К чему еще, вяло подумала я, и в этот момент все перестало для меня существовать.
Мне казалось — меня заживо раздирают на части. Палач, они говорили — какой-то палач? Чем меня удивит мужик в окровавленных тряпках после того, как от меня ничего не осталось? Я как сквозь вату слышала повитух — они говорили теперь, что кричать нельзя, что надо что-то делать… что именно? Что они могут требовать, когда весь мир против меня — я не выживу? Кто-то давил мне на живот, кто-то шлепал по щеке, и все они мне мешали, мешали, мешали… что-то не так, я умираю, так не должно быть, не должно, ведь я только что восторженно кричала, ожидая появления ребенка на свет, а что сейчас, и у меня нет даже сил, чтобы спросить, узнать, я и слова забыла…
Перед глазами стояли пятна. Все растекалось, я задыхалась, и на какой-то миг я подумала — вот и все, мой сон кончился, я выхожу из комы, что же, это было забавно, но как же больно. Ах да, я была в месте, где врачи не сразу сообразят, что мне вколоть, а может, стоят, разводя руками, потому что нет у них необходимых средств… Это все, что от меня осталось: воспаленный разум и тело, которое меня добьет. Боль, которая пронзает острыми раскаленными штырями. Истерзанная, искалеченная, умирающая я и мечта, так и оставшаяся мечтой.
Мой ребенок.
«Мальчонку родит, так со двора его сразу же. Скажем, что мертвого родила»…
Нет. Нет-нет-нет-нет. Я не могу, не могу, не могу позволить случиться этому. Я должна немедленно справиться и прийти в себя. Вот на что они рассчитывали.
«…со двора его сразу же…»
Никто не отберет у меня ребенка. Моего сына или мою дочь. Я вынырнула из океана, глотнула воздуха. Марья и повитуха кричали мне что-то — не понимая что именно, я исполняла. Больно. Больно, но я живу.
— Ай, матушка! И еще! — взвизгивала Наталья, и я делала это «еще» — не зная что, но, видимо, правильно. — А теперь, ай, жди, матушка… И еще!..
Это. Закончится. Я переживу.
Мое тело мне не принадлежало. Мой малыш рвался ко мне через не меньшие боль и страх — я смогу, я сделаю, я справлюсь.
Все кончилось… после какой-то особой боли, выкинувшей меня в небытие. Свет померк, превратился в пятна, и одно из этих пятен, такое знакомое, стояло между моих расставленных ног и кричало…
Крик был все ближе, все яснее, и я окончательно очнулась. Отныне я всегда буду кидаться на этот крик — самый прекрасный и долгожданный крик в мире.
Я рыдала, наверное. Наталья наклонилась, положила ребенка рядом со мной, что-то делала… повитуха возилась, что-то вытягивая из меня — оставь, дура! — и схватки все еще мучили тело, но крик, самое главное — этот крик!..
— Милостивая дала, — Наталья подняла ребенка, завернула его и дала мне. Руки мои дрожали… Я не сознавала, что это — все. Я — мать. Чудо свершилось. — Ай, матушка!
— Кто это? — спросила я. Мне было плевать — но мальчику грозило больше опасности.
— Девочка, матушка. Девочка у тебя. Боярышня наша!
Сморщенное милое личико. Самая красивая малышка на свете.
Женщины возились со мной — обмывали, обтирали. Боль в теле сменилась другой, режущей, болью в промежности, но все мои мысли были о том, что я держу в руках. Благословение. Сокровище. То, что стоит целого мира. Я — мать.
Наталья обтерла руки, расшнуровала рубаху на груди, но я замотала головой.
— Я сама.
— Матушка?..
— Пошла вон.
Несправедливо, но я имею на это право. Наталья, впрочем, мои слова вообще не приняла на свой счет — может, в родах от баб она слышала и не такое. Качая головой, она помогла мне приподняться, приложила ребенка к моей груди. В помещение набилась такая тьма девок, что я открыла было рот, чтобы заорать, но передумала. Пусть смотрят. Сколько времени, как там обыск, нашли что-нибудь?
К черту.
Малышка оказалась очень сильной. То, как она захватила мою грудь, меня удивило, но молоко у меня, конечно, не появилось, и снова было больно, и это была блаженная боль. Ребенок родился с характером — я улыбалась и плакала. Все стоило того. Просто стоило. Все это стоило — я мать.
Потом пришло понимание, что это начало. Что ребенок, который лежит у меня на груди, может быть… что он может… но я не хотела об этом думать. Мне принесли одеяла, подушки, очень умно — не тревожить меня сразу же, подумала я, чувствуя, что засыпаю. Все — завтра. Сейчас у меня только я и моя малышка.
И когда Наталья выгнала всех, оставив лишь зареванную Фроську и Марью, я неумело, непослушными пальцами растрепала пеленку, в которую завернули мою дочь. Увидеть и запомнить родимые пятна, что угодно, потому что я не смогу не уснуть, но…
Руки мои задрожали, дыхание кончилось. Забыв, что я хотела рассмотреть все, что было жизненно важно — разве что заприметила родимое пятнышко на левой ручке, — я накрыла малыша пеленкой обратно и, подняв голову, встретилась взглядом с Натальей. Она едва заметно кивнула и улыбнулась, ни слова мне не сказав.
Сын. Она соврала, приняв ребенка и сразу передав его мне. У меня сын.
