острову, к квартире Ломоносова! Легче и теплей становилось ему, чем ближе подходил он к знакомому домику; особенно хорошо стало ему, когда свет ночника, поставленного в передней, бросил перед ним слабый свет свой на темную улицу.
«Мне не ходить к Ломоносову! – повторил он про себя слова Сумарокова. – Да тут для меня и свет и жизнь моя! Без того же уж прямо в Неву! Так жить нельзя, в одиночку!»
И как утопавший схватился бы за соломинку, Стефан Яковлев ухватился за мысль, что спасенье его в этом доме, где радушный хозяин не затворял дверей русскому человеку из низшего слоя. И с какой-то набежавшей радостью Яковлев схватил руку скромной хозяйки, всегда радушно отворявшей ему дверь свою, и крепко сжал ее.
– Простите! – сказал он. – Я так рад, что вижу вас! Но, простите, на этот раз забыл захватить «Кухен», принесу скоро, завтра же принесу непременно!
– Ну хорошо. Уж вы добрый, вас можно прощать, – ласково говорила хозяйка, ломая по-своему русский язык. Она не могла выучиться чисто говорить по-русски, хотя давно жила в России и разделяла скромную долю мужа, за которым последовала на чужбину из Германии.
Яковлев вошел в небольшую приемную, где скромно сидело несколько человек, неблистательно одетых и робко взглянувших на вошедшего. Это были ученики и почитатели Ломоносова, они упросили его прочесть им недавно написанное им слово «О рождении металлов от потрясения земли». Слово это было читано публично в следующем сентябре того года, но в этот вечер он читал его немногим любимым своим ученикам и некоторым скромным почитателям. Яковлев тихо вошел, с отрадным чувством взглянув на Ломоносова, сидевшего подле простого, небольшого стола, прикрытого пестрой вязаной скатертью, работой жены его. В руках он держал листы своей рукописи, прерывая на минуту только что начавшееся чтение, чтоб ласково кивнуть головою Яковлеву. Стефан Яковлев сел в углу, рассматривая слушателей: это были ученики академии и один знакомый ему ученик из Шляхетского корпуса. В этом «Слове» серьезного научного содержания, в котором излагались объяснения естественной жизни природы и ее явлений, не все было понятно, но все было интересно Яковлеву. Все слушали со вниманием; особенно бросился Яковлеву в глаза один ученик академии, лицо которого дышало одушевлением и глаза блистали от удовольствия. Все было ново для них, все одушевляло учеников академии. Яковлев пожелал в душе быть между ними, на ученической лавке, чтоб снова учиться и слушать такого профессора и с ним вместе узнавать тайны жизни природы. Изложение мыслей профессора шло не так легко и свободно, как бывает в наше время; русский язык еще не развился и не образовался для более связной передачи мыслей, особенно тяжела была конструкция речи, перестановка слов, мешавшая ясной передачи мыслей. Но местами чтение шло простым, разговорным языком. В «Слове» профессор описывал жизнь природы, перед слушателем проносилась буря с грозою и громом, земля потрясалась и извергала из недр своих много веществ, необходимых для жизни. В чтении объяснялось, как все сгорающее на поверхности земли с дождем посылало пепел свой снова в низшие слои земли, и подземные токи воды уносили составные части пепла в море. Оно говорило о том, как электричество порождало бури, очищавшие воздух и облегчавшие дыхание всего живущего. Всюду указывалось на новую жизнь, новые силы; много прежде неизвестного или незамеченного являлось объясненным как новый источник для благосостояния общества. Из грозных явлений природы и землетрясений следовали не одни только бедствия; в последствиях их профессор указывал источники, обогащающие жизнь человека, и уничтожал страх перед этими грозными явлениями; он указывал как на последствие их на богатую растительность, на животворные целебные источники и на всюду употребляемые для удобств жизни металлы и минералы, создавшиеся в недрах земли при ее преобразованиях и потрясениях. Таково было содержание «Слова», имевшее пробуждающее влияние на мысли и чувства учеников.
Чтение кончилось, ученики подходят к профессору, теснятся около него, горячо благодарят его за труд! Профессор устал, устал естественно, от труда и умственного возбуждения. Яковлев также подходит и обнимает его, Михаил Васильевич улыбается ему и говорит: «До свиданья, до свиданья, приходите ко мне почаще; спасибо и вам за вашу игру в новой пьесе!» Но Михаил Васильевич не приглашает его остаться и пить. Уж поздно, все расходятся, и Яковлев сходит с лестницы вместе с учениками профессора. Они идут с ним рядом, шумно разговаривают между собою.
– Ведь вы актер Яковлев? – спрашивает один из них, застенчиво заговаривая с Яковлевым.
– Да, я актер Яковлев, – отвечает он, – рад познакомиться, к вашим услугам!
– Я вас видел на сцене в Шляхетском корпусе, – говорил ему молодой человек, – у меня есть там родственник, он провел меня на представление. Играете вы на диво!
– Познакомь и меня! И меня! – шепотом просят еще два ученика, шедших вместе с ними, и все подходят к Яковлеву ближе. – Имею честь кланяться! – говорят они, участливо глядя на него.
– Если б нам послушать вас где-нибудь! – говорят эти двое, не слышавшие его.
– Приходите ко мне на квартиру, я у себя дома прочту вам что-нибудь. Или, если хотите, я проведу вас за кулисы, вы всех увидите и услышите.
