– Михайло Никитич? – переспросила Федосья Прокопьевна. – Не князя ли Одоевского старший сын?
– Князя Одоевского, – улыбнулся Михайло и глянул через плечо: бравый дворянин Иван испарился.
– Мы не забудем твоего благородства, князь, – сказала Федосья, строго глянув на Евдокию. – И за сестрицу мою спасибо.
Объявились носилки. Княгиню Урусову и боярыню Морозову усадили в носилки, понесли, словно боясь, как бы драгоценные птицы не упорхнули вдруг.
Князь Одоевский остался один.
– Эй! – крикнул он. – Иван!
Кусты затрещали, но любвеобильный дворянин не показался.
– Кто это?
– Боярыня Морозова, а которую щупал – княгиня Урусова.
– Мать честная! – Иван выскочил из куста, хватаясь за голову. – Мать честная! Пропала моя головушка.
– И пропала бы, да большим дуракам везет. Не станет Федосья Прокопьевна дураку мстить. Захотела бы – вот на этом суку уже висел бы давно.
– Михайла, погляди за конем! – попросил вдруг Иван и опрометью кинулся обратно в кусты.
– Да ты никак медвежью болезнь подхватил! – невесело рассмеялся Одоевский.
И подумал вдруг: «А боярыня-то, Федосья Прокопьевна, меня помоложе будет».
Расстрига
Судилище над Нероновым Никон устроил в Крестовой палате. Суд начался предательством протодиакона Казанского собора. Объявил:
– В своей превеликой гордыне протопоп Иван удержу не знает. Он и домочадцам своим дал волю творить беззакония. Жена Неронова служителей собора как слуг держит, а сын Ивана украл у чудотворного образа Казанской Божией Матери серьги, кои пожертвовала благоверная царица Мария Ильинична.
– Немудрено, что столь нечестивый человек, сам весь измаравшись, пытается измарать честных людей! – сказал собору Арсен Грек. – Однако на кого он посягает? Подумал ли о том, что посягает на свет и на чистоту Московского царства?
– Свет! Ангел! – закричал Неронов. – Скажи-ка ты святому собору, патриарх святейший, за что тебе протопоп Стефан Вонифатьевич ныне хуже врага? Мало, что его всюду поносишь, ты и на его друзей ополчился. Разлучаешь протопопов и попов с детьми и с женами. За что, скажи, Данилу из Страстного монастыря ты расстриг и в Чудов, в хлебню, затолкал? За что темниковского Данилу упрятал от света Божьего в тюрьму Спаса на Новом? За какие прогрешения ты, много раз говоривший, что друг нам, ныне нас гонишь? Меня разбойником перед своим собором выставил!
Неронова заключили в келью, без окон, в Новоспасском монастыре. А в это самое время Аввакуму Стефан Вонифатьевич место наконец сыскал. Умер протопоп Сила. Настоятель собора Спаса на Бору. Царь собирался говорить с Никоном об Аввакуме, но тут как раз и приключилась беда с Иваном Нероновым.
В подземелье Цареборисовского дворца протопопа били кнутом, на раны сыпали соль. Тюрьму для строптивца Никон нашел в Кандалакше. Царица заступилась, отправили Ивана в Спасо-Каменный монастырь, на черные работы.
Аввакум провожал протопопа. Вернувшись в Москву, написал царю челобитную с протопопом Данилой. Стефан Вонифатьевич передать отказался.
Просили Анну Михайловну Вельяминову – она Неронова любила, да Никона боялась. Не взяла.
Не испугала челобитная Федосью Прокопьевну. Передала царице, царица царю. Алексей Михайлович читать правду о патриархе не захотел. Кричал на челядь:
– Чтоб никаких изветов на святейшего больше не было! Пороть буду! Сам буду пороть!
Аввакума схватили, держали в Андрониковом монастыре, в яме. Назначили день, когда должны были расстричь сначала протопопа Логина, потом его. За Аввакума вступилась Мария Ильинична…
Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.
Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.
Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.
Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с батюшки однорядку и кафтан, грубо, с толчками, – взъярился. Отпихнул всех от себя.
– Подите прочь! – И к алтарю.
Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.
– До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!
Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.
– Господи! Господи! – воскликнула Мария Ильинична.
Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.
Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.
Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…
Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.
Шуба явилась с самого Верха – от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.
Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, засмеялся.
– Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! – И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. – Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.
Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.
Гадали: отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.
