На создание трёх напильников — плоского, трёхгранного и круглого — у меня ушло два полных дня. Два дня кропотливого, изматывающего труда.
Наконец, насечка была готова. Я провёл финальную закалку своих новых инструментов. Снова разогрел их до светло-вишнёвого цвета, контролируя процесс Даром, и быстро остудил в воде. Они стали твёрдыми, как алмаз.
Я держал в руке свой первый самодельный напильник. На вид он был грубоват. Рукоять я наскоро сделал из обрезка дерева. Но я знал, что его рабочая поверхность — это массив из сотен острейших, сверхтвёрдых зубцов, созданных с микроскопической точностью.
Настало время для испытания.
Я подошёл к своему «чёрному клинку», который терпеливо ждал на верстаке. С замиранием сердца приложил новый напильник к покрытой окалиной поверхности хвостовика. Сделал одно, пробное движение.
Вместо жалкого визга и скольжения, как было со старым инструментом, раздался уверенный, агрессивный, сочный звук — «ШШШРРРК!».
Напильник вгрызся в твёрдую окалину и сталь под ней. С клинка слетела первая, тонкая, блестящая стружка, обнажая чистый, серебристый металл.
Я победно усмехнулся. Тихон, наблюдавший за этим, выдохнул с таким облегчением, будто сам всё это время не дышал.
Я посмотрел на эту блестящую линию, оставленную моим напильником. Это была победа. Решил проблему. Создал инструмент, способный обрабатывать мой шедевр.
«Бутылочное горлышко в производственном процессе устранено, — с удовлетворением подумал я. — Можно продолжать. Теперь меня ждут следующие сто часов монотонного, изнурительного труда по превращению этой чёрной гусеницы в сияющую бабочку».
Я с новой энергией и предвкушением долгой работы взялся за напильник. Путь к совершенству клинка теперь был открыт.
Дни слились в единый, изнурительный цикл. Я работал, пока руки не начинали дрожать от усталости. Снимал металл слой за слоем, микрон за микроном. Кузница наполнилась запахом стали и монотонным скрежетом. Я постоянно проверял плоскости и углы, используя свой Дар, чтобы видеть малейшие неровности. Это была мучительная, но необходимая работа.
Вся окалина была снята. Клинок обрёл свой истинный цвет, но его поверхность была матовой и испещрённой тысячами мелких царапин от напильника.
— Теперь, — объяснял я Тихону, который смотрел на процесс, как заворожённый, — нам нужно убрать все эти царапины. Любая из них при закалке может стать началом трещины. Поверхность перед главным таинством должна быть идеальной. Как душа грешника перед исповедью.
Я приступил к полировке. Мои самодельные абразивные пасты — из толчёного песчаника, сланцевого порошка и, наконец, тончайшей пудры гематита, смешанной с жиром — ждали своего часа.
Это была ещё более кропотливая и медитативная работа. Час за часом я водил по клинку деревянными брусками и кусками кожи с нанесёнными на них абразивами. Поверхность стали постепенно менялась. Из матовой она стала сатиновой, потом начала давать мутное, расплывчатое отражение. И, наконец, после финальной полировки пастой из гематита, она превратилась в тёмное, глубокое, идеальное зеркало. Долы и грани ловили тусклый свет из окна кузницы, создавая сложную игру света и тени.
Клинок был полностью готов к своему огненному крещению.
Наступила ночь. Я решил проводить закалку именно ночью. Мне не нужны были ни случайные свидетели, ни яркий дневной свет, который мешал бы правильно оценить цвет раскалённого металла.
Атмосфера в кузнице была напряжённой, почти священной. Тихон молча, с сосредоточенным лицом, стоял у мехов. Длинная закалочная ванна, которую мы тщательно вычистили и наполнили драгоценным маслом, стояла наготове.
Я взял свой идеальный, отполированный до зеркального блеска клинок. Сделал глубокий вдох, очищая разум от всех посторонних мыслей. И аккуратно поместил его в самое сердце горна, который уже гудел ровным, мощным пламенем.
Начался ритуал огня.
Я медленно, постоянно двигая и переворачивая лезвие, начал его нагревать. Я должен был добиться абсолютно равномерного прогрева по всей длине. Любое холодное или перегретое пятно означало бы верный провал.
Тихон, глядя на клинок, видел завораживающее зрелище. Он видел, как зеркальная сталь начинает менять цвет, как по ней, словно радуга, пробегают цвета побежалости. Бледный, как солома. Затем золотой. Затем насыщенный коричневый, похожий на цвет лесного ореха. Фиолетовый. Тёмно-синий. А затем все цвета слились в один — ровный, глубокий, светло-вишнёвый цвет, который кузнецы называли цветом восходящего солнца.
Но я видел нечто совершенно иное.
Моё «Зрение» было сфокусировано на внутренней структуре металла. Я видел, как сложная, слоистая структура моего дамаска, состоящая из перлита и феррита, начинает «таять», растворяться. Кристаллические решётки перестраивались. На моих глазах металл превращался в единую, однородную, сияющую структуру аустенита. Я видел, как голубые «магические каналы» внутри стали начинают светиться ярче, впитывая энергию огня, как сухая губка впитывает воду. Я ждал. Ждал того момента, когда сто процентов клинка, от острия до плечиков, превратятся в этот идеальный, готовый к трансформации аустенит.
