Интересна реакция современников на эту картину. На выставке к «Боярыне Морозовой» было не протолкнуться. Картина Сурикова вызвала многочисленные выступления в печати, при этом мнения авторов разделились. В традиционных официально-православных выступлениях настойчиво отвергалась историческая значимость личности Феодосии Морозовой, а в староверии виделось только проявление неграмотности и неразвитости народа. Характерно название одной из рецензий: «Пропаганда раскола посредством кисти художника» (автор — профессор Московской духовной академии Н. И. Субботин). Рецензии светских критиков сильно отличались одна от другой. В одних картина Сурикова объявлялась художественным провалом уже известного живописца, в других — превозносилась как шедевр русского искусства.
Однако история расставила всё на свои места. Без «Боярыни Морозовой», являющейся подлинной жемчужиной русского искусства, не обходится теперь ни одна хрестоматия по истории русской живописи. И хотя Суриков допустил ряд исторических неточностей (прежде всего, Морозова была еще молодой женщиной, на момент ареста ей не было и сорока лет), ему удалось выразить нечто большее, чем банальная «историческая правда». По сути, художнику удалось создать икону боярыни Морозовой, некий вневременной символ. Несмотря на весь реализм изобразительных средств, мы видим перед собой совершенно преображенный лик, устремленный в иной мир, а не обычное человеческое лицо. Недаром репродукции с суриковской «Морозовой» нередко можно встретить в старообрядческих храмах, хотя конечно же не в иконостасе. Тем самым «Поругание боярыни Морозовой» (так первоначально называлась картина) превратилось в ее апофеоз.
Как писал полстолетия спустя композитор Борис Асафьев, живописец «четко и сильно показал острое трагическое противоречие между буйной красочной цветистостью народного характера, видимого их облика и гибельным расточением этих творческих сил в жестком становлении русской былой государственности». По мнению Асафьева, Суриков картиной своей хотел ответить на главный вопрос, который «грыз» его сердце и мозг: «неужели русская история состоит в безумном и страшном уничтожении и расточении этих прекрасных характеров, воль, «соков земли»»[4].
Вдаль уносятся сани со скованной, но не сломленной боярыней Морозовой, рассекая толпу на две части — и те, что стоят справа и кому открылся ее преображенный лик, уже не смеются бездумно, не глумятся над узницей — как продолжают стоящие слева, — но оплакивают и внимают, с восторгом и надеждой смотрят на ее вдохновенное, как бы изнутри светящееся лицо, на ее указующие в бесконечное небо тонкие персты.
Глава первая«От юности житие воздержное»
В той нас возрадовася духом Исус, и рене: Исповедаютися Отче, Господи небесе и земли, яко утаил ecu сия от премудрых и разумных, и открыл ecu та младенцем…
«От благаго избраннаго корени богонасажденная отрасль…»
Родившаяся 21 мая 1632 года старшая дочь московского дворянина Прокопия Федоровича Соковнина была наречена в честь святой преподобномученицы Феодосии девицы, Тирской (память ее 29 мая)[5]. Мог ли кто тогда предполагать, что маленькой девочке, появившейся на свет в Москве, в этом последнем и, казалось, незыблемом оплоте Православия, Третьем Риме, будет суждено повторить судьбу своей тезоименитой небесной покровительницы и претерпеть муки и смерть за веру Христову? Святая Феодосия (в переводе с греческого «Богом данная») родилась в городе Тире в конце II века. Согласно сообщению церковного историка Евсевия Кесарийского, несмотря на свой юный возраст (ей было всего 18 лет), она во времена гонений на христиан безбоязненно посещала в темницах Кесарии Палестинской узников-христиан, за что была схвачена и подвергнута жесточайшим мучениям. Мужественно перенеся страдания, святая была утоплена в море, но, извлеченная оттуда ангелами, ходила с камнем на шее по морю, «аки по суху». Затем она снова была схвачена и брошена на растерзание диким зверям, однако те не посмели коснуться ее. Тогда святую Феодосию усекли мечом (307–308 годы). По смерти своей она явилась родителям в прекрасном белоснежном одеянии с венком на голове и с золотым перстнем в руках, показывая им, какой славы удостоил ее Небесный Жених — Христос.
Родители Феодосии Соковниной (будущей боярыни Морозовой) — Прокопий Федорович Соковнин и Анисия Никитична Соковнина (урожденная Наумова[6]) — были людьми благородными и благочестивыми: «беша светли родом, и велиим богатьством цветуще, паче же благородствоваста и цветуще добродетельми, Богу большею частию живяста, и Его заповеди усердно и благоревностно привязающеся». «Именам же подобно и житие стяжаста. Иже овому убо отсекати злая и небогоугодная, от добрых и полезных, просвещатися же присно к божественным. Овей же яко ново некое здание быти Божие, и совершен плод приносити житие чисто и добродетельно»[7].
Род Соковниных, хоть и не принадлежал к числу первых дворянских родов Московского царства, однако же имел свою, весьма замечательную историю и по древности мог поспорить с любым из дворянских родов не только России, но и Европы[8]. Недаром старообрядческий писатель, архимандрит Муромского Спасского монастыря Антоний, обращаясь к боярыне Морозовой, назовет ее впоследствии «от благаго избраннаго корени богонасажденная отрасль…»[9].
