Это было в Гданьске
Сапог висел и чуть поскрипывал. Железный. Кованый. Над выбоистыми камнями узкого крыльца. Тонкие переплеты квадратных, выведенных на плоскость стены окон. Навал черепичной крыши — всего для двух осевших в землю этажей. Россыпь золотистых булыжников под самые ступени. И в расщелине у плотно надвинувшейся стены огромного собора — ветер. Легкий. Нетерпеливый. Порывистый. В дыхании затаившегося за путаницей домов моря.
Вот завилась гривка пыли в буераках мостовой. Вспыхнул сеткой капель крохотный фонтан. Поплыла по старым стеклам мутная радуга. И снова тишина. Тишина камней.
В глухой тесноте заулка двери собора встают неожиданно, непонятно — ни присмотреться, ни отойти. Но шаг через порог и… Широчайшими крыльями распахнувшиеся белые стены в теплой желтизне прошедших лет. Стремительный взлет опорных столбов. Чуть брезжущая дымка сводов. И свет — ослепительным водопадом из ушедших к сводам окон. Свет и воздух — ощущение Мариацкого собора Гданьска. Не оно ли так поразило 250 лет назад Петра при первом посещении города? Поразило и не забылось, хотя тут же, в боковой часовне, был алтарь кисти Ганса Мемлинга, прославленный «Страшный суд», единственная картина, о которой Петр будет вспоминать годами.
Январь 1716-го. Из Петербурга трогается в путь царский поезд, и какой! Слишком много участников, слишком необычны цели. Инженеры, моряки, специалисты всех родов и те, кому такими специалистами еще предстояло стать, — одно перечисление имен занимало десятки страниц расходных ведомостей.
Петру нужно было много и сразу. Закрепить военные успехи переговорами. Утвердить прочные союзы с соседями. Подучить своих людей — мало ли что удастся повидать в пути! — а кому-то и приискать учителей. И за всем этим стояли интересы государства, может быть, впервые так ясно осознаваемые.
«Оного же года в Петербурге, — записывает очевидец, — весьма было малолюдно, и полков, кроме гарнизона, ничего не было, а были все с государем в немецких краях, а протчего ничего знатного в Санкт-Петербурге не происходило».
За две недели Нарва — Дерпт — Рига — Митава — Либава. Долго? Но на пути осмотры, интерес к фортификационной технике, проверка следовавшего за Петром флота. За четыре дня бросок через Мемель — Кенигсберг в Гданьск — опять опаздывали обозы со снаряжением, опять не успевали поставки продовольствия. А сколько дел предстояло в одном Гданьске! Мирный договор и условия контрибуции — «вольному городу» приходилось расплачиваться за былую поддержку побежденных шведов. Переговоры с польским королем, щедрым на посулы, скупым на дела саксонцем Августом Сильным. И еще посольству предстояло отпраздновать свадьбу.
Нет, не семейное торжество — стал бы о нем думать Петр! — но испытанный способ «замирить» соседа. Шестью годами раньше одна из племянниц Петра была использована, чтобы закрепить благоприятную для России ситуацию на Балтике. Территория Курляндии не просто граничила с русской, она была слишком близка от столицы на Неве, и царевна Анна стала женой Курляндского герцога. Кто мог знать, что двадцатью годами позже она вернется в Петербург самодержицей всероссийской! А пока ее старшей сестре Екатерине предстояло продолжить начатое и стать герцогиней Мекленбургской — земли Мекленбурга лежали на тех же балтийских берегах. Еще недавно безысходные обитательницы теремов, царевны становились куда кaким нужным дипломатическим товаром.
Улицы Гданьска… И сегодня по-особому говорливые, затихающие разве что к рассвету и какие разные! Одни в ущельях вытянувшихся к свету домов — тут глухая, тронутая плесенной зеленью башня, там громада кирпичной мельницы, здесь прорезь запавшего в каменные берега канала. И разве теснота помеха базару, тут же, с лотками вдоль домов — где картошка, где персики, где цветы. Другие улицы — просторные, открывающиеся солнцу далеко выступившими террасами, поперек тротуаров, прямо к мостовым. Резьба балюстрад, позолота стенных росписей, замысловатая вязь высоко в небе прорисованных фронтонов.