Пятеро, дайте мне силы уберечь его от грозящей беды…
Глава десятая
Ночь прошла — то, что я потом назвала ночью. Я была измотана родами и вырубилась, несмотря на то, что безумно боялась за сына. Мне нужно бодрствовать и кормить его, у меня болело все тело — но боль существовала за пределами сознания, сказывалось влияние гормонов, — мне необходимо встретить любую опасность лицом к лицу, но я закрыла глаза на мгновение — и пришла в себя много часов спустя.
Меня так и оставили в бане, лишь устроили, чтобы сон мой и ребенка был комфортным, насколько возможно. Когда я очнулась и дернулась, вспомнив все и придя в неописуемый ужас… Наталья кормила моего сына, уже полностью обмытого и завернутого в — дайте угадаю! — ярко-красные, расшитые золотом тряпки, возле моего импровизированного ложа стояла расписная красная с золотом колыбелька, и Фроська бесшумно прибиралась.
— Вон пошла, — приказала я ей. Фроська, как мне показалось, была только рада и не вышла, а вылетела прочь. — Дай мне… ее.
Ее, потому что черт знает, какие и где тут могут быть уши. Наталья кивнула, поднялась, придерживая ребенка, подошла и положила мне его на грудь.
Молока у нее в самом деле было столько, что оно текло по груди, и я спросила себя — как в это время женщины обходились без насущных средств гигиены? Мне сначала и в голову не пришло, что Наталья кормит. Но я увидела: она подложила под сорочку две подушечки не слишком большого размера, но достаточного для того, чтобы молоко не пачкало одежду.
Я развернула сына, и о том, что это может быть уже другой младенец, просто не думала. Наталья обо всем позаботилась — это мой малыш, родимое пятнышко характерное, подручными средствами в этом веке его не имитировать никак. Я подняла голову, благодарно взглянула на нее, и слезы сами собой хлынули из глаз.
Мне придется с этим жить — хотя бы какое-то время. Гормоны, и нет врача, чтобы помог мне справиться с ними. Хорошо или плохо, легко или нет, но здесь у меня нет союзников.
Я вытащила грудь и попыталась дать ребенку, но он уже наелся и лениво чмокнул. Сказать, что я была разочарована, ничего не сказать, и я даже не ощутила стыда, что разревелась из-за этого как обиженная трехлетка.
Кровотечение у меня прекратилось, пришла вчерашняя повитуха, осмотрела меня и хотела было осмотреть и ребенка, но я не дала. Вцепилась в него и глядела на повитуху, как дикая кошка, Наталья поспешила вмешаться и заверить, что с ребенком все хорошо. Повитуха ушла, щедро получив за труды, и судя по всему, это были огромные деньги…
Меня перенесли в опочивальню. Как я ни старалась держать себя в руках, выходило погано — я рявкала, требовала, чтобы ребенок был в поле моего зрения, и сама себе ужасалась. Я это была или не я, или я — новая, мать, у которой легко могут отобрать желанное дитя, а я пока беспомощна. В опочивальне я приказала поставить колыбельку как можно ближе ко мне, но сына положила рядом с собой на кровать, благо было достаточно места.
— Заспишь, матушка, — обеспокоенно проговорила Наталья, когда пришло время укладываться. — Ай, я тут буду, Марья тут будет, Фроська вон, ты ей верь, она добрая…
Новая я упрямо мотала головой, прежняя я заставила себя подчиниться.
Три дня я находилась в одиночестве, если не считать Наталью, Фроську и Марью, на четвертый день потянулись визитеры. Сперва пришла Анна, после — три монахини, принесшие младенцу дары: мед, крошечные еловые веточки, фигурки Пятерых и блюдечко, в котором горело масло. Не дожидаясь намеков и просьб, я приказала Наталье принести ее ребенка, и теперь в моей опочивальне стояли две колыбельки — роскошная моего сына и плетеная из лыка сына Натальи. Опытным путем, укачивая то одного малыша, то второго, я выяснила, что колыбелька из лыка легче и уютнее, и потребовала обеспечить мне такую же. Возможно, я лишила какого-то младенца его люльки, но подумала об этом, к своему стыду, сильно позже. Мне ведь даже не осмелились перечить… и, сражаясь с красными пятнами, ползущими по лицу, и не задавая лишних вопросов, я распорядилась оплатить лыковую колыбельку, кому бы она до меня ни принадлежала.
Я ждала появления прочих родственников и спрашивать о них прямо опасалась; родственников не было, кроме того, когда первая эйфория схлынула, я вспомнила о деле.
— Что светлейший князь в доме нашел? — сурово сдвинула я брови, одновременно пытаясь дать ребенку грудь.
— Ай, матушка, — махнула рукой Наталья, уверенно и совершенно бесцеремонно отправляя мой сосок в рот моему сыну. — Ничего, вон хоть Пимена спроси. Ай, даже сюда хотел зайти. Я ему — побойся ты гнева Пятерых, человече государев, то покои боярыни, а ему что?..
— Зашел? — поинтересовалась я и ойкнула. Сосательный рефлекс у сына был отменный, только вот… молока с меня было как с козла.
— Я уж и Пимену сказала, — помолчав, призналась Наталья, — мол, негоже ведь в опочивальню-то боярскую, грех-то какой, и вон Аниську сюда послала. Ну ему что, матушка, ай, печати Справедливого на нем нет. Зашел. Искал тут. Не гневайся, боярыня-матушка, пока ты в родах была, кто возразит-то ему? Холопье слово ему ничто…