1
«Да, и еще имя — Бенеке. Капитан Павел Бенеке. Хотя, в общем-то, это неважно».
В плавной воде канала призрачное апрельское небо. Грузно нависшие над полосками набережных кирпичные уступы выдвинувшихся вперед этажей. Громады крутых кровель. Редкие щели окон. Стрелы балок, дочерна перетертых давно исчезнувшими подъемными воротами. Товарные склады. Порт. XV век
Широкий, как баржа, — весь-то одна палуба! — пароходик незаметно подваливает к тротуару швартуется у вросших в каменные плиты чугунных тумб. Кто-то сходит, кто-то усаживается на обогнувших борта скамейках: через четверть часа море — настоящее, открытое, в рваных барашках свежей зыби. Балтика — Гданьск…
В ресторанчике на углу упрямо хлопает дверь. Эхо бьется по каменным стенам, замирает в проемах ворот. И за длинным баром, в чернеющем провале густо заставленной столиками залы смеется на стене счастливый Рембрандт с Саскией на коленях — бог весть какими путями оказавшаяся здесь репродукция знаменитого портрета. Странно думать, что даже он молод по сравнению с историей, начавшейся за сто с лишним лет до его рождения.
Капитан Бенеке… Конечно, мой собеседник прав: самый обыкновенный моряк, может, только опытнее других, может, чуть смелее и уж конечно удачливее. Когда в тот апрельский день 1473 года его каравелла вошла в воды гданьского канала, об этом написала городская хроника. И летописец даже изменил своей обычной сдержанности: «Капитан Бенеке Павел привел со своей большой каравеллой галеру… на этой галере была картина, которая поставлена на алтарь Георгиевского братства, — превосходное, высочайшего мастерства живописное произведение…»
2
По существу, Петр I не любил живописи. Или, иначе, не разбирался в ней. Восторги по поводу его вкуса — всего лишь трафаретная лесть штатных биографов: необыкновенный царь должен быть необыкновенным во всем. А на самом деле замысловатый пейзаж из заспиртованных человеческих внутренностей — кто, кроме голландского анатома тех лет Рюйша, додумался бы до такого! — был интереснее любого полотна: оснастка корабля в изображении моря важнее каких-то там оттенков настроений.
Так утверждали документы, но они же приводили исключение — единственное, необъяснимое. Существовала картина, поразившая не любопытство и любознательность — чувства Петра. И в этом не было ничего подсказанного, никакой моды. Да и при чем здесь мода, когда речь шла о работе нидерландского мастера XV века Ганса Мемлинга. За алтарь «Страшный суд» Петр готов был не постоять за ценой — от денег до сложнейших дипломатических уловок. Увидеть Мемлинга на невских берегах — как упорно не оставляла Петра эта мысль! Не знать Мемлинга во всех мелочах невозможно для любого искусствоведа. Но в личной переписке Петра, запросах, подробных ответах, нетерпеливых требованиях, которые открывались в архивных фондах так называемого Кабинета, художник виделся совсем по-иному, как будто впервые.
А потом, спустя годы, был Эрмитаж. Небольшая тесноватая зала — и во всю стену, почти от самого пола, праздник живописи. Яркие чистые краски горели, переливались, отталкивая и дополняя друг друга, вспыхивали всеми оттенками пламени и гасли в чернеющей синеве, как могучее и победное звучание аккордов органа. Никаких полутонов, никаких притушенных переходов — всё в полную силу, на полном дыхании. Оливково-зеленая земля. Густая синева налитого грозой неба. Языки пламени, перекликающиеся с голубыми, малиновыми, розовыми всполохами крыльев ангелов. Мешанина человеческих тел. И посередине огромная и стройная, закованная в отливающую золотом вороненую сталь фигура крылатого рыцаря. Моя вторая встреча — «Страшный суд», алтарь, который Советский Союз, отняв у фашистских оккупантов, возвращал Польской Народной Республике. Мечта Петра — как неожиданно, совсем по-особенному она сбылась!
3
Совсем рядом с Мемлингом знаменитые братья Ван Эйки, художники, открывшие технику масляной живописи, умевшие любовно и мелочно передать каждый предмет в напряженном звучании чистых глубоких цветов. Рядом мало чем уступавший им в славе Рогир ван дер Вейден со страстной, почти болезненной экспрессией его героев. Но для них чувства в картине — это еще не чувства конкретного человека, а некое их обобщение, отвлеченное переживание, которое вкладывало в свои образы искусство Средневековья. Мемлинг делает шаг к живому человеку, обыкновенному и необыкновенному одновременно. Обыкновенному — поскольку он переживает свои обычные, не преувеличенные чувства, необыкновенному — потому что художник наделяет каждое изображенное лицо всей сложностью своей собственной внутренней жизни.
Конечно, Мемлинг — это прежде всего мадонны, тихие, задумчивые женщины, отрезанные от мира своими неотступными мыслями. Высокий ясный лоб, полуопущенный взгляд, простые линии крупных белых лиц, некрасивых и удивительно значительных своим внутренним существованием. Обычное, ничем не примечательное лицо, но вот художник уточнил рисунок худых подвижных рук, где-то накинул прозрачную вуаль, полуприкрыл щеку, отвел взгляд — мелкие, едва уловимые черты, — и образ начинает жить неповторимой и напряженной жизнью. Это мир мягкой и теплой человечности. Он живет в чувствах молодой матери и окружающих ее людей, в расстилающихся на заднем плане пейзажах со спокойным разливом медлительных рек, пологими горами, архитектурой, почти сказочной в своих готических видениях.
