ались в разлуке, осиротелыми и без надежды свидеться вновь с отъезжающими. Везде прекратились празднества и сменились заботами и слезами.
Анна желала сопровождать мужа в армию и в поход его за границу и упрямо настаивала на этом желании, сколько ни убеждал ее генерал, что женщинам недозволено будет следовать за войсками. После долгих увещеваний Анна согласилась уехать на время войны к отцу своему, сержанту Харитонову, в его киевский хутор, и ожидать там возвращения мужа, «если ему суждено, что Бог его помилует!». Настали проводы и прощанье с соседями, и много было пролито слез; много жен и матерей провожали мужей и сынов своих до ближайшего города. По дорогам повсеместно тянулись обозы экипажей, колясок, бричек и телег с имуществом и провизией для отъезжающих. Анна чувствовала страшную скуку и одиночество в доме госпожи Кавериной, когда проводила в поход своего мужа. Оправившись от тоски и слез, она начала укладывать вещи свои, собираясь в путь к отцу, оставив большую часть вещей на сохранение госпожи Кавериной, которая приняла на себя эту заботу с большим удовольствием, обещая сберечь все в целости.
Оставалась одна неделя до выезда Анны к отцу; но в эту неделю на долю ее пришлось вынести еще новое испытание и сделаться свидетельницею нападения и грабежа, нередко повторявшегося в то время. В окрестности бродили толпы беглых крестьян, и когда разнеслась весть, что большая часть помещиков уехала в армию, оставив дома детей и стариков, толпы бродяг начали свои нападения на деревни и усадьбы помещиков. Одно из первых ночных нападений пришлось на долю госпожи Кавериной. В глухую ночь, когда все уже спали в доме, послышался легкий стук у оконной рамы; госпожа Каверина вскочила с постели, вышла из своей комнаты и, несмотря на темноту ночи, заметила две темные тени; по стуку она поняла, что они выламывали оконную раму в столовой. Сообразив, что это было нападение беглых, Каверина тихо прокралась на половину Анны через сени и в то же время разбудила прислугу. Часть прислуги вышла в окно из комнаты Анны, в сад, и послала в деревню к священнику с просьбой собрать народ и скорее прислать на помощь! Анну же Каверина уговорила спрятаться с ребенком и кормилицею его в подвале, подъемная дверь которого находилась в полу, в одной из кладовых; и сама Каверина спряталась в той же кладовой, запершись изнутри. Между тем несколько человек из нападавших грабителей успели вынуть раму, они обошли дом и, не найдя никого, вышли в сени, где находились кладовые. Заметив, что одна из кладовых не заперта наружным замком, но заперта изнутри, они угадали, что все домашние скрылись в этой кладовой. Остальная шайка грабителей обошла весь дом и, никого не находя, также собралась в сенях.
– Во всем доме нет ни души! – сказал один из них.
– Ну, так они все здесь! – сказали другие, указывая на кладовую.
– Выходите охоткою, кто здесь? – говорил один из них, по-видимому распоряжавшийся другими. – Выходите! Мы вас помилуем! Только свяжем, чтоб нам не мешали свое дело обделать.
На вызов его никто не ответил, конечно.
– Выходите, – повторил он, – или сейчас выломаем дверь, и тогда всем вам конец! – И он потряс дверь сильной рукою. Ответа все не было; Каверина ждала, что помощь подоспеет прежде, чем они успеют сломать дверь. Но она слышала, что они уже принялись выламывать дверь, окружив ее со свечами и зажженными лучинками, свет и дым от которых проникал в щели двери. Дверь была очень прочна, из толстых дубовых досок, и нападающие принялись рубить ее топором посредине. Они пробили небольшое отверстие, и щепы летели сквозь него в кладовую; Каверина отошла в глубину комнаты и старалась спрятаться за мешками и сундуками. Потребовалось довольно времени и работы, чтоб выломать тяжелую дверь, на крепких железных петлях; и когда она подалась и повалилась на пол, в сенях уже появилось много крестьян, пришедших на помощь с дубинами, и сторожа прибежали с ружьями по зову прислуги. Крестьяне бросились на разбойников, а послышавшийся выстрел тотчас обратил их в бегство через то самое окно, в которое они входили в дом. Не многие из них были пойманы и перевязаны. Но госпожу Каверину вытащили без чувств и с ушибленной головою от нанесенного ей удара. Вся эта шумная сцена происходила над головой Анны, сидевшей в подвале, и пугала ее за нее и за ребенка, который проснулся от шума и криков и громко плакал; кормилица не унимала его, она только читала громко молитвы. Наконец все стихло над ними, разбойники были переловлены и уведены. Но никто не поднимал тяжелой двери подвала, и Анна не знала, чем объяснить эту тишину. Не убита ли тетка? И не останутся ли они в подвале, куда никто не догадается прийти искать их, если даже разбойники ушли? В испуге Анна вскочила с пола подвала, стараясь приподнять подъемную дверь, девочка ее заплакала еще сильнее от стука, и прислуга услышала крик ребенка в подвале. До сих пор никто не знал, где спряталась Анна, а тетка не могла ничего сказать: она едва начинала приходить в себя. Наконец Анну освободили из ее заключения, она истерически плакала и умоляла людей бежать за доктором для тетки. Но доктора искать было негде, и прислуга примачивала госпоже Кавериной голову водою и уксусом, как делывала она сама с ними в случаях ушиба. На дворе уже рассветало, и все приободрились с рассветом.
