– Тащите ее! Тащите!
И потащили. По полу, за дверь, по лестнице. Было слышно, как стукается голова о ступени.
Артамону Сергеевичу грудь стеснило, да так, что сердцу биться стало тесно. Боясь показать боль, он терпел и втягивал, втягивал в себя воздух, но передохнуть не получалось.
Священники толпой окружили святейшего, говорили наперебой, крикливо, глуша словами стыд.
Дементий Минич подошел к Матвееву.
– Без нас управились.
У Артамона Сергеевича в горле что-то свистнуло, но грудь разжалась наконец, и он ответил вздрагивающим чужим голосом:
– Со Стенькой было проще.
Башмаков сцапал свою бороду в кулак.
– Теперь сестрица ее на нашу голову.
Но вместо одной привезли двух женщин: княгиню Урусову и Марию Герасимовну, супругу стрелецкого головы Иоакинфа Данилова.
Увещание начали с Евдокии.
Святейший Питирим нашел в себе силы быть ласковым.
– У тебя, княгиня, дети малые. Без матушки они сироты. Супруг твой, великого государя крайчий, Петр Семенович, бил челом самодержавному царю: коли ты не покаешься и тюрьма тебе дороже дома родного, дозволил бы великий государь ему, родовитому князю Урусову, взять за себя другую жену.
Княгиню Евдокию шатнуло, не токмо лицом, губами сделалась серая, но тотчас превозмогла себя, подняла руку, сложив персты по-отечески. Ни слова в ответ.
– И эту бес крутит! – сокрушенно сказал Питирим, снова беря спицу.
Обмакнул в масло, пошел к княгине вместе с Павлом да с Андреем, царским духовником. Сотник, стоявший рядом, снял шапку с княгини.
Евдокия не отшатнулась, но шагнула вперед навстречу владыкам, сдирая с головы убрус.
– О бесстыдные, безумные! Что же вы творите? Я жена есмь! Сорвать с замужней женщины платок – опозорить.
Патриарх смутился, опустил руки.
– Ну а ты? – спросил он Марию Герасимовну.
Женщина осенила себя старым крестным знамением.
– Увезите их, – махнул рукою Питирим.
Артамон Сергеевич подошел к святейшему, поклонился.
– Не огорчайся, владыко!
– Как же не огорчаться? – В глазах старика поблескивали слезы. – Господи! Каких женщин Русь нарожала! Так и до новой смуты недалеко.
Мыканье
На следующий день, отслужив в Успенском соборе литургию, святейший Питирим подошел к Алексею Михайловичу со скорбным лицом.
– Не одолел я, великий государь, бесов, сидящих в супротивницах твоих и Божиих. Не было в жизни моей дня горестнее, нежели вчерашний. Посрамлены мои седины, сан мой померк.
– Не бери сего близко к сердцу! – сказал патриарху царь. – Я же тебе говорил, какова лютость Федосьина. Ты один раз видел сие деяние, а я уж столько лет терплю от нее. Не знаю, что сотворить спасения ради заблудших.
– По всем по трем сруб плачет, – сказал патриарх.
– Великая боярыня, супруга брата дядьки моего!.. Жена крайчего!.. Родня!.. На Думу хочу положиться. Что решат, тому и быть.
А Думе до бабьего ли супротивства? Жуткие вести пришли из Каменца. Поляки сдали крепость султану Магомету. Условия договора турки исполнили: гарнизон выпустили с мушкетами, оставили в городе три церкви – одну для католиков, другую для армян, третью православным. Но кафедральный собор обращен в мечеть. Магомет IV въехал в город и праздновал победу молитвой в этой новоявленной мечети. Для пущего торжества восьмилетнего мальчика-христианина обрезали! А мусульманам и этого мало. Все прочие церкви, кроме трех, разграбили и опоганили. Иконами вымостили дорогу в городских воротах, приказывая христианам ходить по ним, ездить на телегах. Непокорных – режут.
Сполошные вести прилетели из Киева. Воевода князь Григорий Афанасьевич Козловский, Богом заклиная, просил подмогу. Ратных русских людей в Киеве, в Переславле, в Остре – горстка. Стены Киева ненадежные. Вал осыпается. Песчаный. Дерна нет. Леса нет. Митрополит Иосиф Тукальский зовет Дорошенко – защитить город русские не смогут. Дорошенко, хан, визирь – похваляются скорым нашествием. Все взоры обратились к Матвееву. Артамон Сергеевич подтвердил: на Украине верные великому государю люди в большой тревоге, просят прислать добрых воевод с полками, и не только в Киев, в Переславль, но и в Нежин, в Чернигов…
Стали думать, решили брать деньги с поместий и с вотчин по доходам, с горожан – десятую деньгу, с дворов – по полтине.
Назначили в украинские города новых воевод. В Киев – боярина князя Юрия Петровича Трубецкого, в Чернигов – князя Семена Андреевича Хованского, в Нежин – князя Семена Звенигородского, в Переславль – князя Владимира Андреевича Волконского.
– Христиан обрезать взялись! Церкви пустошат! – гневался Алексей Михайлович. И объявил: – Если султан пойдет на Киев, я сам с Большим полком не мешкая выступлю и встану в Путивле.
Тотчас записали: ставить в Путивле большой двор для царя.