– Вот спасибо! Вот отлично! – раздаются восклицания около него.
– Славный малый вы, Яковлев, – говорит ему один ученик, обнимая его одною рукою на ходу! Другой дружески ударяет его по плечу.
– Вот профессор у вас славный! – говорит им Яковлев.
– Профессор наш – редкий человек, знаменитый ученый, – говорит один из учеников.
– Нет, он у нас просто диво какое-то! – восклицает ученик, который глядел так одушевленно во время чтения. – Он у нас чудище морское, о каких он сам говорит иногда. Ведь подумать только: откуда взялся такой ученый! Из архангельской деревни, у мужичка в избе родился. А заговорит – так перед вами горы двигаются, трава растет, гром слышен из тучи!.. Как наслушаешься его, так после посмотришь вокруг себя и понимаешь, что все живет вместе с тобою да и сам ты не мог бы жить без всего этого, что живет вокруг тебя. Вот он у нас какое чудо!
Так наивно и странно высказал ученик свое глубокое удивление к таланту профессора и вызвал веселый смех двух остальных товарищей.
– Весело как на душе, когда его послушаешь; я бы запел теперь что-нибудь погромче! – продолжал ученик, восхвалявший профессора.
– Что ж, запоемте хором! – подхватили другие.
– Пожалуй, пожалуй, – говорил Яковлев, заражаясь их весельем. – Вот я начну, а вы за мною…
И русская песня громко раздалась в темных улицах города. Ученики взяли Яковлева под руки и шли вместе, с веселой песней, пока не выдвинулись на освещенную хотя и мутным фонарным светом улицу, где их окликнул сторож.
– Кто тут орет по ночам! Говори кто? Перепились, что ли?
– Убежим, надо бежать, чтоб еще не взяли! – говорили притихшие ученики академии. – Прощай, Яковлев! – и свернув в сторону, они исчезли в темноте ближайшей улицы. Только третий из них оставался и убеждал Яковлева бежать с ним. Яковлев не счел это нужным.
– Бегите одни, – сказал он. – До свиданья, приходите же к Яковлеву!
Сторожа подходили ближе, все окликая шумевших тут.
– Кто такой? – спрашивал один из них Яковлева.
– Актер Яковлев, – ответил он, – я завтра должен играть на придворном ее величества театре.
– Комедиант, значит, – вдумчиво проговорил сторож. – Так ты днем представляй, а по ночам не ори, не мешай другим спать! – прибавил он внушительно.
– И я пойду спать! – объявил Яковлев и быстро двинулся вперед, скрываясь в темноте, как скрылись его товарищи.
Он действительно поспешил домой, спать. После напряженного вниманья при чтении, после ходьбы и пения его одолевали естественная усталость и дремота. В сообществе молодых учеников академии ему вспомнились некоторые веселые дни между товарищами бурсы. Новое знакомство оживило его, хандра исчезла, и он заснул спокойным, здоровым сном молодости. На другой день его не оставляла бодрость; он встал освеженным ото сна и понял к тому же, что вчера он пробил себе окно, из которого всегда будет веять на него свежий ветер и чистый воздух: он примкнул к бедной, но учащейся с интересом молодежи и не останется более одиноким в жизни.
Скоро оказалось, что ему по многим причинам не суждено было оставаться одиноким. Нашлось еще существо, прибегавшее к его помощи и поддержке. Через несколько дней его вызвали в канцелярию генерал-полицмейстера. Он шел несколько смущенный, не понимая, какая могла быть в нем надобность и не последует ли какого взыскания или внушения. Многое придумывал он, и одно только не могло прийти ему на мысль: что он получит известие о своем старинном друге, о давно исчезнувшей Малаше.
В канцелярии генерал-полицмейстера Яковлеву сделали такой вопрос: он ли был Стефан Барановский, поступивший на театр актером под прозванием Яковлева?
На вопрос этот Яковлев с изумлением, выслушав его, отвечал, что он действительно Стефан Барановский. Затем его спросили, есть ли он уроженец Нижегородской губернии и владетель стольких-то душ крестьян, приписанных к его фабричному производству железных изделий?
Когда Стефан и на это дал ответ утвердительный, который сличен был с показаниями крепостного его крестьянина, кузнеца Артема, ему прочли заявление из Оренбурга, что находившаяся в бегах крепостная из крестьян его, последовавшая за бежавшим мужем своим Борисом и другими крестьянами, ныне в той губернии приписавшимися к поселенцам, овдовела и пожелала возвратиться к прежнему своему владельцу, Стефану Григорьевичу Барановскому, и водвориться на прежнем местожительстве.
Весть, через столько лет полученная о пропавшей Малаше, взволновала и растрогала Яковлева. Как принять ее к себе и как доказать свое право? И вправе ли он был взять ее от другого владельца, к которому она перешла с своим мужем? Но в заявлении упоминалось о том, что Малаша вольна была поселиться при отце, так как помещику, владевшему ее мужем, были зачтены в число рекрутов в будущие наборы бежавшие от него крестьяне, и крестьянин его, Борис Галкин, приписавшийся в казаки при крепости на Оренбургской линии. Таким образом, уверившись в своем праве приютить Малашу, Яковлеву оставалось только изъявить на то свое согласие и дать письменное позволение Малаше оставаться при его фабричном производстве в Нижнем Новгороде. Матери Стефана уж не было в живых, он наследовал ее имущество вместе с двумя братьями, за воспитание которых он платил.