Как и многие другие русские дворяне, Соковнины вели свой род из-за границы, «из немец». Согласно старинным родословцам, предками Соковниных были бароны Иксюоль, или, вернее, Икскюль-Мейендорф — один из древнейших родов Германии, восходящий к XI веку. Так, один из представителей этого рода — Свидигер фон Морслебен-унд-Мейендорф — стал епископом Бамбергским и одним из наиболее влиятельных иерархов Германской Церкви. В день Рождества Христова в 1046 году он, по настоянию императора Священной Римской империи Генриха III, был избран римским папой под именем Климента II. После получения папской тиары он вручил императорскую корону Генриху III и его супруге Агнессе. Император назвал Климента II королем и первосвященником. Понтификат Климента II, продолжавшийся неполный год, официально положил начало эпохе так называемого цезаропапизма, когда церковное управление было полностью подчинено германским светским владыкам. Климент II подтвердил обычай, согласно которому инвеститура, или предоставление церковной должности, предшествовала церковной церемонии посвящения в епископы (хиротонии). После короткой болезни папа скончался 10 октября 1047 года в аббатстве Святого Апостола Фомы около Пезаро (Центральная Италия), где лечился от приступа малярии. Это единственный римский папа, погребенный севернее Альп. Тело его и поныне покоится в Бамбергском кафедральном соборе.
Другие представители этого знатного рода, два брата Даниил и Конрад фон Мейендорфы, переселились из Голштинии в Ливонию в 1198 году. Из них Конрад в 1200 году получил от князя-епископа Рижского в лен замок Икскюль (современный Ишкиле, на территории Латвии), по имени которого потомки его и стали писаться «фон Мейендорф-Икскюль», и только одна ветвь этого рода продолжала именоваться в дальнейшем «Мейендорф».
Весьма любопытны семейные связи фон Мейендорфов. Так, согласно исследованиям историка М. А. Таубе[10], Конрад фон Мейендорф (ум. после 1224 года) был женат на дочери легендарного князя Герсикского Всеволода (ум. после 1225 года). Этот князь, судя по всему, принадлежал к Полоцкой ветви дома Рюриковичей, хотя и неизвестен по русским летописям. Основным источником сведений о нем является «Хроника Ливонии» Генриха Латвийского, который называет его Виссевальдом (Wiscewaldus) и говорит, что он был сыном «короля Полоцка»[11].
Согласно Генриху Латвийскому, Всеволод был вассалом полоцкого князя Владимира и владел Герсикским княжеством.[12] Владения его граничили с землями епископа Риги. Всеволод не только был в тесном союзе с литовцами и содействовал их борьбе против немецких рыцарей ордена меченосцев и епископа Риги, но и женился на дочери литовского князя Довгерда (Даугеруте). В 1206 году он принимал участие в походе на немецких рыцарей вместе с полоцким князем Володарем Всеславичем. Под 1209 годом «Хроника» сообщает, что «так как Герсик всегда был как бы дьявольской сетью для всех жителей на этой стороне Двины, крещеных и некрещеных, король же Герсика Всеволод всегда враждовал и вел войны с рижанами и не хотел заключать с ними мирных договоров, то епископ [Рижский] и двинул [в октябре] свое войско на его город».
Русские выступили навстречу войску рижского епископа Альбрехта фон Буксгевдена, но не выдержали натиска и бежали в город, куда на их плечах ворвались и тевтоны. Князь Всеволод «бежал через Двину к кораблям». Тевтоны захватили в плен его жену и ограбили город. «И собрали они много добычи, снося со всех углов города одежду и серебро, и пурпур, и сгоняя скот во множестве; взяли из церквей колокола и иконы, и прочие вещи, и серебро, и золото во множестве». На следующий день после опустошения города тевтоны, отступая, сожгли его дотла.
Чтобы освободить свою жену из плена, князь Всеволод вынужден был заключить с епископом мир и признать себя его вассалом, получив Герсик на ленных правах. Однако позже он забыл о данных обещаниях. В 1214 году князь отказался послать свои войска против ливов, и восстановленный Герсик снова был разорен и сожжен. Столкновения с немцами продолжались до 1215 года, когда Всеволоду совместно с литовцами удалось нанести поражение орденской армии. Последний раз герсикский князь упоминается в 1225 году, когда он присутствовал на встрече с папским легатом, прибывшим в Ливонию.
Согласно М. А. Таубе, документально установленная передача в 1224 году князем Всеволодом половины его владений в Герсике в лен рыцарю Конраду фон Мейендорфу была связана с женитьбой этого рыцаря на дочери Всеволода. Овдовев, она вышла замуж за рыцаря Иоганна фон Бардевиса, родоначальника Икскюлей, который после смерти своего бездетного пасынка Конрада фон Мейендорфа-младшего в 1257 году получил в лен его владения. Род Бардевис-Икскюль уже в первом поколении стал владетелем значительной части области Герцике-Дубена. Родовой замок принадлежал им вплоть до XV века, когда Ишкиле стал архиепископским замком.
В 1545 году барон Иоганн фон Икскюль выехал из Ливонии к царю Московскому Иоанну Васильевичу Грозному и принял святое крещение с именем Федора Ивановича. Сын этого Федора Ивановича, Василий Федорович, по прозванию «Соковня»,[13] собственно, и является родоначальником русских Соковниных. Он был сыном боярским и упоминается в Казанском походе 1552 года в качестве головы.
