Ларс стянул с себя провода и на миг замер. Он ждал обнуления, готовился к этому. Но Семерка дала шанс.
Он шагнул к девушке. Пальцы завозились с «шахматными часами»: сбоку вспыхнула зеленым флешка-шарик.
За двадцать лет работы я научился пробовать на вкус безмолвие. В комнате Правды оно горчило, разъедало язык, гнило.
Ларс нажал на кнопку «часов». Пространство наполнилось жужжанием. Мы ждали. Даже я позволил себе надеяться.
Взгляд упал на безымянный палец. Мои солнца горели, ее – нет. Она освободилась. Я позволил погибнуть ее Атлантиде.
Минута.
Две. Три. Ничего не происходило.
Линда не будет со мной. Я убил нашего ребенка.
Нашего.
Ларс навис над «шахматными часами», спрятал их от меня, словно испугался, что от моего присутствия окислятся провода. Самовлюбленный идиот превратился в тень. Такую же, какой стал я.
Мы верили не меньше четверти часа, потом – флешка загорелась красным. Казалось, Ларс не замечал изменений, его выдавало лишь сбивчивое дыхание.
– Итак… – начал Такер, но мужчина по соседству прижал палец к губам.
Жужжание потрепанной веревкой ускользнуло в «шахматные часы», на прощание обмотав Ларса и опустив его на колени.
– Она проснется. Она сейчас проснется, – тараторил тот, кто обещал спасти Линду. – Проснется, проснется, проснется…
Я поднялся, и он зашипел громче:
– Проснется…
Я был частицей «не», мешавшей ему обмануть себя. Он утонул лицом в подушке, пробормотал что-то неразборчивое. Это был третий Ларс, с которым я познакомился.
Когда в комнату вломились Утешители, он посмотрел на меня, как смотрел прежде, в студенческие годы. А через миг мистер Обаяние умер, освободив тело для сумасшедшего ученого.
– Позвольте мне… Уйти. Я уволюсь. Я все исправлю. Я… Устраню брак, – сглотнул он, пятясь.
Мы потеряли ее. Сотворили город, в котором нет места слабым, а сами загнулись.
Через месяц я снова погрузился в работу. Такер лично извинился передо мной за наручники. Результаты операции Семерка аннулировала. Неизвестно, как повело бы себя заполненное тело. Линду отправили в первый блок. Я возмущался, доказывал, что так нельзя, – тщетно. Конечно, зачем поддерживать жизнь, если человек не очнется? Если оболочка пуста?
Это неразумно.
Флешки Ларса были недоработанными. Душа Линды потеряла бо́льшую часть кода. После комнаты Правды я нашел у себя на столе записку: «Она будет жить».
«А ты – нет», – нацарапал я на обратной стороне.
Ларс смылся в город. Я настоял, чтобы Семерка его не обнуляла. Надеялся, что он попытается восстановить Линду. Но сколько я ему ни звонил – он не брал трубку.
Я готовился к новому эксперименту. Отправлял запросы на разрешение Семерке, но мне не отвечали. Я ждал. Совершенствовал методику, искал добровольцев. Ищеек ничего не устраивало.
– Давай отложим, – качал головой Такер. – Сейчас к тебе и так приковано слишком много внимания. Что, если не получится? Ты же понимаешь, какие будут последствия?
Я психовал.
Исследования увлекали, вели за собой по бесконечному коридору, заставляли бежать. И я поддавался. Чтобы жить и ни о чем не думать.
В метаниях прошло десять лет. Меня нагружали мелкой работой в лаборатории и отчетами, только бы я забыл о больных. Я часто ездил в город, к Ларсу, но тот никогда не открывал мне. И тогда я сунул ему под дверь его же записку.
«Ты не будешь жить».
Я снова отослал Такеру запрос и вскоре получил девяносто шестой отказ. В тот вечер во мне что-то надломилось. Я перестал бояться. Это был мой мир. А законы – чужие. Несправедливо.
Я провел операцию втайне ото всех. Ночью. И вновь ошибся. Молодой парнишка обнулился сразу после того, как я вживил ему новый индикатор.
Такеру сообщили утром. Нужно ли говорить, что он был в бешенстве?
Меня не просто выгнали. Мою базу данных поставили на учет, а в список законов добавили еще один, адресованный лишь мне: запрет на выезд из города. Перешагну черту – обнулюсь.
В то утро Семерка обсуждала и другую проблему: четырнадцатилетний мальчишка взломал систему третьего блока.
К счастью, у меня была пара часов, чтобы замять скандал. Ник отправился со мной. Мы поселились в городе, в старом офисе, где двадцать лет назад я проводил квесты.
Насчет родителей Линды… я боялся, но сказать пришлось. Они жили на окраине. Мы пересекались нечасто, а после случившегося – и того реже. Со своими я общаюсь до сих пор, хоть и ловлю время от времени их испуганные взгляды.
Миллион раз я пытался связаться с Такером, слал ему новые разработки, но тот молчал. И тогда я заводил мотор хот-рода и несся навстречу ночи.
Чтобы дышать.
Без нее. Без нашего ребенка. Без друга.
Без себя.
Глава 23
Я сижу на табурете и гипнотизирую отражение в зеркале. Расчесываюсь. Волосы выпалываются не хуже сухой травы. Седые и каштановые клочья переплетаются между зубцами гребня. Странное зрелище. Словно молодость борется со старостью.