Ни современники, ни тем более предшественники Мемлинга не умели так связать сцену единым настроением, общим для всех действующих лиц чувством, так точно и сильно передать человеческое состояние, почти обыденное в своей достоверности. Но за этим умением жило и другое — впечатления и переживание современной художнику жизни, которые сумел осмыслить и выразить языком живописи Мемлинг. Кто скажет, о чем думал флорентийский банкир Анжело Тани, представитель дома Медичи во Фландрии, заказывая «Страшный суд»? Известно только, что сделал он заказ по возвращении из поездки на родину, где составлял свое завещание, и что предназначал алтарь для одной из флорентийских церквей. Вряд ли все это могло иметь значение для художника. Пусть мир «Страшного суда» иной по сравнению с миром мемлинговских мадонн. Это как противопоставление внутренней жизни человека и ее обстоятельств, где бесполезно искать покоя, гармонии, умиротворенности. И если для церкви тема Страшного суда — апофеоз высшей справедливости, у Мемлинга он становится апогеем человеческого страдания и бессилия. Земля, перебудораженная, враждебная людям, в зловещем зареве невидимых огней, — не образ ли это того мира, в котором пришлось работать художнику?
4
Человек терял силы от голода, ран, пронизывающего холода. Позади была солдатская жизнь, сражения, победы, поражения и последнее, самое страшное, на обледеневших полях под Нанси. От вчерашней армии не осталось следа, не осталось в живых и ее полководца, погибшего при бегстве бургундского герцога Карла с гордым прозвищем Смелый. Человек смог добрести только до первых от городской заставы ворот. Ему повезло — это были ворота госпиталя Иоанна. Заботы монахов, отдых сделали свое. Солдат вернулся к жизни, чтобы до конца своих дней заниматься живописью, и лучшие его работы были написаны в монастырских стенах. А в городе, до которого ему удалось дойти в морозную январскую ночь, теперь стоит памятник — один из очень немногих памятников, которые человечество за все время своей истории нашло возможным поставить художникам: Гансу Мемлингу — город Брюгге.
Но памятник — это действительность. Все остальное — легенда. Только легенда, потому что ничто в ней не нашло документального подтверждения. Зато документы сообщают, что имя Мемлинга появилось в городских делах за много лет до сражения под Нанси, еще в 1465 году, что где-то в семидесятых годах художник женился на местной жительнице Анне ван Фалькенаре и у них родилось трое сыновей, что он стал владельцем больших каменных домов и, как самый добропорядочный бюргер, скончался и был похоронен в одной из местных церквей в 1494 году. И, кажется, действительно, как совместить такое романтическое начало и прозаический конец?
Но легенда продолжает упорно жить и, почем знать, не найдет ли когда-нибудь своих истоков. Ведь в госпитале Иоанна действительно хранился ряд великолепных работ Мемлинга, а на одной из них — картине «Обручение святой Екатерины» — исследователи разыскали целую семейную группу Карла Смелого: он сам в виде коленопреклоненного мужчины, святая Екатерина — с чертами его единственной дочери и наследницы Марии Бургундской, святая Варвара — портрет его третьей жены, Маргариты Йоркской. Некоторые историки готовы найти портретные черты Карла Смелого и в крылатом рыцаре «Страшного суда».
Карл правит Фландрией и городом Брюгге, но готов к грабежам повсюду, где есть возможность. И если его двор не отличается особой пышностью, то современники знают, как богат в действительности военный лагерь Карла. Гансу Мемлингу этот лагерь слишком хорошо знаком. Разве дело в портретном сходстве крылатого рыцаря с бургундским герцогом? Гораздо важнее дух тех лет, воспринятый и воплощенный художником.
Впрочем, пробелов в жизнеописании Мемлинга по-прежнему слишком много. Год рождения приблизительный — между 1433 и 1435. Место рождения более определенное — маленький немецкий городок Зелиенштадт. Зато дальше снова одни домыслы: направился в Нидерланды, по-видимому, через Кельн — есть основания считать, что он знал тамошнюю художественную школу, — Брюссель, где, по-видимому, учился у Рогира ван дер Вейдена. Непреложным фактом остается только то, что вся жизнь художника оказалась связанной с Брюгге.
Брюгге сегодня — это город прошлого. Застывшая вода каналов, перечеркнутая полусотней теперь уже неподвижных мостов. Их давно перестали разводить перед каравеллами, которые, проделав пятнадцатикилометровый путь от берега моря, входили прямо в город. Могучие силуэты кораблей сменили одиноко бороздящие воду лебеди. По-прежнему отзванивают время куранты на стометровой башне Рыночной площади и теснятся в задохнувшихся плесенным настоем улочках высокие узкие дома. Но жители в старинных фламандских костюмах усаживаются перед ними только в положенные часы, по договоренности с туристскими фирмами, как статисты в добросовестно поставленном спектакле. Да и осталось их совсем мало — разве сравнить с теми двумястами тысячами, которые жили в Брюгге в XV веке… Полные произведений искусства церкви говорят только об истории, как и хранящаяся в Ратуше галерея статуй тридцати трех фландрских графов, как и надгробия Карлу Смелому и Марии Бургундской в церкви Богородицы или памятник изобретателю дециальных весов математику Стевину, который оказался единственным соседом Мемлинга на улицах Брюгге. И еще музей Мемлинга. И все то же здание госпиталя Иоанна. Торжественно застывшее во времени Средневековье.
А вот при жизни Мемлинга трудно было сделать лучший выбор в поисках места для работы. Брюгге — это центр европейской торговли, это оживленнейшие связи со всеми уголками открытого европейцами мира, это крупнейшие банкирские дома, а вместе со всем тем и множество заказов. Жаловаться на их недостаток, тем более Мемлингу, не приходилось.