Василий Федорович оставил четверых сыновей, из которых Тимофей Васильевич Соковнин был убит в Смутное время под Рыльском. Старший из двух сыновей Т. В. Соковнина — Федор Тимофеевич — был дворянином московским (1611) и воеводой. В 1613 году служил в Ельце. В Разрядной книге говорится, что 29 июня 1613 года «писал к Государю (Михаилу Феодоровичу. — К. К.) воевода князь Иван Одоевской, что пришел к нему с ратными людми с Ельца Федор Соковнин, а с Ливен пришли головы. И как к ним ратные люди в сход пришли, и они, прося у Бога милости, собрався со всеми людми, пошли к Воронежу и воров Ивашка Заруцкаго и Маринку (имеется в виду Марина Мнишек. — К. К.) с казаки сошли у Воронежа, и с Ивашком Заруцким бились два дни без престани и Божиею милостию, его государевым счастием, воров Ивашка Заруцкаго и казаков побили наголову, и наряд, и знамена, и обоз взяли, и языки многие поимали, и коши все отбили.
И с того бою вор Ивашка Заруцкой, с невеликими людми, побежал на поле, за Дон, к Медведице»[14]. За эту службу Федор Тимофеевич Соковнин был награжден золотым. Женат он был на Анне Давыдовне Ртищевой, родной тетке окольничего Михаила Алексеевича Ртищева. После себя он оставил троих сыновей: Григория, Прокопия и Ивана.
Прокопий Федорович Соковнин (отец будущей боярыни Морозовой) в 1624–1626 годах служил воеводой на Мезени и в Кевроде. В 1627–1640 годах числится дворянином московским. В 1631 году был отправлен посланником в Крым[15], откуда возвратился лишь в 1633-м (то есть уже после рождения Феодосии). В 1635–1637 годах был на воеводстве в Енисейске. В 1642 году Прокопий Федорович участвовал в Земском соборе по вопросу, удерживать ли за Россией взятый донскими казаками Азов или возвратить его туркам. В 1641–1646 годах заведовал Каменным приказом, который должен был стараться об увеличении числа каменных зданий в Москве. В 1648 году на свадьбе молодого царя Алексея Михайловича с Марией Ильиничной Милославской он шел предпоследним, в числе многих других лиц, за санями царской невесты «для береженья». Тогда же и его сын Федор, стольник, находился также предпоследним в числе стольников-поезжан. Однако уже через месяц после царской свадьбы Соковнин, приходившийся молодой царице родственником, получает чин царицыного дворецкого.
17 марта 1650 года, в день именин царя Алексея Михайловича, Соковнин был пожалован в окольничие. В 1650–1652 годах сопровождал царя в его загородных поездках. 5 апреля 1652 года встречал мощи московского патриарха Иова при перенесении их из Старицкого монастыря в Москву. В том же 1652 году, с титулом наместника Калужского, находился, в числе других лиц, в ответе с литовскими послами. В 1654–1656 годах, во время Польского похода царя Алексея Михайловича, оставался в Москве оберегать царицу Марию Ильиничну и ее двор.
Прокопий Федорович Соковнин был человеком достаточно зажиточным и имел в Москве несколько домов: первый — в приходе церкви Святого Николы Чудотворца «Красный звон», или, как его называли в народе, у «Красных колоколов»[16], второй — близ Тверской, в приходе церкви Успения Богородицы на Успенском вражке (ныне Газетный переулок, дом 15)[17]. Еще один дом Соковниных находился на Никитской улице[18]. Прокопий Федорович был женат дважды. От первого брака с Анисьей Никитичной Наумовой имел двух сыновей: Федора и Алексея и двух дочерей: Феодосию и Евдокию. После смерти первой жены женился на некоей Варваре. Умер Прокопий Федорович в 1662 году в глубокой старости и был похоронен у «Красных колоколов».
«И в девках любила Богу молитися»
История не сохранила подробных сведений о детских и отроческих годах Феодосии Соковниной. Но вряд ли ее жизнь до замужества сильно отличалась от жизни многих других боярских и дворянских дочек того времени. Краткая редакция Жития боярыни Морозовой рисует нам детство и юность сестер Феодосии и Евдокии Соковниных в соответствии с житийным каноном: «Блаженныя сия присновоспоминаемыя страстотерпицы воспитани беяху во всяком благочестии и страсе Божии, яже младым телом божественнаго крещения сподобльшеся, и вдани бысте родителми на учение святых писании, и добре в сих успевающе, прилежне учащеся, не играм радующеся, ни позорищем (зрелищам. — К. К.) коим внимающе, ни покои и утешении телесными услаждающеся, яко юни суще, но в учении присно упражняющеся, и теми ум красяще и яже от них польза объемлюще»[19].
