Возле казармы засуетились, и двое полезли на вал. Потом что-то прокричали вниз.
— Кажут, попал, — передал караульный.
— Врут, стервецы. Быть не могёт. — Сказал Князь Василий.
— А давай, я в казарму шмальну? — Спросил я. — В дверь.
— А давай.
— А об заклад, слабо?
— Чо ставишь?
— Пищаль.
— На кой она мне, коль промажешь?
— Тады, саблю…
— Идёт. А с меня шапка моя. Идет?
— Идет.
Перезарядив пищаль и дав команду отогнать всех от казармы и из казармы, я стрельнул.
— Пошли смотреть, Великий Князь. Посылай за другой шапкой. Как царю с непокрытой головой по Кремлю ходить? — Я видел, что попал, по тому, как качнулась дверь.
Ощупав дыру на двери и снаружи, и изнутри, Василий Васильевич снял шапку, и с поклоном отдал мне.
— Бери. Заслужил. За такую пищаль я не токма шапку отдам, а и шубу. Пошли к тебе, Князь. Удивляй меня дале. Иван какие-то чудеса про твои хоромы сказыват. Грит горшок у тебя ночной сам г**но смывает. Про горшки, что кашу варят, сказки слышал, а, чтобы г**но смывали — нет.
Мы, смеясь, поднимались по склону к моим воротам.
Подёргав за ручку слива и даже посидев на чудо горшке, Князь сказал:
— Жаль сходил уже, по нужде-то.
— Да ты завтра приходи, — смеясь пригласил я.
— У него ещё и озеро есть в бане. — Сказал Иван.
— Всё, князь… Не обессудь, но мы к тебе мыться ходить будем.
— Да на здоровье. А горшки такие я вам подарю. Есть у меня. Завтра же мастеровые поставят.
— Добро. Сговорились. Наливай вина твово грушёво-яблочного. Иван нахваливал.
Выпив вина, князь стал расспрашивать меня о предложенных мной вчера Ивану нововведениях в войсках.
— Ну, смотри, Князь, — сказал я и поперхнулся, — звиняй, привычка, забываюсь…
— Ничо-ничо… Продолжай, не тушуйся.
— Ране у вас вои почти все были конными в тяжелых панцирях. Их вам бояре выставляли. Щас все обеднели из-за усобиц, и поняли, что татарская конница лутче и дешовше. И стали бояре выставлять конных лучников. И издали стрельнуть можно, и саблей рыцарей можно потыкать, пока они развернутся. Лошадка нужна маленькая, что корма жрёт меньше.
Это надо так и оставить. Это — скорость. Но нужна ещё сила. А сила — это сейчас пищаль в крестьянских руках. Ранее, крестьянин, кто на поле брани? Мешок с тем же… ты понял. А с пищалью он сила. За дён сорок, я его научу стрелять, и на двести шагов он будет попадать в голубя. А уж в конного… да картечью… И заряжаются наши пищали совсем не так, как немецкие. Намного быстрее. Три выстрела против их одного. И стреляют их пищали только на двести шагов, а мои на сто саженей. Больших саженей.
Крестьяне с моими пищалями к себе не подпустят ни рыцарей, ни татар. Если за рогатинами или телегами стоять будут. И штурмом любую крепость возьмут. Ежели им пушками помочь. Мы уже не одну отлили. Бьёт на те же сто саженей, но ядром — во каким. — Я показал, округлив перед собой руки.
— Стены как иголка прошивает. А лёгкие конники — лучники в степи годятся. У меня для них лёгкие панцири есть. — Я показал на один такой, стоящий у стены. — Немецкая пуля его не возьмёт.
— Наговорил ты много, Михась. И складно. Но, кто крестьян стрелять учить будет? Ты один штоль? — Он скептически скривился.
— Зачем я? Мои вои научат бояр, а тех припиши к казённым дворам. Пусть там кормятся, оружие закупают и учат крестьян. Хватит им из казны платить. Пусть сами в казну платят. По нужде княжеской пусть будут готовы сами выйти конным и в броне. И крестьян с собой обученных стрелять десяток иметь. От пяти дворов одного. Скокма тогда у тебя учёных воев будет?
— Так, у меня и земель то не особо много.
Я с сожалением посмотрел на Василия Васильевича и громко вздохнул. Видел бы он мой взгляд… На колу бы уже сидел. Хотя это не Иван Грозный. Этот мягкий.
— Ну чего ты вздыхаш тяжко? Говори уже.
— Тебя скокма раз князья вотчинные предавали? Я бы их… укоротил на земли то. А кого и на головы… А удельных… тех погнал бы с уделов. Уже можно. Не побегут к хану жаловаться.
— Мудёр ты не по летам, Михаил Фёдорович. Ох и мудёр… И откель это у тебя?
— Бог знает, — утвердительно сказал я.
— И то… — Он помолчал. — Что там за камень небесный? О нём уже и купцы Новгородские расспрашивают. Бают, ты муслимцев привечаешь?
— Привечаю, Батюшка. И даже городок им поставить помог. Под стенами Рязани.
— Не боишься?
— Не боюсь. Они сейчас этот камень никому не отдадут, и за него жизни свои положат. У меня там уже три сотни воев конных.
Василий охнул.
— Ну ты хват…
— Щас силушку накоплю, и с Касимом ногайцев пойдём бить.
— Не рано?
— Так… Пощиплем немного. Потихоньку. В полон возьмём, да к себе заманим, а там уж…
— Пробуй. Только в бою ты поймёшь свою силу, Михаил. Мужай. Но берегись.
— Раз уж мы обо всём, Князь… Я ещё свои думки хочу сказать… Про церковь… Но боязно, Отче.