Дума засиделась, но патриарх предложил-таки на обсуждение дело о неистовстве боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Сам и приговор вынес: за все их безумства, за поругание царской чести, за хуление патриарха – строить для сестер срубы на Болоте.
Артамон Сергеевич и дьяк Тайного приказа Башмаков упросили царя обождать с казнью.
Хитрово возразил:
– Коли супротивницы отреклись от причастия, чего же еще ждать от них? В огонь!
Сердолюбивый князь Иван Алексеевич Воротынский возразил оружейничему: надо сначала боярыню и княгиню пытками испытать, уж коли не повинятся, тогда и решать, какого наказания достойны.
Испытание супротивниц, недолго думая, на Воротынского и возложили.
В товарищи ему приставили князей Якова Одоевского, Василия Волынского да дьяка Иллариона Иванова. В наказе записали: боярыню Федосью Морозову, княгиню Евдокию Урусову да дворянку Марию Данилову мучить встряской на дыбе и прочими страстями, даже огнем. Совершить сие завтра во втором часу нощи.
Трех страдалиц еще засветло привезли на Ямской двор. Доставляли из разных мест, розно. Народу в избе было уже так густо, обомлеешь – не дадут осесть на пол.
Все вперемешку: вонючие мужики, гулящие бабы, провинившиеся дворяне, стрельцы… Федосью Прокопьевну притиснули к окошку, и она была рада. Из окна дуло, нет-нет да и перехватишь морозного воздуха. Еще сентябрь, но, когда везли, земля была белая, натрусило снежку.
Княгиня Евдокия попала в самую середину толпы. Ее давили справа и слева, а сама она упиралась в спину огромного мужика с ошметками запекшейся крови на затылке.
Княгиня закрывала глаза и, немея душою, ждала.
«Чего? Чего?» – спросила она себя, и в голове мелькнуло: «Смерти…»
Не испугалась.
Марию Герасимовну привели из подвалов Стрелецкого приказа пеши. Тюремные стражники, навалясь плечьми, умяли толпу и закрыли дверь перед самым носом страдалицы.
После бесконечного стояния дверь наконец отворилась. Увели бунтовщиков – человек с двадцать. Имение господина по бревнышку разнесли. Среди злодеев были бабы и даже пареньки.
Стало чуть свободнее. Федосья увидела сестрицу свою, нашла глазами и Марию Герасимовну. Подняла руки, зазвенела цепями.
– Любезные мои сострадалицы! Я тут, с вами! Терпите, светы мои!
Евдокия принялась протискиваться к Федосье. Ей помогали, но близко стать не пришлось. Руками дотянулись.
– Терпи, матушка! Терпи, голубушка! – подбодрила старшая младшую.
Дверь снова распахнулась. Тюремщики подхватили Марию Герасимовну, уволокли.
Для пытки была приспособлена старая кузня, где лошадей ковали. Три стены, четвертая – Ветер Ветрович. Несло холодом, задувало снег. Снег не таял, хотя печь была разжена и клейма, крючья, спицы лежали в пламени.
Князья Воротынский, Одоевский, Волынский на Марию Герасимовну только глянули. Дьяк Илларион спросил имя и, не задавая вопросов, передал женщину палачам. Палачи содрали с мученицы одежду, обнаживши до пояса. Скрутили ремнями руки за спиной и – на дыбу. Мария Герасимовна закричала и сомлела.
– Снимайте! – распорядился князь Воротынский. – Княгиню сюда!
Марию Герасимовну палачи бросили наземь, полуголую, помертвевшую.
Привели Евдокию Урусову.
– Терпи! – кричала ей вослед Федосья Прокопьевна. – Терпи!
Глядя на соболий треух с нитями жемчуга и каменьев, князь Яков Одоевский сказал:
– Почто цветное носишь? Тебе бы во вретище быть! Жестоко, жестокосердная, досадила великому государю.
– Я не согрешила перед царем, – твердо сказала княгиня.
Палачи содрали с Евдокии одежды, обнажив груди. Скрутили руки. Вздернули.
– О-о-ох! – Крик рвался из горла, но страдалица уже в следующее мгновение слышала его как бы со стороны. Боль оглушила, но пришла тьма – смертное бесчувство.
Княгиню бросили рядом с Марией Герасимовной. Привели Федосью Прокопьевну. Боярыня увидела сестру и подругу, бесстыдно обнаженных, бесчувственных, на снегу.
– Тебя тоже сие ждет, – сказал Яков Никитич.
Нынешним летом князь наводил ужас на Астрахань. Астраханцы в прошлом году сдались на милость Ивана Богдановича Милославского. Тот, обещавши никого не трогать, слово держал и прогневил великого государя.
Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семенова сжег, Федьку Шелудяка, Ваньку Красулина, Алешку Грузинова, Феофилку Колокольникова повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнем отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.
Знала Федосья Прокопьевна, сколь охоч князь до чужих страданий. Сказала:
– Чего ноздри-то раздуваешь, ворон?!
– Боярыня, умерь гордыню! – поспешил ей на выручку Иван Алексеевич Воротынский. – Лучше расскажи нам, что ты с собою сотворила. От великой славы в постыдное бесславие низверглась. Свой дом, всей Москве знаменитый, отдала в прибежище Киприанам да Федорам – злым юродивым, хаявшим пресветлого государя…