Раздался короткий, отвратительный, влажный «ХРЯСК!» — звук стали, бьющей по костяшкам пальцев, сжимающим дерево рукояти.
Яромир издал короткий, задавленный вскрик боли и шока. Его пальцы, получив чудовищный по силе удар, рефлекторно разжались. Его дорогой, зачарованный меч, символ его силы и гордости, с глухим стуком упал на песок арены.
Он был обезоружен.
Я не останавливался, чтобы полюбоваться результатом. Отдача от первого удара уже стала началом движения для второго. Моё тело работало как единый, идеально отлаженный механизм, выполняющий записанную в него программу.
Пока Яромир, ошеломлённый болью в руке, смотрел на свой упавший меч, я уже делал быстрый разворот на опорной ноге. Моё тело скрутилось, накапливая энергию. Мой меч в руке стал продолжением рычага.
Моя новая цель была не его рука. И не его голова или торс. Я бил ниже. Цель — внешняя сторона колена его опорной ноги.
Я нанёс удар не клинком. Я ударил тяжёлым, дисковидным навершием своего меча. Это был не смертельный, а именно выводящий из строя, оглушающий удар. Удар, рассчитанный на то, чтобы сломать не кость, а стойку.
«Стойка противника уже нарушена, — пронеслось в голове. — Он стоит на прямых ногах. Целенаправленный удар по боковой части коленного сустава вызовет его подгиб и приведёт к полной потере равновесия. Нелетальный способ полного вывода системы из строя».
Тяжёлое навершие с глухим стуком «БУХ!», от которого по арене прошла вибрация, врезалось в ногу Яромира.
Его нога подломилась, как сухая ветка. Он не просто упал. Он рухнул на песок, как подкошенное дерево, в нелепой, беспомощной позе. Он завалился на бок, одной рукой держась за ушибленную ногу, другой — за свою раздробленную кисть.
Бой был окончен.
Я сделал шаг назад. Я стоял над поверженным противником. Мой меч был опущен, но я оставался в боевой стойке. Я был спокоен. Моё дыхание было почти ровным.
Яромир лежал на песке. Он смотрел на меня снизу вверх, и в его глазах была дикая смесь. Боль. Унижение. Шок. И полное, абсолютное непонимание. Он всё ещё не мог осознать, что произошло.
На арене воцарилась гробовая, мёртвая тишина. Десятки тысяч людей, которые пришли посмотреть на быструю и кровавую расправу, пытались осознать то, что только что увидели. Никто не кричал, не аплодировал, не свистел. Только шок. Глубокий, всеобщий шок.
Я поднял взгляд на трибуны.
Боярин Медведев сидел в своей ложе, его лицо стало пепельно-серым. Он смотрел на своего поверженного, скулящего на песке сына, и казалось, постарел на двадцать лет за одну минуту.
Судья Ратибор стоял, широко раскрыв глаза. Он только что увидел то, что считал невозможным. Он увидел, как наука, точность и холодный расчёт победили грубую, животную силу.
А Великий Князь… Впервые за весь поединок на его лице появилась явная, неподдельная, широкая улыбка. Он медленно, обдуманно, начал аплодировать. Сначала тихо, потом громче. И этот одинокий, размеренный звук хлопков в наступившей тишине был страшнее любого рёва.
Я проигнорировал аплодисменты Князя. Я опустил свой меч. Развернулся и посмотрел на стол судей. Мой голос прозвучал спокойно и отчётливо в этой звенящей тишине.
— Условия победы выполнены. Противник обезоружен и не в состоянии продолжать бой. Я требую признать мою победу в Испытании Чести.
Ратибор, очнувшись от ступора, кивнул Герольду. И тот, после секундного замешательства, наконец нашёл голос. Он растерянно посмотрел на судей, на Князя, и, получив ещё один, уже повелительный кивок от Ратибора, выкрикнул над ошеломлённой ареной:
— Победа… в Испытании Чести присуждается… бояричу Всеволоду из рода Волконских!
Голос Герольда, объявившего о моей победе, эхом прокатился по арене и умер, поглощённый внезапно наступившим безмолвием. На смену рёву десятков тысяч глоток пришла тишина. Но это была не обычная тишина. Это была плотная, вязкая, почти осязаемая субстанция, которая, казалось, заполнила всю огромную чашу арены. Тишина, сотканная из шока, недоверия и коллективного сбоя в системе мировосприятия.
Я слышал, как ветер лениво треплет тяжёлые княжеские флаги на башнях. Слышал чей-то одинокий, нервный кашель в полной тишине трибун. Слышал скрип песка под своими собственными сапогами. И я слышал своё тяжёлое, срывающееся дыхание. Адреналин, который до этого момента держал моё тело в стальных тисках, начал отступать, и на его место обрушилась чудовищная усталость. Мышцы, до предела напряжённые в бою, начали дрожать.
В центре этого молчаливого мира была застывшая картина, достойная кисти великого мастера. Я, худой и нескладный, стоял, опустив острие своего идеального, безымянного меча в песок. А у моих ног, в нелепой, сломанной позе, лежал поверженный Яромир. Он не пытался встать. Он не кричал от боли. Он просто лежал, одной рукой держась за ушибленную ногу, другой — за раздробленную кисть, и смотрел в пустое, безразличное небо пустыми глазами. Вокруг него, как осколки разбитой короны, тускло поблёскивали на солнце обломки его некогда великолепного, зачарованного меча.
