Алиса накануне усердно нагоняла мистического тумана, рассказывая, что днюха у нее будет особенной и неповторимо прекрасной, так что Аля была готова к самым диким вариантам: плавали — знаем, какие у любимой подруги представления об особенном и прекрасном.
Все оказалось не так страшно — просто два часа в детском кафе, и просто Алиса кроме Али и Насти с Камилой пригласила еще и Артема из «Б» класса. Он был невзрачный и неинтересный, как и все «бэшники», не блистал ни умом, ни красноречием, ни хотя бы пригожестью и хорошим сложением. Артем быстро сожрал всю нарезку, выразил явное разочарование отсутствием спиртного, а также тем, что девочки забраковали идею принести бутылочку и разлить ее под столом, поэтому начал откровенно томиться. Он ковырялся в зубах и затылке, невпопад кивал натужным шуткам Али и Насти, пытавшихся спасти вечер, и норовил приобнять Алису. А та неотвратимо переходила от радостного мления к раздраженному стыду и приобнимать себя позволяла все реже, предпочитая Артему акулу, которая вправду была приятней на взгляд, на запах и на ощупь при сопоставимом росте. Наконец Артем свалил, не озаботившись предлогом.
Девочки вздохнули, переглянулись и принялись развлекать именинницу, старательно обходя стороной темы обманутых ожиданий и противоположного пола. А Алиса остаток вечера провела носом в букет, вдыхая аромат и время от времени покрепче перехватывая обнятую акулу. А уже у подъезда, дождавшись, пока Камила и Настя, погладив Алису по спинке, убегут, неловко спросила:
— Аль, можно я маме скажу, что букет мне Артем подарил?
— Да, конечно, — чуть растерявшись, сказала Аля.
Она только сейчас сообразила, что Артем пришел без подарка. У ухажера даже мысли, наверное, не возникло принести что-нибудь на днюху, хотя бы чисто символически: прочитанную книжку, например. Впрочем, откуда у него книжки, да еще прочитанные.
Аля давно про тот случай забыла, как и про Артема, которого с тех пор, возможно, и не видела. Не обращала внимания, во всяком случае. А вот букет запомнился. И узнавался сразу, хотя стал крохотным и золотистым, да и давний день рождения подруги неочевидно сопрягался с мелкой игрушкой, какими набиты коробочки на столе черного кабинета.
Штука рядом с букетом была незнакомой: зелененький с разноцветными цветочками прямоугольник, похожий на сложенную закладку для детской книжки, нет, на чехольчик для пропуска. Так и есть, пластиковый чехол с пропуском на подготовительные курсы спортшколы художественной гимнастики. Пропуск был выписан на имя Алисы шестнадцать лет назад, и на фотке она была почти неузнаваемой, но очень серьезной и нескрываемо счастливой. Аля никогда не слышала о спортивном прошлом Алисы и не предполагала самой его возможности. Но жаркое ликование, которое наполнило Алису в миг получения пропуска и вздымалось хотя бы чуть-чуть при каждом его использовании — Аля почему-то это чувствовала, — служило железным доказательством того, что поводы для счастья бывают разными, что детские привязанности могут совершенно не влиять на взрослую жизнь, хотя и остаются непозабытыми, и что даже про лучшую подругу невозможно знать всего.
Красную обувную коробку Аля трогать не стала. Известно, что там. Аля не забыла ни Феоктиста, любимого Алисиного шиншилла, ни горя, связанного с его уходом пять лет назад. Да Але и незачем было всматриваться в особенные вещи, память о которых всегда носила с собой Алиса и на которые, очевидно, налипала и наматывалась, твердея и нарастая во все стороны, суть Алисы, ее разум и чувства, желания и привычки. Намотанное можно было отслоить, как тонкую морщинистую бумагу, из какой у бабушки с дедушкой склеена древняя новогодняя гирлянда, и каждый отслоенный лепесток, наверное, мог выдать куда более подробные и важные впечатления, чувства и уроки — но они ушли на подмотку, а сердцевинкой оказывался почти случайный кусочек детства.
Пусть Аля и не знала, оказывается, про Алису всего, но всё главное-то она знала. А самым главным было, что Алиса не подведет, не предаст и в любом случае… Точнее, в крайнем случае примет сторону Али.
— Ну да, — подтвердила Алиса с чуть возмущенным изумлением.
— Даже если не согласна? Даже если я, вот как сейчас, явно рехнулась, несу фигню да еще и пытаюсь всех в эту фигню вляпать поглубже?
— Ну почему фигню, — неискренне сказала Алиса и украдкой зыркнула на ребят, ушедших так далеко, что и скрипа снега не слышно. — Может, ты по правде…
— Я по правде, я рехнулась, вопрос не в этом, — перебила Аля. — Даже если я не по правде, а по вере, сама знаю, что говорю, и с этого не сойду, ты со мной?
— Ну да, — ответила Алиса, пожав плечами. — Это, деточка, и называется дружбой. Ты не знала, да?
Аля быстро обняла ее и замерла, зажмурившись. Постепенно получилось дышать. Алиса похлопала ее по спине, как хлопали саму Алису Настя и Камила сто лет назад, и осторожно спросила:
— Э, женщина, вы чего?
— Всё, главный вопрос решили, осталось договориться с Рокфеллером, — сказала Аля, отстраняясь и незаметно вытирая глаза.