На щеке краснеет новая гематома. Она появилась вчера, после рассказа Оскара. Расплылась потрепанной птицей, чтобы я не забывала о женщине, обожавшей хот-роды. И о мужчинах, для которых она превратилась в центр экспериментов. В солнышко.
Я подключаю к запястью флешку – Утешители приносят дозу по утрам. Они заботятся о нас, Последних, и ждут, когда мы обнулимся. С сущностями хлопот меньше.
Лучи пробиваются сквозь закрытые жалюзи. Палата пронизана яркими полосками, точно помехами. Скоро все зарябит. Я рассыплюсь на тысячи серых точечек, и кто-то переключит канал. Кто-то будет есть печенье и хохотать над шутками в подростковом сериале, а я умру здесь, заключенная в рамки его телевизора.
Я не спала всю ночь – из-за двоих друзей, ломающих жизни. И думала, думала, что, наверное, у нас новая патология, не изученная Утешителями. «Нечаянно» – так бы я ее назвала.
Я пропустила завтрак. Рене приглашала меня на тренировку, но я сослалась на плохое самочувствие.
Утром наша недокоманда собралась в сетевой комнате. С Оскаром. Мы готовились к главному квесту. Просчитывали все до секунд, до количества прыжков и частоты сердцебиений.
Мысли трескались, сочились страхами, обескровливались. Чтобы успокоиться, я смотрела на Ника, питалась его бодростью и силой. Он выдержал эксперимент Оскара, и я молилась, чтобы выдержали остальные.
Раздается короткий стук. Размышления, мелкими чаинками осевшие во мне, начинают предательски кружиться. Там, в коридоре, кто-то напуган. Кто-то сомневается, что выбрал ту дверь.
В палату проскальзывает Рене. Брови нахмурены, губы сжаты, пальцы теребят седой локон.
– Как ты? – Она улыбается – пытается меня утешить.
– Все в порядке. – Я откладываю расческу. – А… у вас?
– Почти.
Рене топчется за моей спиной, дышит мне в макушку. Я вижу ее в зеркале.
– Почти?
Паршивое слово. Неизвестность угнетает, если не верить в счастливое будущее. А я не верю.
– Да. – Наклонившись, она упирается подбородком в мое плечо. Улыбка растягивается молодым месяцем. – Ничего не бойся, ладно? Все будет хорошо.
– Что случилось?
Рене глотает воздух, наполняет себя, утяжеляет, будто боится, что земное притяжение подведет ее.
– Прости меня, детка.
Только сейчас я замечаю, что ее правая рука прячется в кармане, очерчивающем форму шприца.
– Рене…
Теперь я знаю, что такое гнилая тишина.
– Прости, – повторяет Утешительница.
Я пытаюсь подняться, но она обхватывает меня и прижимает к спинке стула.
– Не надо, прошу, – лепечу я.
– Мы подчиняемся им, – каркает Рене. – Я же просила, Шейра. О боги, я же просила не высовываться.
Она вкалывает мне в шею прозрачную жидкость. Я мгновенно слепну. Кожа деревенеет. По венам расползаются змеи – сильные, ядовитые, голодные.
– Прости, детка. Если после этого сможешь прощать.
Звук выключается. Мой канал рассыпается на тысячи серых точек. Кто-то выжидает еще минуту и забывает обо мне. Навсегда.
Мне снова девять. Я в комнате, увешанной зеркалами. Ни мебели, ни картин, ни окон – в этой коробке лишь я. На моих коленках приютился игрушечный мишка. У него добрые голубые глаза и белая шерсть. Правое ушко вот-вот оторвется. Больно, наверное, расходиться по швам. Я обязана утешить друга.
Я хватаю шприц, закатившийся в темный угол. Мишке страшно. Глажу беднягу по спинке и – вкалываю ему лекарство. В шею. На месте ранки появляется красное пятнышко. Я моргаю часто-часто, смахиваю ресничками алую точку, растушевываю ими комнату. Видение не исчезает. Вновь тыкаю в мишку шприцом. Вновь.
Меня трясет, но я продолжаю. По лодыжкам струится кровь. Пациент плохо себя ведет. Пока он не выздоровеет, я буду его колоть. И буду плакать – мне жалко белую шерсть, запятнанную красным. Слезы смешиваются с кровью и начинают разъедать игрушку. Моя жалость пропитана не солью – кислотой.
Ткань исчезает. Я с трудом сдерживаю визг: вместо ваты в мишку запихнули Ника. И он истекает кровью.
Внутренности игрушки оказались чересчур настоящими.
Шаги. Из зеркала выпрыгивает Карина. Я радуюсь: она поможет мне вылечить друга. Поможет утешить его.
– Как тебе мой подарок? – Накрашенные ярко-красной помадой губы расплываются в улыбке. Кривой улыбке. – Он такой милый, правда?
И такой мертвый…
– Ему плохо, – хнычу я. Меня тошнит от запаха гнили и железа.
– Уже не плохо. Ты его спасла. – Карина не обращает внимания на ранки Ника. – Теперь я спасу тебя. Не волнуйся.
Она гладит меня по спине, как недавно я гладила мишку.
– Какая же ты красивая! – Утешительница скользит пальцем по зеркалу, обводя мой силуэт.
Я напрягаю зрение и немею от ужаса. Девятилетняя девочка по ту сторону стекла поражена змеями. Они выползают из ушей, рта, носа – по очереди, цепочкой громоздких украшений.