В допетровской Руси основную часть повседневной жизни женщины (в том числе и в аристократической среде) занимала домашняя работа: ведение хозяйства, надзор за челядью, рождение и воспитание детей; и девочек с раннего возраста готовили к выполнению различных работ по хозяйству. Готовили к домашним работам уже с четырех лет, целенаправленно обучали с семи…
В знаменитом «Домострое» протопопа Сильвестра (XVI век) подробно расписано, как учить дочерей «всякому порядку, и промыслу, и рукоделию»: «А пошлет Бог кому детей, сынов и дочерей: иметь попечение отцу и матери о чадах своих — снабдевать их и воспитать в добром наказании, и учить их страху Божьему и вежливости и всякому благочинию; и по времени, по детям смотря и по возрасту, учить их рукоделию: отцу сыновей, а матери дочерей; кто чему достоин, каков кому смысл Бог даст; любить их и беречь, но и страхом спасать, уча и наказуя, и рассуждая, и боль сердечную излечивая: наказуй детей в юности, успокоят тебя на старость твою; и хранить, и блюсти чистоту телесную и от всякого греха, как зеницу ока и как свою душу; если дети согрешают отцовым и материным небрежением, о тех грехах ответ давать в день Страшного Суда им самим за детей своих, если дети беспечны и неусердны будут и не наказаны от отца и матери, то с такими детьми от Бога грех, а от людей укор и посмех, а имению нищета, а себе скорбь и убыток, а от судей продажа и срамота. Если у богобоязненных родителей, и у разумных, и у рассудных чада воспитаны в страхе Божьем, и в добром наказании, и в благорассудном учении, всякому разуму и вежеству, и промыслу, и рукоделию, — те чада с родителями бывают от Бога помилованы, а от священного чина благословлены и от добрых людей хвалимы, и когда войдут в совершеннолетие, добрые люди с радостью и с благодарением сынов у них женят, а дочерей выдадут, прибирая по своей версте и по суду Божьему…»[20]
Отдельная глава в «Домострое» была посвящена воспитанию девочек — «Как дочерей воспитывать и с приданым их замуж выдать». «А у кого родится дочь, — говорилось в ней, — тот рассудный отец, которым промыслом себя питает — в городе ли куплю деет, или по морю плавает, или в деревне пашет, он и с торгу на дочерь откладывает, а в деревне по тому же случаю ей животинку растит с приплодом; от ее выти (доли. — К. К.), что Бог пошлет, купит полотна и ущин, ширинки и убрусы, и рубашки, каждый год и кладет в отдельный сундук или в коробья: платья и саженье, и мониста, и посуду оловянную, медную и деревянную; и прибавляется понемножку всегда, а не вдруг; иной раз себе в досаду, а всего, даст Бог, будет много. Так дочь растет, и страху Божьему, и вежеству, и рукоделию учится, а приданое с нею прибывает; а как замуж сговорят, и отец и мать будут беспечальны, поскольку дал Бог всего у них полно; и в веселии, и в радости брак у них будет»[21].
Хотя девочек с раннего возраста приучали ко всякой работе по хозяйству, существовали и безусловно женские занятия, такие, например, как рукоделие. Не только крестьянки и простые горожанки, но и боярыни, княжны и черницы в монастырях ткали, шили, вышивали. До сих пор в музеях мы можем любоваться искусными работами царицы Анастасии Романовны (первой супруги царя Ивана Грозного), царевны Ксении Борисовны Годуновой, княгини Евфросинии Старицкой и многих других знатных «люботрудниц».
Воспитывать детей полагалось «в страхе Божием»: «Казни сына с юности его, и успокоит он тебя на старости твоей, и даст тебе красоту душе твоей. И не ослабей, бия младенца; если лозою бьешь его, то не умрет, а здоровее будет; ты ибо, бья его по телу, душу избавляешь от смерти; дочь имеешь: положи на нее грозу свою и блюди ее от телесных грехов, да не посрамит лица твоего, да в послушании ходит, да не свою волю имеет, и в неразумии прокудит девство свое и сделает тебя знаемым твоим в посмех, и посрамит тебя при множестве народа. Если отдашь дочь свою без порока, то очень большое дело совершишь, и посреди собора похвалишься, и при кончине своей не постонешь на нее»[22].
В допетровской Руси люди — от царя до псаря — жили в атмосфере религиозности, и высшим нравственным идеалом домашнего устройства считалось устройство, во многом подражавшее монастырскому укладу. Особенно это было принято в благочестивых зажиточных семьях. «Монастыри любите, — говорилось в поучениях того времени, — это жилища святых, пристанища сего света». «Пустыня — покой и отдохновение ума, — писал князь Курбский, — наилучшая родительница и воспитательница, содруг и тишина мысли, плодовитый корень божественного зрения, истинная помощница духовного соединения с Богом». Многие на старости лет, выполнив свои мирские обязанности и вырастив детей, принимали иноческий постриг. Не были исключением и лица знатные, в том числе члены царского дома. Даже грозному царю Ивану Васильевичу иночество представлялось «лучше царской державы».
«Кто хотел в древней Руси жить хорошо, по-Божьи, тот старался подражать жизни монахов. Пост, молитва, строгость к самому себе, воздержание во всем — и в беседах и в удовольствии, замкнутость — вот черты, какие клались в основу тогдашнего «добропорядочного жития». Это отражалось во всей обстановке, во всех поступках тех, кто были, выражаясь, как принято теперь, порядочными и воспитанными людьми»[23].
День начинался с молитвы. «Домострой» строго наказывал «в семь утра вставая, отпеть заутреню, а в воскресенье и в праздник молебен, с молитвою, и с молчанием, и с кротостью, и кроткостоянием, и единогласно петь, и с вниманием слушать, и святой проповедью». Понятно, что женщинам, которые должны были трудиться от восхода до заката, хлопоча по хозяйству, делалось послабление. В простых семьях женщины, вероятно, вообще только успевали перекреститься на образ и сразу же приступали к своим повседневным обязанностям. Однако в семьях «достаточных» старались строго придерживаться задаваемого «Домостроем» образца.
Особенно ярким примером монастырского устройства быта жителей Московской Руси служил быт ее цариц и царевен. Так, в царицыных палатах «каждый день неизменно совершалось домовное правило, молитвы и поклоны, чтение и пение у крестов в крестовой или моленной комнате, куда в свое время приходили для службы читать, конархать и петь крестовый священник и крестовые дьяки, 4 или 5 человек, — писал историк И. Е. Забелин. — Царица слушала правило обыкновенно в особо устроенном месте, сокрытая тафтяным или камчатным запаном или завесом, который протягивался вдоль или поперек комнаты и отделял крестовый причт от ее помещения. Крестовая молитва или келейное правило заключалось… в чтении и пении определенных уставом на каждый день молитв, псалмов, канонов, тропарей, кондаков, песней, с определенным же числом поклонов при каждом молении. Каждый день, таким образом, утром и вечером совершалось чтение и пение Часослова и Псалтыря с присовокуплением определенных или особо назначаемых канонов и акафистов и особых молитв. В праздничные и в иные чтимые дни, когда не было выходу в церковь, царица у крестов же всегда служила молебен и окроплялась св. водою, привозимою из монастырей и церквей, от праздников»[24].
