Потрясение было невероятным. Хелен, моя жена, обманывала меня. Но оно быстро сменилось нахлынувшим сочувствием и любовью. Бедная, бедная девочка, как же она, должно быть, боялась моей матери и, выходит, меня, если пустилась на подобную крайность. Что же она планировала делать, когда подойдет время родов, точнее, когда она скажет нам, что оно подошло?
Возможно, она договорилась где-нибудь купить ребенка. Но почему не сказала об этом мне? Я был готов разделить с Хелен все – все, что угодно. Почему она не смогла мне об этом сказать?
В ту ночь я вернулся к себе в комнату, охваченный тревогой. Как она собиралась обойтись без моей помощи? Я знал, что без меня у нее ничего не выйдет и ее полубезумный план, каким бы он ни был, провалится.
Но я также знал, что надо подождать. Пусть действует, как считает нужным. Не может быть ничего хуже того унижения, которое она испытает, когда поймет, что я раскрыл ее обман.
Время шло; Хелен выглядела бледной и встревоженной, мама связывала это с беременностью. Только мне было известно, что есть причина повесомее. В конце концов я почувствовал большое облегчение, когда она сказала, что хочет съездить в старый приют, туда, где выросла. Видимо, там она подыщет ребенка и выдаст его за нашего.
Меня удивило, даже потрясло, что в таком месте, в столь уважаемом учреждении, пошли Хелен навстречу и ввязались в подобную авантюру. Это было нарушением закона, нарушением всех принципов, которые там отстаивали. В приюте всегда щепетильно относились к детям, находящимся под опекой. Неужели сестры и сотрудницы не смогли найти законный способ передать Хелен ребенка и вместо этого предпочли стать соучастницами преступления? Но я знал, что эти женщины всегда заботились о Хелен.
В приюте еще оставались те, кто работал там, когда она сама была малышкой.
Положение, в котором оказалась Хелен, вызвало бы у них только сочувствие и жалость.
Поэтому, когда я услышал новость о том, что у нас неожиданно родился ребенок, славная крепенькая девочка, и что мать и дочь окружены заботой и вниманием, я наконец выдохнул. Споро уладил все формальности, связанные с регистрацией младенца, заполнил какие-то графы, подмахнул, где надо, вопросов не задавал, в детали не вдавался.
Я держал на руках чью-то маленькую дочку, и даже мне, обычному мужчине, вообще ничего не понимающему в детях, было ясно, что Грейс старше тех нескольких дней от роду, на которых настаивала Хелен. Я старался не подпускать никого к молодой матери с ребенком до тех пор, пока это несоответствие не перестало бросаться в глаза. Я напоминал всем вокруг, что тоже родился крупным, и, как ни удивительно, мать, которая постоянно спорила со мной по подобным вопросам, подтвердила это, отметив, что младенцем я был весьма внушительных габаритов.
Хелен никому не рассказывала о родах, даже моей матери и своим ближайшим подругам, которых страшно интересовали подробности. Она говорила, что все прошло как в тумане, а сейчас, когда она прижимает к себе Грейс, остальное уже кажется неважным и что ей повезло, ведь рядом оказались люди, которые сумели помочь.
Никто ничего не заподозрил.
Никто.
Да и с какой стати?
Последние шесть месяцев все видели, как Хелен понемногу округляется в области живота и готовится к рождению нашего ребенка. Правду знал только я, но я бы ни за что не проговорился.
Я шел по ковровому покрытию коридоров к палате Хелен. Мне осталось сказать жене лишь одно: я сохраню ее тайну до конца своей жизни. Ни черта не важно, что там ляпнул этот недалекий и напрочь лишенный такта парень Дэвид, никто никогда не узнает, что Грейс нам неродная. Но я не мог сказать это напрямую. Тогда Хелен догадается, что мне все известно.
Я сяду рядом, посмотрю на нее и пойму.
Пойму, что нужно сказать.
Сумрак в палате рассеивал только ночник, в слабом свете которого очерчивался монументальный силуэт сидящей у кровати филиппинки Мерседес. Она держала Хелен за руку. Глаза жены были закрыты.
– Мистер Харрис! – удивилась Мерседес, увидев меня.
– Она не спит? – спросил я.
Оказалось, спит. Хелен только что приняла свой коктейль из лекарств. Паллиативная медсестра полчаса как ушла.
– По-моему, Дэвид ее сегодня расстроил.
– Она ничего не сказала, мистер Харрис.
Но я в глубине душе знал, что из-за Дэвида Хелен разнервничалась, на ее лице отразилась неподдельная тревога, когда он забубнил про какое-то место в Ирландии то ли с волшебным лесом, то ли с чудодейственным источником, я не вслушивался. Лицо Хелен для меня – раскрытая книга. Сиделка и бровью не повела.
Она все видела и слышала, но говорила очень мало.
Мне нужно было знать.
– Ничего не сказала? Совсем ничего?
Я понимал, что веду себя как помешанный, но мне непременно нужно было знать, действительно ли она потеряла покой из-за этого парня. Сейчас, перед самым своим концом.
– Ничего, только про то, что вы принесли шампанское, чтобы отпраздновать годовщину свадьбы.