Происшествие это надолго задержало отъезд Анны из дому тетки; она ухаживала за Кавериной до ее полного выздоровления. Прибывшая военная команда переловила шайки бродивших в окружности разбойников, а часть этой команды составила конвой, чтобы проводить Анну до границ Тульской губернии, когда она выехала к отцу с дочкой и кормилицею. Дальше на юг дорога считалась безопаснее, и Анну провожали два сторожа из стражи, устроенной в деревне ее мужем. Так кончилось пребывание Глыбиных в деревне, и рушились их планы на поправление их состояния. Невесело и одиноко приближалась Анна к родному хутору, думая, что никого нет там из молодых друзей. К счастью ее, был жив еще отец, хотя сильно постаревший… Родина встречала ее более мягким воздухом, небо было ярче, и солнце светило теплее, несмотря на зимнее время; Анна радовалась, подвигаясь на юг, и везла радость отцу, его единственную внучку.
– Анна! Сокровище мое! Вот кого не чаял дожидаться! И ты вспомнила старика! Приехала к нам в глушь… – восклицал старый сержант, обнимая, целуя Анну и принимая от нее на руки внучку.
– С какою радостью я ехала к тебе! Как рада пожить при тебе, отец! – ответила Анна, плача и обвивая шею отца своими руками, целуя его седую голову.
С визгом и с криками радости встретила племянницу Афимья Тимофеевна.
– Расскажи, расскажи нам все, что ты там видела, в Петербурге! – вскрикивала Афимья Тимофеевна, обнимая и целуя Анну, нагнувшуюся к маленькой тетке.
После этой встречи жизнь на хуторе расцвела. Нельзя сказать, что для сержанта воскресло все прежнее, нет; скорее можно сказать, что жизнь его расцвела в новой форме. Он видел дочь, не такую молодую, как прежде, но цветущую; а на руках ее маленькое, незнакомое существо, которое, как оказалось скоро, было ему также очень дорого. Он, разглядывая маленькую Лизу с любопытством и нежностью, находил в ней сходство то с Ольгой, то с Анной и, прожив с нею далее более полугода, не переставал находить в ней каждый день что-нибудь новое.
– Знаешь ли, Анна?.. – говаривал он дочери. – Мне в первый раз случается видеть такого ребенка, ведь в ней все хорошо.
– Ведь она у вас первая внучка! – смеясь, замечала Анна, видя, как развивалось в сержанте чувство деда. Все это было ей отрадно; ей жилось здесь так хорошо после жизни в доме Кавериной. Грустны были только воспоминания прошлого, печально смотрела комната Ольги, всегда убранная чисто и просто, по-прежнему. Теперь только Анна вполне оценила свою жизнь в молодости, жизнь без малейшего облачка и когда все представлялось так светло впереди! И теперь на хуторе жилось мирно и безопасно; Анну мучила только мысль о муже, который каждую минуту подвергался опасности пасть от первой налетевшей пули; а если бы ему и посчастливилось вернуться живым, то он мог вернуться искалеченным! Вот отчего бывали и на хуторе сержанта мрачные дни в ожидании почты и вестей с поля битвы.
После того как была объявлена война Пруссии, «в защиту королевы венгеро-богемской», как сказано было в Конвенции, войска русские выступили за границу. Вначале поход был медлен. Только в июне часть армии под начальством Фермора осадила и взяла Мемель. К сожалению, полки казаков, казанских татар и калмыков производили опустошения в стране; сжигая жилье, они грабили имущество, и скоро русской армии самой же трудно было найти помещение и провиант. Но, несмотря на эти отдельные затруднения, война велась необыкновенно удачно и с блистательными победами. В августе Апраксин, начальствовавший другою половиною армии, прислал в Петербург донесение о славной битве 19 августа при Егерсдорфе, окончившейся совершенным поражением прусской армии.
Общая радость приветствовала в Петербурге первую блистательную победу над талантливым полководцем и знаменитым королем прусским, Фридрихом Великим! Победа эта отмечалась многими пышными празднествами. В обществе ходили рукописные копии с донесения фельдмаршала о счастливой битве; донесение это весьма интересно по своему изложению, представляя образец писем и донесений того времени. В письме фельдмаршала Апраксина после описания происшествий этого дня следует перечисление убитых, с похвалами храбрости армии и генералов; между именами убитых стояло имя генерала Глыбина, «окончившего жизнь свою с храбростью». Много еще имен упомянуто было в письме этом, с похвалами храбрости их до конца и оказанной ими помощи перед кончиною. Много семейств прочли в письме этом, напечатанном в газетах, имена дорогих и близких им людей, лежавших убитыми на полях Егерсдорфской битвы. В числе этих семейств и Анна в принесенной ей газете нашла нежданно известие о геройской кончине своего мужа, генерала Глыбина.
Она громко вскрикнула и без чувств упала на пол. На крик ее прибежали домашние, не зная, чем объяснить ее обморок, пока не заметили в руках маленькой Лизы газеты, которою она играла, сидя на полу подле матери.