«Вот и всё, — пронеслась в моей голове отстранённая, почти чужая мысль. — Конец. Расчёт оказался верным. Система противника выведена из строя. Задача выполнена. Но… почему так тихо? Я ожидал чего угодно — криков, свиста, аплодисментов, проклятий. Но не этого. Не этой давящей, вопросительной тишины, в которой, кажется, можно услышать, как пылинки оседают на песок».
Я медленно поднял голову и обвёл взглядом ключевые фигуры на трибунах. Мой мозг, всё ещё работающий в режиме боевого анализа, начал собирать последние, самые важные данные — реакцию сильных мира сего. Это была сцена «съёмки реакции» крупным планом, и каждый взгляд говорил мне больше, чем могли бы сказать слова.
Ложа Медведевых.
Я посмотрел на боярина Игната. Его лицо, до этого выражавшее сначала самодовольный триумф, а затем — паническое неверие, теперь превратилось в застывшую маску чистой, концентрированной ненависти. Он не смотрел на своего поверженного, скулящего на песке сына. Он смотрел прямо на меня. И в этом взгляде я читал не просто злость проигравшего. Я читал обещание. Тихое, личное, смертельное обещание мести. Мести, которая не будет ограничена правилами поединка или законами чести. Это был взгляд человека, который только что потерял всё — и репутацию, и деньги, и будущее своего рода, — и теперь ему нечего было терять.
«Проблема не решена, — с ледяной ясностью понял я. — Она просто перешла из юридической плоскости в криминальную. Из публичного спора — в тихую войну в тёмных переулках».
Ложа судей.
Мой взгляд переместился на судейскую коллегию. Судья-законник Феодор, который смотрел на меня с таким презрением перед боем, теперь выглядел испуганным. Его мир, построенный на статусе, богатстве и традициях, только что рухнул. В его картине мира то, что произошло, было невозможно. Это было нарушением законов природы.
А вот воевода Ратибор… Старый воин стоял, подавшись вперёд, и смотрел на меня совершенно другими глазами. Презрение исчезло без следа. В его взгляде читался шок, смешанный с неподдельным, почти восторженным уважением профессионала. Он смотрел на меня не как на выскочку. Он смотрел на меня как на равного. Как на носителя непонятного, но невероятно эффективного, смертоносного боевого искусства.
Ложа Князя.
И, наконец, я посмотрел на него. На Великого Князя. Его взгляд встретился с моим через всю арену. Он больше не улыбался. На его лице было выражение глубокой, холодной задумчивости. Он смотрел на меня не как на победителя. Он смотрел на меня как на новый, невероятно ценный и столь же невероятно опасный инструмент, который внезапно появился на его большой, политической шахматной доске. Это был взгляд собственника, прикидывающего, как лучше использовать своё новое приобретение. И от этого взгляда по моей спине пробежал холодок, который был страшнее всей ярости Медведева.
Глаза Тихона.
Я опустил взгляд, ища в толпе единственное родное лицо. И я нашёл его. В проходе между секторами стоял Тихон. Старик плакал, не скрываясь. Но это были не слёзы горя. По его морщинистому лицу текли слёзы безграничного счастья и облегчения. Это был единственный взгляд на всей этой огромной арене, в котором не было ни расчёта, ни ненависти, ни страха. Только чистая, преданная, почти отцовская любовь. И этот взгляд, этот молчаливый триумф моего верного слуги, придал мне сил.
Я повернулся спиной к поверженному Яромиру. Этот жест был финальным актом. Он больше не был угрозой. Он был просто деталью пейзажа. Я медленно, твёрдым шагом, пошёл к выходу из арены.
Моё движение нарушило оцепенение. И толпа взорвалась.
Это был не просто рёв. Это была хаотичная, безумная смесь криков, аплодисментов, свиста, испуганных возгласов. Люди, которые утром бросали в меня мусор и проклинали мой род, теперь смотрели на меня с суеверным ужасом.
Я шёл через тот же коридор из людей. Но теперь они не насмехались. Они расступались передо мной, боясь до меня дотронуться. В их глазах я был больше не жалким неудачником. Я был пугающим чудом. Непредсказуемой, непонятной силой. Я чувствовал, как мой статус в этом мире изменился за один час. Из объекта презрения я превратился в объект страха. Не знаю, что было лучше.
У выхода меня ждал рыдающий от счастья Тихон. Он бросился ко мне, обнял, что-то бормоча про Святых, про моего деда, про то, что он верил. Я просто положил руку ему на плечо, не в силах вымолвить ни слова.
Мы шли по улицам столицы обратно к своему постоялому двору. Шум города возвращался, но для меня он звучал иначе. Он больше не был враждебным. Он был просто… шумом.
Адреналин окончательно отпустил, и на меня навалилась вся тяжесть произошедшего. Я одержал победу. Я спас честь рода. Я защитил свой дом и свою жизнь. Но по мере того, как возвращалась ясность мысли, ко мне приходило холодное, трезвое понимание.
«Я решил одну проблему, — думал я, глядя на шпили княжеского дворца на горизонте. — И породил три новые, куда более опасные».