Мерседес смотрела на лежащую в кровати Хелен так, словно, несмотря на убойную дозу лекарств, жена все прекрасно слышала.
Выходит, ее мир не перевернулся из-за страха, что давно хранимая тайна раскрыта. Я выдохнул.
Я попросил оставить нас наедине. Это оказалось невозможным. Хелен должна была находиться под наблюдением всю ночь. Врачей беспокоили ее легкие.
– Пожалуйста, Мерседес, я хочу поговорить с ней, когда она проснется, – упрашивал я.
– Мистер Харрис, когда ваша жена проснется, я отойду в другой конец комнаты. Оттуда я вас не услышу, и вы сможете спокойно побеседовать, – предложила она.
Я решил, что так и сделаю, а пока два часа сидел у кровати Хелен, поглаживая ее тонкую белую руку.
Должно быть, тут ожидают, что не сегодня завтра она умрет, если решили поместить ее под круглосуточное наблюдение.
И вот жена открыла глаза и улыбнулась мне.
– Я думала, ты на ужине, – с трудом проговорила Хелен.
– Уже оттуда, все прошло чудесно, – ответил я.
Я рассказал ей, что мы говорили обо всем на свете, что все были довольны, но самым довольным был я. Передал слова Дэвида, о которых упомянула Грейс, мол, ему кажется странным, что у Грейс глаза темные, тогда как у нас обоих светлые. Я ему ответил, что у моего отца глаза тоже темные. Черные как уголь, поэтому Грейс, похоже, унаследовала их от него. Мама согласилась, добавив, что еще темный цвет глаз Грейс могла получить и со стороны Хелен. Просто мы никого из ее родственников не знаем. Дэвид уступил. Пожал плечами и перевел разговор на другую тему.
Хелен посмотрела на меня долгим тяжелым взглядом.
– Все-таки он тебе не нравится, – прохрипела она.
– Нравится, – соврал я.
– Меня не проведешь, Джеймс, мы же никогда не врали друг другу, ни разу, помнишь?
– Я знаю.
И соврал Хелен в последний раз:
– Не то чтобы он мне не нравился, дорогая. Просто я настолько люблю свою малышку, что всегда буду думать: она заслуживает кого-то получше. Это же моя дочка, моя плоть и кровь: никто не сможет меня убедить, что с ним она станет счастливее, чем с нами.
Хелен одарила меня чудесной улыбкой. Я бы мог вечно ею любоваться, но в лице жены вдруг что-то переменилось, и Мерседес поспешила за медсестрой.
Но прежде чем покинуть палату, сказала мне:
– Вы прекрасный человек, мистер Харрис, ваши слова очень ее порадовали.
И хотя даже предположить такое было бы верхом нелепости – если вдуматься, – мне на секунду показалось, словно сиделка знает нашу тайну. Знает про Грейс.
Но это, разумеется, было невозможно.
Хелен бы ни за что ей ничего не сказала.
Ни за что в жизни.
Глава 10День рождения Джун
Часть перваяДжун
Тут с самого начала все было ясно. Мне исполняется шестнадцать шестнадцатого июня, и зовут меня Джун[14]. Куда еще мы можем отправиться на День Блума[15], кроме как в Дублин? Она говорит, что это будет волшебный день.
Я не очень-то верю в волшебные дни, но она так загорелась этой поездкой, что рассказывает о ней всем подряд: «Моей дочери исполнится шестнадцать лет в тот самый день, когда Леопольд Блум встретил Молли»[16]. Большинство людей не имеет ни малейшего представления, о чем она говорит, но разве мою маму способны остановить такие мелочи?
Планирование началось почти за год. Мы часами просиживали в Интернете, выискивая билеты по бросовым ценам и недорогое жилье. Готова поклясться, мы единственные американцы с ирландскими корнями, у которых, похоже, нет родственников в Ирландии. Понятия не имею, что там случилось у мамы с ее семьей. Может, она и сама ее против себя настроила. Рисовала слишком радужные картины нашей жизни по другую сторону Атлантики, хотя все совсем не так.
Мама родилась в глухом местечке под названием Россмор, но большая часть ее семьи перебралась в Дублин. Это все, что мы смогли вытянуть из нее за долгие годы. Ребенком она часто играла в местном лесу, где находился чудотворный источник, у которого все молились об удачном замужестве.
– Источник правда был волшебным? – спрашивала я.
Благодаря ему мама встретила папу, так что она этим вопросом даже не задавалась. Вроде бы люди до сих пор туда ходят.
Мама прожила в Ирландии до одиннадцати лет. Ну должны же у нее остаться хоть двоюродные сестры-братья, тети, дяди или друзья! Никакого нового «картофельного голода»[17], который бы извел всю семью под корень, или чего-то в таком духе не случалось. Почему же мы, как все нормальные люди, не можем навестить родственников?
Маму спрашивать бесполезно. Она пожимает плечами, юлит, говорит, что времена стояли трудные – вот всех по миру и раскидало. Однако никогда не уточняет, кто, куда и зачем уехал. Мне всегда казалось, что уехали только мы, а вся семья осталась.