселые вести о семье ее.
Наконец приготовления к спектаклю были окончены, и представление начиналось; занавес поднялся, на сцену выступили незнакомые публике артисты: Нарыков в роли Оснельды, пленницы Кия (построившего город Киев, как говорит древнее предание). Яковлев вышел в роли Хорева, меньшего брата Кия. Хорев любит Оснельду, он высказывает ей это в длинных строфах многочисленных стихов. Она не решается принять любовь врага отца ее. Пьеса исполнена драматических положений, что постоянно поддерживало внимание зрителей. Артисты играют до конца с постоянным искусством и горячностью. В последнем акте Хорев узнает, что Оснельда подозревалась в измене славянам и отравлена по приказанию Кия; Хорев закалывает себя. Брат Хорева, Кий, примирившийся с отцом Оснельды, оплакивает оклеветанных и невинно погибших, Хорева и Оснельду! Соперник Хорева, из ревности оклеветавший их в измене славянам, кидается в Днепр. Тем оканчивается пьеса.
Сдержанные, тихие, но продолжительные аплодисменты наполнили зал спектакля по окончании пьесы. Все передавали друг другу свои впечатления; представление внесло что-то новое, неиспытанное: это не было представлением учеников, это была игра людей, знавших жизнь, испытавших на себе ее гнев и радости и умевших передать и другим свои ощущения; игра их нравилась и трогала. Сама пьеса, написанная тяжелым стихом по всем правилам классицизма, не могла бы нравиться позднее по своей неестественности; но тогда все было ново и все нравилось, хотя лица, выведенные в пьесе из древней жизни славян, речами и чувствами походили более на лица и характеры из греческих трагедий или на лица из пьесы Расина. Древнеславянского в них не было ничего, кроме их имен. Но игра актеров нравилась и маскировала неестественность пьесы. Нарыков нравился изяществом, с каким он исполнял женскую роль и носил женский костюм. Волков обращал внимание умной и благородной игрою, а Яковлев задевал за сердце своим живым голосом; в нем отзывалось задушевное непосредственное чувство, с которым он отдавался каждой прекрасной произносимой им мысли, каждому чувству, внушенному ему положением представляемого лица! Все любовались наружностью Нарыкова. В нем было большое сходство с находившимся прежде при русском дворе польским графом Дмитриевским, и императрица пожелала, чтобы он носил эту фамилию вместо фамилии отца его, Нарыкова. В начале пьесы Анна смотрела на Яковлева, не узнавая его; только приятные звуки его голоса напоминали ей что-то. Помещаясь в дальнем ряду кресел, она не тотчас могла хорошо разглядеть лицо его, прекрасно загримированное. Но, вслушиваясь и припомнив хорошенько, она сказала себе, что голос Яковлева напоминал ей голос Стефана Барановского! Когда же Яковлев, приблизясь к авансцене, с горячностью произносил какой-то монолог, глаза его широко раскрылись и в них блеснул такой знакомый взгляд, что Анна не могла не узнать в Яковлеве своего старого знакомого Стефана; и, вздрогнув от удивленья, она уронила веер. Легкий стук упавшего веера среди общей тишины заставил Яковлева невольно обратить глаза в ту сторону, где он послышался, и он мельком заметил Анну; он даже понял, почему она уронила веер, она узнала его! Когда по окончании монолога Яковлев ушел со сцены, он за кулисами пробрался к самому краю декораций и незаметно для публики вглядывался в Анну. Она не переменилась, как ему казалось; пышный наряд изменял несколько ее фигуру, но лицо по-прежнему смотрело просто и добродушно, несмотря на гордо поднятую головку. Ему показалось также, что она смотрела на сцену не только внимательно, но, оглядывая ее со всех сторон, будто искала кого-нибудь: ну да, она не забыла старого знакомого и искала его в толпе актеров. Теперь не время было придумывать средство повидаться с Анной и поговорить с нею о ее семействе. Он отошел в сторону, чтоб не засмотреться и не забыть о своем выходе на сцену. Когда он снова вышел на сцену, то не раз успевал взглядывать на Анну, но взгляд Анны начинал смущать его. Ему казалось, что вместе с удивлением к игре его в глазах Анны виден был вопрос: «Неужели из ничтожного Стефана мог выйти актер Яковлев?» Когда пьеса кончилась и актеров вызвали, то между зрителями уже не было Анны. Ее не было и на балу, последовавшем за спектаклем, на который актерам дозволено было смотреть с хоров, где помещались музыканты. Яковлев думал, что Анна намеренно избегала встречи с ним, как бы боясь признать такое знакомство с человеком, вышедшим из темного сословия. Или, может быть, с ней случилось внезапное нездоровье? Последнее было справедливо.