— Не боись, говори. Мне можно всё говорить, а больше никому. Вера разделяет, вражит и злобит всех. Одному — по нраву будут твои слова, а другой зарежет. Обязательно. Говори, не боись, — повторил он.
— Вот, ты Русь объединить хочешь. А свары, от веры разной, и от взалкавших власти попов и епископов. Все править хотят. Мошну набивают. Земли прибирают. Скоро ни тебе, ни народу твоему не останется. Ростовщичеством занимаются. Проценты с ссуд берут. И ты за деньгой к ним пойдёшь с рукой протянутой. А ты бы взял не токма государеву, но и церковную власть над Русью.
— Как это?
— Стань главой церкви, и правь там устав по-своему. Сами они не помирятся. Много душ загубят, виня друг друга в ереси. Сам правь ересь. Вот сейчас они спорят, сколькми пальцами креститься? Да о сущностях Божьих. Да о: «стяжать или не стяжать?». И жгут деревни, сёла. А ведь врагам Руси токмо и надо, чтобы мы жгли свои города. И будут они в этот огонь подкидывать, и подкидывать угольки споров да распрей.
— Во всём ты прав, Михаил, токма нет у меня силы такой. Храмы и монастыри сейчас сильнее меня. Их Орда не жгла, а ещё и деньгу давала. Жирные они там все ходют, как коты на масленицу.
— Отбери у них вотчины. И дай им их от себя так, чтобы забрать можно было, когда захочешь. Чтобы боялись, что отберёшь. Закон земельный сейчас ты пишешь. Сначала запрети им покупать земли. Своим указом назначь себя Высшим главой Церкви и всё. На твоей земле ты хозяин. Смирятся. Землями и дарами их купишь. Продажных там много. Главное тебе самому понять, чего ты от веры хочешь?
— Вот-вот. Трудно это. Запутался я, Михаил — тихо сказал Князь Василий. — Запутали они меня… А что ты думаешь? Про веру.
— Магомед сделал из своего народа купцов. Там «сам на сам». Обмануть или убить неверного, это у них подвиг. У нас «сам на сам» не получится. Не родит земля. Токма гуртом, сообща можно с неё взять рожь. О том и вера говорить должна. Возлюби ближнего и себя. И землю свою. Вот и вся вера.
— Наливай, Михаил. За душу твои слова меня взяли.
— Да, Князь, без вина тут не разберешься.
Иван смотрел на меня молча. Взгляд его был непередаваемо глубокий и задумчивый.
Через какое-то время Князь Василий ушел, обняв меня на пороге дома.
— Шуба с меня, Михась. За стрельбу. Сёдня принесут. Горшки завтра с тебя, — сам обещал. А за сто пищалей и за сбрую с оружием казна заплатит. Ты не так богат, чтобы такие дары делать. Приготовь возы. Много денег повезёшь.
— Три воза хватит?
— А за скоко отдашь?
— За каждый пищаль, как за коня княжеского, панцирь конника — пол коня, сабля — треть.
— Побойся Бога, Князь, — засмеялся Василий. — Дерёшь, как липу. Голым оставишь.
— Не захотел так взять — плати цену. Я еще заряды не посчитал. Торговаться будем? Я накину…
— Ну ты… Ухарь-купец. Так и быть, сговорились.
Иван Васильевич сидел в моём кабинете за письменным столом, глубоко задумавшись. На столе лежал один из моих мечей. Взгляд Ивана не отрывался от клинка. Он что-то шептал, шевеля губами.
— Ты что, Иван Васильевич?
— Я, таким как ты, не буду никогда.
Я засмеялся:
— Обязательно будешь. И даже умнее. Ты будешь самым лучшим правителем Руси. «Я так вижу…», — сказал я с кавказским акцентом.
Это получилось так смешно, что князь не выдержал, и фыркнув, рассмеялся.
— Повтори ещё… как ты…
— «Я так вижу…» — повторил я, вертикально подняв указательный палец правой руки, и подмигнув.
Иван смеялся, согнувшись в поясе. Потом, вытерев слёзы, сказал:
— Можешь ты как-то так сказать, что сразу легко становится.
— А ты не грузи себя проблемами. Плюй на них. Делай, как надо, и будь что будет.
— Хорошие слова. Сам придумал?
— Не помню… Нет, наверное.
— Я, что сидел думал, Михась…
— Ну?
— Ты вот про церковь говорил, про их споры… Но ведь у них основной спор о том, Бог или не Бог Исус? Как его разрешить? Знаешь?
— Нет, не знаю.
— Ну вот…
— И никто не знает. И они не знают. И никогда не узнают. Так зачем об этом спорить? Христос был? Был. Об этом все говорят, даже Магомед. А Бог он или не Бог, одному Богу известно. Церковь должна быть единая. Пусть молятся Христу, как хотят. Не захотят молиться вместе, пусть молятся по очереди. Но в одном храме, чтобы не разделялся народ и семьи: братья, сёстры. Сколько людей — столько мнений. Кто-то солнцу молится. Это что, плохо?
— Нет, наверное. И я солнышку, быват, молюсь.
— Вот. Вера в Бога должна быть человеколюбивой, а не гнобить иноверцев. Как только священник сказал, «убий» — он не верит ни в какого Бога, тем паче в Христа, пусть не врёт.
— А против врага? Против татар? Возлюби врага…
— Попы должны молиться за землю нашу и жизнь воев наших, а не за смерть врагов. Коли наши вои победят и будут живы, то… можно и врага возлюбить.
Мы засмеялись.
— Я понял, — сказал Иван.
Я уже устал, но Иван всё не уходил, и не уходил. Всё спрашивал, и спрашивал. Я терпеливо рассуждал, иногда давая ему самому приходить к нужному мне выводу.