— Кем-кем?
— Син-син, — отрезала Аля.
Алиса, поморгав, сообразила, что «кем» по-татарски — «кто», а «син» — «ты», и замахнулась на Алю со страшным рыком. Аля, послав воздушный поцелуйчик, продемонстрировала, что потом-потом, а пока страшно спешит, и рванула за остальными.
Важны были три момента.
Спрятанные тайны были костяком и фундаментом любого человека.
Игра эти тайны видела и умела показывать — по крайней мере, Але.
И Аля могла изучить самую основу каждого из своих попутчиков.
Не для того, чтобы управлять ими, конечно. Это ведь отдельное искусство — нажимать на болевые точки человека, чтобы заставить его что-то сделать. И существует это искусство только в кино или книжках, а в жизни попытка манипулировать человеком, тонко ли играя на струнах его души, грубо ли шарахая по ним твердым молоточком, кончается в лучшем случаем быстрым срывом, мордобоем и ссорой на всю жизнь.
Зато так Алю могли услышать. Почему-то собеседника с камнем или ножом в руке слушают внимательнее, чем собеседника с пустыми руками. А, даже поговорка ведь есть про то, что доброе слово и револьвер куда убедительнее, чем просто доброе слово. Она всегда Алю бесила. Но что делать, если такова природа человека и по-хорошему он не очень хочет?
Заряжать револьвер. А выяснять, кто и зачем его подкинул и не взорвется ли он в кулаке, будем потом.
Стоило взять сокровенный предмет в руки, происходило странное: Аля как будто за миг проскакивала на чудовищно быстрой перемотке длинный видеоролик, успевая, однако, разглядеть и прочувствовать все подробности.
Впервые она испытала это на красном мужском галстуке, увязанном в твердый клубок, и потом долго плакала, но так и не смогла выплакать из себя горький ужас, с которым Тинатин смотрела, как папа, машинально затягивая новые и новые узлы на галстуке, только что врученном ему на день рождения, нервно объясняет, почему должен уйти от мамы к другой женщине, а мама стоит в дверном проеме, закрыв рот обеими руками, и слушает, слушает, слушает.
Аля сразу, хоть и запоздало, поняла, что Тинатин не удалось выплакать эту горечь за годы и что сокровенные предметики красного цвета лучше не трогать, потому что они все такие. Хранилища счастливых воспоминаний были зеленоватыми, а золотистыми тонами обозначались вещи, которые помогли принять важное решение. Как светофор, сообразила Аля, стойте — ждите — идите. Отмахнулась от размышлений, какими игра увидела краеугольные камни ее, Али, фундамента, и сосредоточилась на исследовании зеленых чудес.
Вещи, отвечавшие за первое счастье, Аля исследовала с удовольствием: они были неожиданными, интересными и теплыми. В груди и за глазами от них становилось просторно и щекотно, и хотелось сидеть затылком к стене и растерянно улыбаться, мыча любимую когда-то мелодию, которая не вспоминалась с детства.
У Тинатин таким предметом был детский ксилофончик, на котором она научилась играть не шибко заурядную «Stille Nacht, heilige Nacht», и заставляла родителей, молодых и веселых, раз за разом вытанцовывать под нестройную мелодию, замирая в нелепых позах, когда Тинатин медлила с очередным ударом — потому что запуталась или отвлеклась на счастливый хохот.
— Такой у всех был, — сказала Тинатин, нахмурившись.
Ответ был ерундовым, у Али ксилофона точно не было, и у Алисы тоже, и вообще Аля видела такие только в кино и мемасиках про «настоящее детство», заполненных незнакомыми ей предметами. Говорить этого она не стала, наоборот, сжала губы и отвернулась, чтобы не сболтнуть про галстук, как в прошлый раз. Но Тинатин, похоже, сама его вспомнила. Она заморгала, хотела что-то сказать, показала рукой, что сейчас вернется, и ушла во двор, на ходу сунув ноги в ботинки и подхватив куртку с крючка. Аля подождала из чисто научного интереса пять минут, убедилась, что и на сей раз Тинатин не вернется, и пошла к Марку.
У Марка, вопреки ожиданиям, радостную сердцевину души занимала не пятая плойка или что-то в этом духе, а тоже музыкальный инструмент. Электрогитара — и миг ее обретения, сравнительно недавний, судя по всему. Родители вручали ее деньрожденным утром, когда решили, что Марк проснулся, и вдвинулись в комнату со здоровенным картонным футляром наперевес. Марк, конечно, проснулся давно и сидел в кровати, теребя кромку пододеяльника. Въехавший в комнату футляр вспыхнул в его глазах безумным салютом, который тут же будто стерла грязная тряпка. Картон украшала надпись Ibanez. Она, по мнению Али, значила что-то солидное и крутое, но Марка явно убила разочарованием. Он старательно изображал радость, разрезая скотч и раскрывая упаковку, чтобы уже искренне завопить сквозь новый фейерверк счастья: «Джексон!»
— Я об LTD мечтал, они для начинающих типа лучший инструмент делают, ну, по соотношению цена — качество. Намекнул папе, маме просто мозг вынес. Страшно боялся, что будет Ibanez. Он везде продавался и считался таким стандартом, качество норм, ц