В домах зажиточных людей также имелись свои домашние церкви или особые крестовые, предназначенные для моления, где вся семья собиралась утром и вечером для молитвы, и если не было домового священнослужителя или дьячка, то сам хозяин, как домовладыка, читал пред всеми вслух утренние и вечерние молитвы. Иногда таким образом читались заутреня и часы — смотря по степени досуга, уменья и благочестия. Кто умел петь — пели.
«А где некому петь, — поучал «Домострой», — тогда молиться достаточно, вечером и утром; а мужьям никоим образом не впадать в грех и в вечерню, и в заутреню, и в обедню; женам и домочадцам молиться сообща, по разумению — в воскресенье, и в праздники, и во святые дни»[25].
Каждый день прочитывалось особое поучительное слово из сборника под названием «Златоуст», а также краткое житие святого, память которого приходилась на этот день, из другого сборника — «Пролога». «…Чтение житий всегда составляло достойное упражнение на всякий день. Оттого знание священной и церковной истории в тогдашнем грамотном обществе было распространено несравненно больше, чем всякое другое знание. В совокупности со знанием церковного догмата или устава, это была исключительная, единственная наука того времени, или то самое, что мы разумеем теперь под словом образованность. В ней сосредоточивались, ею управлялись и направлялись не только нравственные, как подобало, но и все умственные интересы века, а тем более в быту женщин, замкнутых в своих теремах, лишенных участия даже мыслью и словом в делах общественных. В их-то среде и преобладал по преимуществу интерес монастырский во всех его подробностях. Здесь не государственной важности дело или событие призывало умы ко вниманию и размышлению… Здесь интерес мысли сосредоточивался более всего на богоугодном подвижничестве праведника или далекого пустынника, сокровенного затворника, о прославленных, святых делах которого не истощались рассказы и поучения, достигавшие сюда из самых отдаленных, глухих и незнаемых пустыней и монастырей. Здесь любопытствующий ум устремлялся лишь к святым чудотворным местам и к св. угодникам, дабы еще более укрепить свою веру в их несомненную помощь в скорбях и печалях жизни…»[26]
Молитва сопровождала русского человека в течение всего дня. Всякое дело начиналось и оканчивалось молитвой. Молитва Исусова не сходила с уст каждого, кто хотел быть воспитанным человеком. Прежде чем войти в дом, следовало произнести вслух молитву Исусову: «Господи Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас!»[27] — и только после ответного возгласа «аминь!» можно было переступить порог дома. Иностранец-современник пишет: «Войдя в комнату, русский ни слова не скажет присутствующим, сколько бы их тут ни было, но обращается к иконам, крестится, делает три поклона и только потом обращается к присутствующим». «Домострой» учил, дабы походка у человека была кроткая, голос умеренный, слово благочинное; пред старшими надо было сохранять молчание; к премудрым — послушание; перед сильными — повиновение; лучше мало говорить, а более слушать; не быть дерзким на словах, не слишком увлекаться беседой, не быть склонным к смеху, украшаться стыдливостью, зрение иметь долу, а душу — горе; избегать возражений, не гнаться за почестями…
В 1523 году католик Альберт Кампензе писал папе римскому Клименту VII о вере и нравах московитов: «Они лучше нас следуют учению евангельскому… Причащаются весьма часто (почти всякий раз, когда собираются в церковь)… В церквах не заметно ничего неблагопристойного или бесчинного, напротив того, все, преклонив колена и простершись ниц, молятся с искренним усердием… Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением, прелюбодеяние, насилие весьма редки, противоестественные пороки совершенно неизвестны, о клятвопреступлении и богохульстве вовсе не слышно. Вообще они глубоко почитают Бога и святых Его»[28].
В описании своего путешествия в Московию посланник германского императора Максимилиана II Ханс Кобенцль пишет: «Московитяне в делах веры более нас преданы обрядам: перед монастырями, церковью, изображением святого креста они никогда не забывают трижды перекреститься и произнести «Господи, помилуй». Приближаясь к церкви, в которой совершалось богослужение, они никогда не проходили мимо, но входили и слушали обедню… Во всех делах своих московитяне весьма религиозны, не выходят из дома, не сотворив трех поклонов, не оградив себя крестом и не произнеся трижды: «Господи, помилуй». Они и в разговор вступают не прежде, как совершив все это»[29].
А вот свидетельство архидиакона Павла Алеппского, прибывшего в Москву в свите своего отца антиохийского патриарха Макария: «Мы вышли из церкви только в двенадцатом часу. Мы умирали от усталости, ноги наши подламывались от беспрерывного стояния с раннего утра до вечера. Но мир Божий да почиет на мирянах, мужчинах, женщинах, детях и девушках за их терпение, стояние и твердость с раннего утра до сих пор!.. Вещи, достойные изумления! Каких удивительных обычаев и поразительных подвигов мы были свидетелями среди этого народа! Что за крепость в их телах и какие у них железные ноги! Они не устают и не утомляются. Всевышний Бог да продлит их существование!»[30] И еще: «Подлинно, это народ истинно христианский и чрезвычайно набожен, ибо, как только кто-нибудь, мужчина или женщина, заболеет, то посвящает себя Богу: приглашает священников, исповедуется, приобщается и принимает монашество, что делали не только старцы, но и юноши и молодые женщины; всё же свое богатство и имущество отказывает на монастыри, церкви и бедных»[31]. По свидетельству Павла Алеппского, в середине XVII века в одной только Москве было более четырех тысяч храмов, а престолов — более десяти тысяч! Кроме того, все бояре, знатные люди, купцы имели свои домовые храмы, где ежедневно совершалось богослужение.