Чадо боярыни Морозовой
Алексей Михайлович сразу после заутрени приехал к учителю своему, человеку роднее родных, к Борису Ивановичу Морозову.
– Привезли осетра поутру. Живого! Я тотчас собрался и к тебе, порадовать свежей рыбкой.
Пятеро слуг вошли в светлицу с огромным осетром. Осетр бился, и дюжих царевых слуг пошатывало.
– Каков?!
– Спасибо за память! – Борис Иванович потянулся поцеловать государя в щеку, но тот опередил старика, расцеловал.
– На кухню тащите! – махнул рукою на осетра. – Борис Иванович, я к тебе душой отдохнуть. Сбежал, от всех сбежал.
Проворно улегся на лавке, заложив руки за голову и прикрыв глаза, попросил:
– Почитай, как в былое время.
– А что же почитать?
– Да хотя бы жития. Сегодня-то у нас что? Одиннадцатое? Великомученик Мина, мученики Виктор и Стефанида. Мученик Викентий, преподобный Федор Студит… Чудотворец юродивый Максим… Почитай про Максима да про Студита. Из своей книги почитай.
Борис Иванович улыбнулся, достал из ларца толстую, рукой писанную книгу, открыл. Начал читать, а голос дрожит. Все вспомнилось, все. Алеша – мальчик добрый, порывистый, а он, учитель его, – молодой, затейливый, весь в надеждах. На боярство, на богатство, на первенство. И все у него было – боярство, богатство, первенство. Богатство и ныне прибывает, но столь же резво прибывают и годы. Ничто не в радость. Все желания изжиты. Все исполнилось…
– «Святой Максим избрал ко спасению путь тернистый и тяжкий. Христа ради принял он на себя личину юродивого, – читал Борис Иванович, совершенно не вникая в слова. – Ходил Максим летом и зимой почти совсем нагим и любил приговаривать: «Хоть люта зима, но сладок рай». Обездоленных он поучал: «Не все по шерсти, ино и напротив… За дело побьют, повинись да пониже поклонись, не плачь битый, плачь небитый. Оттерпимся, и мы люди будем, исподволь и сырые дрова загораются. За терпение даст Бог спасение». Но не только слова утешения говорил святой…»
– Погоди, Борис Иванович! – попросил государь. – Давай-ка поразмыслим… Хорошо сказано: «Оттерпимся, и мы люди будем». Про нас говорено! А ведь сколько лет тому? Скончался блаженный в 1434 году. – Две сотни лет!.. Русь еще под татарами была, и конца нашествию не ведали. А юродивый – ведал! Оттерпимся! Вот и оттерпелись. Соединит нас Бог с Украиной, и не только сами людьми будем, но и всех угнетенных православных людей на Востоке и на западе вызволим из-под супостатов, чтоб тоже о себе сказали: «Вот мы и люди теперь».
Борис Иванович слушал царя, да не больно слышал. Думал о потаенных своих былых и былью поросших чаяньях. Примеривался-таки к царскому месту! В свояки навязался… Да Бог шельму метит…
Сощуря глаза, зорко глянул на своего воспитанника, покойно лежащего на его лавке: «Неужто царь никогда не подумал о том, к чему тянулся учитель его? Неужто и в недобрый час мысли не допускал?»
– Алеша! – окликнул.
– А? – Царь посмотрел на Бориса Ивановича.
– Да так я. По глазам твоим соскучился.
Алексей Михайлович улыбнулся.
– Хорошо мне с тобой… Ты почитай, почитай…
Борис Иванович жесткой маленькой рукой отер уголки сухих своих губ. «Алексей не думал о предательстве ближних. Ему такое в голову не приходило. Ведь он-то всех любил, а кого не любил, так терпел и горевал о нелюбви. По себе и других судит. Оттого и счастлив. Легкий человек».
– «Преподобный Федор Студит родился в 758 году в Царьграде, – прочитал наконец Борис Иванович. – Отец его Фитин был сборщиком царских податей. В ту пору злочестивый император Константин Копроним увлекся ересью иконоборцев…»
– Страшно быть царем! – сказал Алексей Михайлович.
– Отчего же?
– Да вот видишь. Копроним. Я помню, он царствовал больше тридцати лет, а всего и нацарствовал – «злочестивый».
– За гонительство!
– А как царю без гонительства прожить? Терпишь-терпишь… Вон мои толстобрюхие думцы! Россия на войну встает, а они, вместо того чтоб полки готовить, по углам шепчутся… Им бы только спать да жрать,