Привлечет Петра живопись в Гданьске еще раз — в городской ратуше, где висела целая галерея польских королей. Задетый за живое, но и зная цену своему, Петр наскоро набрасывает записку жене, чтобы поручила «живописцу Ивану» написать здесь же, в городе, портреты польского короля, герцога Мекленбургского и других, кого пожелают, чтобы знали, что «есть и в нашем народе добрые мастеры». «Живописцем Иваном» был великолепный портретист Иван Никитин.
Портреты были написаны, но впоследствии исчезли. Трудно сказать, что послужило тому причиной — отсутствие подписи, ее непрочтенность или недостаточный интерес историков. Царские портреты, тем более написанные при таких исключительных обстоятельствах, не имеют обыкновения исчезать. К тому же высокий уровень никитинской живописи не подлежит сомнению. Это им был написан портрет Екатерины Иоанновны, представленный заранее, согласно существовавшему ритуалу, ее будущему мужу.
Только почему невестой очередного герцога оказалась именно Екатерина? У Петра в те годы в запасе две племянницы-невесты: Екатерина и ее младшая сестра Прасковья. При одинаковой степени родства выбор в таком случае предоставлялся обычно жениху: что, если простая человеческая неприязнь к единственной возможной невесте оказалась бы сильнее дипломатических расчетов? Хорошие отношения с Мекленбургом были важны для Петра, и не случайно герцогу удалось выторговать в придачу к невесте русскую поддержку в присоединении к своим владениям нескольких городов. Ну а если все-таки выбор герцогу был дан, тогда висящий в зале Русского музея портрет Прасковьи Иоанновны мог появиться как раз в связи с намечавшейся гданьской свадьбой. Портрет Прасковьи Иоанновны 1716 года— одна из самых ранних, к тому же подписных работ Ивана Никитина.
Атрибуты царского происхождения — сверкающая парча платья, подбитая горностаем алая мантия, да к тому же единственный никитинский холст с подписью и датой, поставленными собственной рукой художника, — тут было над чем задуматься.
Но при всем том предположение о Гданьске могло заинтересовать только узких специалистов — слишком неприметной, попросту лишней в истории рисовалась фигура самой царевны. Если она что-нибудь и значила — вековуха, умершая от «тяжелых хворостей», — то только тем, что увеличивала собой толпу противников петровских новшеств. В этом исследователи были единодушны. Почему же тогда с портрета смотрело такое лицо — чуть наивное и упрямое, со смелым взглядом чуть тронутых затаенной смешинкой глаз? Домысел лучшего портретиста петровских лет или человек из числа тех, кого рождало новое время?
Если заглянуть в тайный приказ
На дыбу поднимали юродивого. Раз, два… Тайная канцелярия вела один из обычных своих допросов «с пристрастием». Юродивого звали Тимофей Архипов, и он молчал. Тронувшийся фанатик, «сердцем припавший к вере» — такое определение юродивым дал XIX век. В петровские годы, а тем более в Древней Руси все выглядело иначе: сколько исходило от них разоблачений и обвинений в адрес самых сильных, самых недоступных. И это Тимофею Архипову принадлежали шепотом передававшиеся в первый год прихода к власти Анны Иоанновны слова: «Нам, русским, не надобен хлеб, — мы друг друга едим и с того сыты бываем». Убежденно, горько, зло.
Догадаться о винах Тимофея даже по протоколам пыточных допросов трудно. Палачи Тайной канцелярии слишком хорошо знали цену письменных свидетельств. Никогда не известно, чем могло обернуться для них самих со временем каждое следствие, каждое дело. Поэтому и вопросы касались по возможности «известного тебе дела», «известных обстоятельств», «известных лиц». Так безопасней: толкуй задним числом, о чем в действительности шла когда-то речь!
Архив Тайной канцелярии — как ничтожно он мал по сравнению с количеством прошедших здесь дел, с числом допрошенных, пытанных, приговоренных, казненных и сосланных. «Дело Моркела Родышевского», куда попал Тимофей, — исключение по тысячному счету своих листов. И не случайно. Это дело первой в России политической группы — факции, так старательно замаскированное и скрытое, что его до самых последних лет не удалось обнаружить исследователям.