Совершив утреннее молитвенное правило, сперва осматривали свое домашнее хозяйство. «В утреннее время хозяин должен был обойти весь двор и посетить все службы. В конюшне он смотрел по стойлам, подостлана ли под ногами лошадей солома, положен ли корм, приказывал вывести и проводить перед собой ту или иную лошадь; затем хозяин навещал хлевы и стойла домашней скотины и птичий двор; везде он приказывал накормить при себе скотину и кормил из своих рук; по примете, домашний скот и птица от этого тучнели и плодились. Возвратившись после такого обхода, хозяин призывал заведывавшего двором дворецкого и птичников, слушал их доклады, делал свои распоряжения. После всего этого хозяин приступал к своим занятиям: купец отправлялся в лавку, ремесленник брался за свое ремесло, приказный человек шел в свой приказ, бояре и думные люди спешили во дворец на заседание Думы, а люди недумных чинов наполняли крыльца и передние сени царского дворца, ожидая, не понадобится ли их служба. Приступая к своему обычному делу, какое бы оно ни было: приказное писательство, торговля или черная работа, русский человек тех времен считал приличным вымыть руки и сделать перед образом три крестных знамения с земными поклонами и с молитвой Исусовой на устах»[32].
Обычно в полдень обедали. Есть полагалось не более двух раз в день. Хотя в одном из церковных сборников правил и поучений XVI века упоминаются четыре трапезы: завтрак, обед, полдник и ужин, в «Домострое» и богослужебных книгах говорится лишь об обеде и ужине, и люди благочестивые старались строго придерживаться этого правила. «Кто не имел своего дома, тот шел обедать в харчевню. Люди домовитые обедали непременно дома. Люди знатные обедали отдельно от своей семьи, люди же незнатные обедали всей семьей. На званых обедах женщины и дети не присутствовали никогда: для них на женской половине дома накрывался особый стол… Кушанье подавалось на стол всё сразу, нарезанное тонкими ломтями. Перед всеми, сидевшими за столом, стояло по тарелке глиняной, металлической или деревянной. Варево все хлебали из одной общей чашки, соблюдая очередь, тихо, не торопясь, неся ложку от миски ко рту, осторожно подставив, чтобы не капало, под ложку ломоть хлеба; жареное или вареное мясо каждый брал себе руками с блюда, стоявшего на столе. Ножи и вилки были в слабом употреблении. Тарелки, раз поставленные, уже не переменялись во весь обед. Каждый брал руками со стоявшего на столе блюда куски и клал их в рот, бросая на тарелку кости и остатки. Считалось приличным сидеть за столом молча или беседовать тихо…
Обед начинался с того, что выпивали водки и закусывали ее хлебом с солью. Затем в скоромные дни ели холодные кушанья: вареное мясо с разными приправами, студень и т. п., затем приступали ко щам или супам различных сортов, затем ели жаркое, потом молочные кушанья и кончали обед разными сладкими печеньями и фруктами. В постные дни все мясное заменялось рыбой или овощами. На званых обедах считалось необходимым подавать как можно больше сортов кушаний, и число их доходило иногда до 60 и 70 перемен»[33].
После обеда принято было отдыхать. Это был повсеместно распространенный благочестивый русский обычай, и, по сообщению Адама Олеария, в свое время «на этом основании русские и заметили, что Лжедмитрий… не русский по рождению и не сын великого князя, так как он не спал в полдень, как другие русские»[34].
Подражание монастырскому образу жизни имело очень большое нравственное влияние на жизнь русского человека. В допетровской Руси, так же как и в средневековой Европе, монастыри были средоточием образованности. По количеству грамотных людей, живших за стенами монастырей, по скоплению книг и рукописей, по любви к чтению и книгам им не было равных. «Как корабль без гвоздей не составляется, — говорили в то время, — так и инок не может обойтись без чтения книг». Переписывание книг было одним из любимейших занятий подвижников древности, и каждый монастырь стремился собрать как можно больше книг. Книги собственноручно переписывали многие русские святые. Преподобный Сергий Радонежский, не имея ни пергамена, ни бумаги, писал книги на бересте. Святой Стефан Пермский своею рукою переписал множество книг. Богатейшими книжными собраниями обладали в XVII веке Троице-Сергиев и Соловецкий монастыри. Здесь были устроены целые переписные палаты, где грамотные и обладавшие хорошим почерком иноки под диктовку одного из них переписывали одну книгу сразу в нескольких экземплярах[35].