— Сейчас, Тихон! — мой голос прозвучал резко и чисто, прорезая рёв огня.
Это был момент истины. Точка невозврата.
В одном плавном, отточенном за недели тренировок движении я выхватил сияющий клинок из горна. На мгновение кузницу озарил его яркий свет. И тут же, без малейшего промедления, я вертикально, остриём вниз, погрузил его в длинную ванну с тёмным, вязким маслом.
ВУУУМФХ!
Раздался глухой, утробный рёв. Это было не злое, взрывное шипение воды. Это был глубокий, довольный вздох зверя, поглощающего огонь. Поверхность масла мгновенно вспыхнула оранжевым пламенем от воспламенившихся паров. Густой столб чёрного, едкого дыма взметнулся к потолку, на мгновение заполнив всю кузницу.
Но пока снаружи царил этот огненный хаос, всё моё внимание было сосредоточено на таинстве, происходящем внутри стали. Моим Даром я видел величайшее чудо металлургии.
Я видел, как сияющая решётка аустенита, не успев перестроиться обратно в мягкую структуру, «замерзает», захлопывается. С чудовищной скоростью, быстрее, чем моргает глаз, внутри стали формировалась новая структура — тончайшая, переплетённая, игольчатая решётка мартенсита. Это рождалась твёрдость.
В тот же миг ярко-синие «магические каналы» вспыхнули, словно по ним пропустили разряд молнии. Они не просто застыли. Они намертво впечатались, стабилизировались в этой новой, сверхтвёрдой решётке, став её неотъемлемой частью.
Я затаил дыхание, напряжённо вглядываясь в структуру, ища губительные алые нити микротрещин, которые могли бы разрушить всю мою работу. Но их не было. Структура была чистой. Идеальной.
Я медленно, очень осторожно, вынул из масла почерневший, дымящийся клинок. Положил его на наковальню. Взял свой старый, но надёжный самодельный напильник и провёл им по лезвию. Напильник со стеклянным визгом соскользнул, не оставив на поверхности ни единой царапины.
Затем я легонько щёлкнул по нему ногтем.
«Дзииииииинь…»
Высокий, чистый, долгий звон, похожий на звук колокольчика, повис в тишине кузницы. Звук совершенства.
Я повернулся к Тихону. На моём лице, перепачканном сажей, была улыбка — улыбка полного изнеможения и абсолютного триумфа.
— Он не треснул, Тихон, — прошептал я, и мой голос сорвался от облегчения. — Он не треснул.
Клинок получил свою огненную душу. Он был идеален.
Но он был хрупок, как стекло. Впереди был отпуск.
**Друзья, если понравилась книга поддержите автора лайком, комментарием и подпиской. Это помогает книге продвигаться. С огромным уважением, Александр Колючий.
Глава 19
Утро после закалки встретило меня не эйфорией, а тяжёлым, напряжённым ожиданием. На верстаке, на чистой тряпице, лежал почерневший от масла клинок. Он выдержал огненное крещение. Он не треснул. Это была огромная победа, но я, как инженер, знающий свойства материалов, понимал, что работа ещё далека от завершения. Сейчас в моих руках не меч. В моих руках длинный, острый, идеально прямой кусок стекла.
Тихон, который вошёл в кузницу с миской дымящейся каши, смотрел на клинок с благоговением.
— Вышло, господин! Получилось! — шептал он, боясь говорить громко, словно мог спугнуть чудо. — Теперь наточить его, и можно хоть самого дьявола на поединок вызывать!
Я покачал головой.
— Ещё рано, Тихон. Сейчас он опасен не только для врага, но и для меня.
Я подошёл к наковальне, где всё ещё лежали осколки моего самого первого, самого неудачного эксперимента — хрупкого, переуглероженного чугуна. Я взял один из них.
— Смотри, — сказал я, показывая его старику. — Этот кусок очень твёрдый. Твёрже чистого железа. Но… — я сжал его в кулаке, и он с сухим хрустом рассыпался в блестящую крошку. — Он хрупкий. Наш клинок сейчас похож на него. Он твёрдый, как алмаз, и такой же хрупкий, как стекло. Если я сейчас ударю им о щит или, не дай бог, о меч Яромира, он может не просто зазубриться. Он может разлететься на тысячу осколков.
«Структура мартенсита, полученная при мгновенном охлаждении аустенита, находится под колоссальным внутренним напряжением, — проносились в моей голове строки из учебника. — Кристаллическая решётка искажена, перенапряжена. Мне нужно провести низкотемпературный нагрев, чтобы игольчатая структура мартенсита слегка „расслабилась“, превратившись в более вязкий и стабильный отпущенный мартенсит, или троостит, снимая хрупкость. Ключ — в точнейшем контроле температуры. Десять градусов в ту или иную сторону — и результат будет либо по-прежнему хрупким, либо уже слишком мягким».
— Нам нужно «отпустить» его, — заключил я вслух. — Снять внутреннее напряжение, которое родилось в нём в момент закалки. Мы сознательно пожертвуем малой долей его запредельной твёрдости, но взамен получим огромный запас прочности и упругости. Мы превратим наше стекло в идеальную пружину.