Россия настороженно приняла Анну Иоанновну. Иностранные дипломаты, по терминологии тех лет, «тайные агенты» других держав, отмечали непривычные настроения среди москвичей и по всей стране. В одном из донесений прямо говорилось: «Народ с некоторого времени выражает неудовольствие, что им управляют иностранцы. На сих днях в различных местах появились пасквили, в крепость заключены разные государственные преступники. Все это держится под секретом. Главная причина неудовольствия народа происходит от того, что были возобновлены взимания недоимок… одним словом, народ недоволен».
Политические пасквили распространяла факция — здесь были иные люди, совсем особая среда, искавшая самой широкой народной поддержки. А вопросы, поднятые факцией, — их смысл Тайная канцелярия при всем желании не могла облечь в иносказания.
Наследование престола — почему именно Анна Иоанновна и каковы ее действительные права.
Смерть и погребение Петра — среди современников было распространено убеждение, что его отравили, и в качестве одного из доказательств приводили некоторые обстоятельства похорон. Но тогда все последовавшие за Петром цари оказывались незаконными, как и их действия. Это ли не «соблазнительная» почва для рассуждений!
Условия польской войны… Правительство Анны Иоанновны поддерживало претендовавшего на польский престол Саксонского герцога, члены факции, напротив, возлагали надежды на избранного сеймом Станислава Лещинского с его объявленной политической программой монархии просвещенной, строго ограниченной конституционными установлениями. Трактатом Лещинского зачитывалась передовая Европа.
А чего стоили такие вопросы, как «вывоз ее императорским величеством богатств в Курляндию», «переделка малых серебряных денег в рублевики», «о войске Российском, якобы уже в слабом состоянии обретаетца», «о скудости народной и недородах хлебных».
Это еще не политическая программа в нашем понимании, но это зреющее гражданское сознание. Дело не в плохих или хороших царях, а в ограничениях закона, которые бы помешали им стать плохими относительно народа. Условия народной жизни — их можно обдумать и улучшить, как и справиться с хлебными недородами. Для тех, кого объединяла факция, — это уже не «Божье попустительство», против которого человек бессилен, а государственный просчет, которому можно противостоять правильным ведением хозяйства.
И к тому же все в действиях факции говорило о подготовке к перевороту — в этом тайный сыск не сомневался. Отсюда рождаются отработанные самим Феофаном Прокоповичем — далеко не всегда его роль отвечала роли идейного единомышленника Петра (во всяком случае, после кончины императора!) — пункты допроса: «Что у вас подлинное намерение было, и чего хотели и с кем чинить, и в какое время — скоро ли, или еще несколько утерпя, и каким образом — явным или тайным». И среди всего этого… Прасковья Иоанновна.
Из ее «дома» взят, как гласит затерявшаяся на полях заметка, Тимофей Архипов. Простое сопоставление дат говорило, что это произошло сразу после смерти царевны, хотя следствие по делу было начато много раньше. Случайность? Но в томах дела факции, если вчитаться, имя Прасковьи повторялось не раз.
Тимофей был человеком из непосредственного ее окружения. Он и юродствовал, и считался хорошим художником «живописного манеру», иначе — изменившим традициям иконописи. Но с Прасковьей связан и директор Московского Печатного двора, гуманист и просветитель Алексей Барсов, напечатавший антиправительственный памфлет. Как и Архипов, он погибнет в ходе следствия, не выдержав пыток. Его сын Александр, студент Славяно-греко-латинской академии, замешан в переводе того же памфлета. Прасковья удерживает Александра Барсова при своем «доме», чтобы уберечь от Тайной канцелярии.
Не к кому-нибудь из царской семьи, но только к царевне обращается за помощью еще один участник дела, бывший ближайший сотрудник Прокоповича преданный им Маркел Родышевский. Родышевский и раньше вызывал подозрения тайного сыска своими прозападническими настроениями, и его ждет смерть в равелинах Петропавловской крепости.
И наконец, один из руководителей факции — автор портрета царевны Иван Никитин, редакционные недомолвки, нарочитые писарские огрехи не могли стереть имени Прасковьи или придать его появлению в деле характер случайности. Да к тому же члены факции встречались чаще всего в Измайлове, где царевна постоянно жила, и передавали друг другу варианты пасквилей в измайловской придворной церкви.