Хотя уровень грамотности в Московской Руси XVII века был достаточно высоким,[36] большинство современников свидетельствуют, что обучение грамоте женщин в то время считалось чем-то неприличным. Женским делом было умение шить, вышивать, наблюдать за хозяйством, за малыми детьми и угождать мужу. Подьячий Григорий Котошихин, описывая старый московский быт, говорит, что нет обычая в Москве учить женщин грамоте, поскольку женщины «…породным разумом простоватые, на отговоры (беседу) несмышленые и стыдливые». Причина этого, по его мнению, заключалась в следующем: «…понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих в тайных покоях и, опричь самых близких родственников, чужие люди никто их и они людей видеть и не могут, и потому отчего бы им быть разумными и смелыми?»[37]
Такое положение женщины в Древней Руси во многом определялось особенностями религиозного мировоззрения. «Затворничество женской личности, — пишет И. Е. Забелин, — ее удаление от мужского общества явилось жизненным выводом тех нравственных начал жизни, какие были положены в наш быт восточными, византийскими, но не татарскими идеями»[38].
Неравенство женщины с мужчиной подчеркивалось во всем. На общественном богослужении, в храме, женщины должны были стоять «ошуюю», то есть занимать левую сторону. Во время причастия женщина приобщалась Святых Тайн не из Царских врат, а «из других дверей, что противу жертвенника» с левой же стороны. При венчании она получала железный перстень, в то время как жениху подавали золотой. Выйдя замуж, она должна была покрыть свои волосы и носить этот покров до гроба. Даже случайно открытые волосы считались грехом и позором. Слово «опростоволоситься», то есть открыть волосы замужней женщине, означало осрамиться образом немыслимым.
Вся философия подобных воззрений на женщину, господствовавшая как в Византии, так и в Древней Руси, сконцентрирована в толковании на Кормчую книгу Козмы, епископа Халкидонского: «Пытайте ученье, которое говорит: жене не велю учити, ни владети мужем, но быти в молчании и в покорении мужу своему. Адам прежде создан бысть, потом Евва сотворена, и Господь рече: Аз тя бех сотворил равно владычествовати с мужем, но ты не умела равно господствовати, буди обладаема мужем, работающи ему в послушании и в покорении вся дни живота твоего… Да будут жены домодержецы… да покоряются во всем своим мужем, и мужи да любят жены своя, и жены да послушают во всем мужей своих, яко раб господина. Раб бо разрешится от работы от господския, а жене нет разрешенья от мужа, но егда муж ее умрет, тогда свободна есть законного посягнути… Глава есть мужеви Христос; жене глава — муж. Несть сотворен муж жены для, но жена мужа для, того для имати власть муж над женою, а не жена над мужем. Не мози, сыну, возвести главы женския выше мужни, али то Христу наругаешься. Того ради не подобает жены звати госпожею, но и лепо жене мужа звати господином; да имя не хулится в вас, но и паче славится. Кий властель под собою суща зовет господою, или кий господин зовет раба господином, или кия госпожа зовет раба господином, или кия госпожа зовет рабу госпожею?»[39]
Вместе с тем, хотя на Руси и не было принято учить девочек грамоте наравне с мальчиками, были, разумеется, и исключения. В XVI–XVII веках матери всё чаще выступают в роли воспитательниц и учительниц своих детей. «В назидательной литературе подчеркивалось, что в деле воспитания уже само слово в устах матери должно быть достаточно действенным. Вероятно, в семьях аристократии (на которые в первую очередь и были рассчитаны тексты поучений, в том числе Домостроя) так оно и было, — пишет современная исследовательница. — Известно, сколь велика была роль образованных матерей и вообще воспитательниц в судьбах некоторых русских правителей. При отсутствии системы образования и повсеместном распространении домашнего обучения многие женщины привилегированного сословия, будучи «гораздо грамотными», «словесного любомудрия зело преисполненными», всё образование детей брали на себя»[40].
Обучение обычно начиналось с семи лет, а первой книгой русских отроков была Азбука. В древности Азбуки были рукописными, но уже со времен Ивана Федорова появляются печатные издания. Книга эта пользовалась большим спросом. Так, в течение только четырех лет — с 1647 по 1651 год — Московский печатный двор напечатал 9600 экземпляров Азбуки.
В первую очередь выучивали названия букв — «аз», «буки», «веди», «глаголь», «добро»… Затем приступали к слогам, или складам: сначала из двух букв — согласной и гласной, а потом из трех, усердно вызубривая «буки-аз» — «ба», «буки-есть» — «бе», «веди-аз» — «ва», «буки-рцы-аз» — «бра», «глаголь-рцы-аз» — «гра» и т. д.
«Научившись складывать из слогов слова и прочтя с толком, «не борзяся», первые фразы молитвенного содержания и молитвы, напечатанные или написанные в азбуке, постигнув все слова под титлами, ученик со страхом и благоговением приступал к чтению Часослова, той церковной книги, которая содержит в себе основные церковные молитвословия — часы, павечерницу, полунощницу, утреню, кондаки и тропари праздникам. Начало чтения Часослова было как бы переходом в следующий класс и сопровождалось особым торжеством. Накануне, дома, служили молебен. Утром, перед отходом в школу, ученику вручался горшок каши и гривна денег «в бумажке» — это он должен был передать учителю. Часослов брался на зубок, как и букварь. За ним наступала очередь Псалтыри, потом Деяний апостольских и наконец, в редких случаях, св. Евангелия»[41].
Изучение Псалтыря знаменовало собой переход к высшей ступени обучения. Весьма высоко отзывались об этой «самой евангельской» из книг Ветхого Завета Святые Отцы. Их отзывы обычно печатали в качестве предисловия к Псалтырю. «Ни кия же бо иныя книги, — писал святой Василий Великий, — тако Бога славят, якоже Псалтырь, душеполезна есть. Ово Бога славит, со ангелы вкупе, и превозносит, и воспевает велиим гласом, и ангелы подражает. Овогда бесы кленет и прогоняет, и велик плач, и язвы творит. За цари и князи, и за весь мир Бога молит. Псалтырию и о себе самом Бога умолиши, болши бо и выше есть всех книг».
А святитель Иоанн Златоустый на вопрос «Добро ли есть оставити Псалтырь?» отвечал так: «Уне (лучше) есть солнцу престати от течения своего, нежели оставити Псалтырь — вельми бо есть полезно, еже поучатися псалмом и почитати прилежно Псалтырь; вся бо нам книги на пользу суть и печаль творят бесовом, но не якоже Псалтырь, да не нерадим».
В любимом древнерусским человеком Прологе содержались высказывания о Псалтыре Августина Блаженного: «Пение псалмов душы украшает, ангелы на помощь призывает, демоны прогоняет; отженет тмы; содевает святыню; человеку грешному укрепление ума есть; заглаживает грехи, подобно милостыням святым; прибавляет веру, надежу, любовь; яко солнце просвещает; яко вода очищает; яко огнь опаляет; яко елей умащает; диавола постыдевает; Бога показует; похоти телесныя угашает; и елей милосердия есть, жребий веселия, часть ангелом избранна; свирепство изгоняет, и всяку ярость утишает, и гнев сокрушает; хвала Божия непрестанная есть; подобно есть меду пение псалмов.
Песнь избранная есть пред Богом; всяк грех отженет; союз любве содружает; вся преходит, вся исполняет; вся научает, вся показует; душу величит, уста очищает, сердца веселит, столп высок созидает; человека просвещает, чювство отверзает; всякое зло убивает; совершение показует. Кто имать память и любовь Его, имать такоже и боязнь и хвалу Божию в сердцы своем, не отпадет же откуду никакоже, ниже погибнет моление его, но в последняя пред Богом возрадуется. Тишина ума есть и возвестник мира, яко псалмы молят о грядущих, воздыхают о настоящих, каются о минувших, радуются о благих делех, радость Небеснаго Царствия воспоминают. Чредою бо псалмопения многажды щит взыскуется правды, противу диавольских сил; светлость истины показует. Старцем утеха есть, юношам украшение, и ума старчество и совершение есть. Самому Христу Богу помогающу и дарующу, иже сия псалмы усты пророческими устави, и иготщателне всегда молитися научи».
Чтение книг — Часослова и Псалтыря — сопровождалось различными пояснениями со стороны учителя. Кроме того, для обучения привлекался «Азбуковник», в котором, помимо алфавита и складов, содержалось множество разнообразных сведений. Ученики обучались не только благонравию и хорошему поведению, но и получали начатки знаний из священной истории, грамматики, арифметики, геометрии, истории и даже стихосложения. Параллельно шло обучение письму по «прописям».
Школьный день обычно начинался рано, с семи утра. «Азбуковник» предлагал ученику такие правила распорядка дня, выраженные в стихотворной форме:
В дому своем, от сна восстав, умыйся,
Прилучившагося плата краем добре утрися,
В поклонении святым образам продолжися,
Отцу и матери низко поклонися.
В школу тщательно иди
И товарища своего веди;
В школу с молитвою входи,
Тако же и вон исходи…
Вместе с тем оставалось время и для досуга. Если говорить об излюбленных забавах девочек в Московии XVII века, то к ним относилось «скакание на досках», то есть катание на качелях. «Мать по дочке плачет, а дочь на доске скачет» — так поговорка того времени отразила материнские сетования на непоседливых дочерей. «Зимой и летом девочки и девушки качались на качелях и веревках, любили кататься в санях, телегах, колясках, водили хороводы, в которых нередко вместе с детьми и молодежью участвовали взрослые»[42].
Однако у представителей образованных сословий совместный досуг матерей и детей мог приобретать и иные формы. «Обязательно уделялось время занятиям с детьми «калигравством», грамотой и чтением. Радость от общения с детьми во время обучения была важным элементом частной жизни женщин»[43]. Так, например, об обучении своих детей беспокоились и протопоп Аввакум («…а девок, свет, учи, Марью да Акилину…»), и его духовная дочь княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова.
Боярышня Феодосия Соковнина была дочерью своего века. Позднее, обращаясь к своему духовному отцу протопопу Аввакуму, Феодосия Прокопьевна скажет: «И в девках-де, батюшко, любила Богу молитися…» С юных лет ее отличала любовь к чтению «божественных писаний», творений Святых Отцов и житий святых, любовь, которая с годами развивалась всё больше и больше. В своем послании «к некоей дщери Христове» знаменитый деятель раннего старообрядчества инок Авраамий говорит, как Морозова, «сама исполнена благоразумия полезных словес», вопрошала его «о всяких тайнах», связанных со взглядами приверженцев старой веры.
«Беша бо Феодосья и Евдокея дщери мне духовныя, — пишет протопоп Аввакум, — иместа бо от юности житие воздержное и на всяк день пение церковное и келейное правило. Прилежаше бо Феодосья и книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских». Весьма примечательно, что эта глубокая и искренняя религиозность молодой боярышни Феодосии Прокопьевны, впоследствии только укреплявшаяся в ее душе, не имела ничего общего с тем мрачным фанатизмом, который многие впоследствии склонны были приписывать ей под впечатлением картины В. И. Сурикова. «Бысть же жена веселообразная и любовная (то есть любезная. — К. К.)» — так характеризовал ее Аввакум[44].
Жизнь Соковниных шла своим обычным чередом, пока не наступил ставший судьбоносным для всей их семьи 1645 год.