религией. Луначарский пришел к выводу, что религия не погибнет, ей предстоит подняться на новую высоту. Понять его мысль довольно трудно. Что остается в религии, если нет в ней Бога?
М. Горький в этом вопросе был согласен с Луначарским. Так, в ответе на анкету «Mercure de France» он определял религиозное чувство как «сложное творческое чувство веры в свои силы», а социализм рассматривал как религиозное чувство связи с прошлым и грядущим.
Богостроительские настроения нашли отклик и в «Исповеди» Горького, где автор сочувственно относится к искателям религиозной правды – богостроителям, вроде Ионы или Михайло Ивановича. Горький был сторонником тех, кто творит нового бога – «бога красоты и разума, справедливости и любви». Живое чувство бога возникает «в пламени сладкого сознания духовного родства каждого со всеми». Вечный источник боготворчества – «весь рабочий народ земли». В результате пробуждения воли народной и соединения воедино ныне разрозненных земных сил, «образуется, светел и прекрасен, всеобъемлющий бог земли». Этого бога создает неисчислимый мировой народ. «Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих...»
Бог, по определению Горького, – «идея ограничения животного эгоизма». Как известно, В. Ленину все это не понравилось категорически. Он не принимал никаких богов, даже светлого и всеобъемлющего бога земли.
И здесь не получилось. Той части интеллигенции, которая осталась в России, было не до создания новой религии, только бы в живых остаться. А та часть, что эмигрировала, вернулась к вере отцов.
С перестройкой вернулись на книжные полки Бердяев и Мережковский. К ним потянулась часть интеллигенции, которую не устраивала вера «для всех». Новые богоискатели взяли что-то у Розанова, что-то у Елены Блаватской, приправили все это эзотерикой и концепциями нью-эйдж, добавили чуть-чуть дзен-буддизма... Славненько натворили.
Не будем строго критиковать тех, кто находится в поиске. Ведь официальная религия иногда отпугивает грубостью церковных старушек, иногда – необразованностью батюшек, а иногда – тем, что как-то любится с государством. Вот и пытается человек создать «свою» религию, поселить «своего» Бога в душе. Не нужны, дескать, посредники между мною и Богом. Можно, конечно, сказать: смирись, гордый человек! А можно отнестись к любому поиску с уважением, ведь у каждого своя дорога к Богу.
Лев Толстой как зеркало русского апокалипсиса
Духовная составляющая в нашей стране выходит за рамки религии. До Петровских реформ Россия знала только религиозное искусство. По сути, до недавнего времени оно таким и оставалось.
Древний спор веры и разума Достоевский без колебания решает в пользу веры, словами Шатова, одного из героев «Бесов»: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа».
Искусство выполняло в России функцию религии, так сказать, замещало ее. И сами художники ощущали свою миссию. Вот, скажем, пушкинское стихотворение «Пророк» прямо сравнивает поэта с посланцем Бога, вернее, проводником Божьей воли. Это стихотворение особенно любил Достоевский и не раз читал публично. По словам современников, писатель напоминал в эти минуты жреца. Он и чувствовал себя жрецом, пророком – без малейшей гордыни, понимая свой дар как ответственность перед Богом и людьми.
А уж Толстой своим проповедничеством и вовсе расколол русское общество на два непримиримых стана. Именно он вбил клин между церковью и интеллигенцией.
Даже самые ярые враги толстовства признавали, что Лев Николаевич, конечно, богатырь, и тут же добавляли «страшный богатырь». Толстовское отлучение взволновало всех, хотя, по сути дела, было лишь констатацией факта, поскольку сам писатель писал о церкви и церковных таинствах в таких уничтожающих словах, что, очевидно, принадлежать к церкви никак не хотел.
Толстой мечтал о жизни простого человека – вместо этого он стал мифологическим героем. В любом случае он оказывается фигурой весьма колоритной. Для своих поклонников он святой старец, несущий миру истину. Пророк. Противники же его демонизировали. Для приверженцев православия он – персонифицированное зло и гордыня, чуть ли не сам Люцифер собственной персоной. Святой Иоанн Кронштадский в своих обличительных проповедях уподобляет Толстого Сатане, называет его «львом рыкающим», Антихристом. В общем, одни пририсовывали к портрету Толстого нимб, другие – рога и хвост.
После смерти Толстого в печати стали появляться многочисленные рассказы о чудесных снах и видениях, подтверждающие вечную гибель души Толстого и его место в сатанинском мире. Было опубликовано сообщение о змее на могиле писателя, укусившей сына толстовца Бирюкова. Мол, как хотите, так и понимайте: на могиле нечестивца свила гнездо гадюка...
Знакомая Сергея Нилуса, Елена Андреевна Воронова, останавливается в том самом гостиничном номере в Оптиной пустыни, где при жизни бывал Лев Толстой. Ей конечно же являются бесы... Как могли проникнуть они в православную обитель?
Становится широко известен рассказ Толстого о своих мучениях сестре Марии Николаевне, монахине Шамординской обители. «Последнее время, – рассказывает граф, – мне не дают покоя ни днем, ни ночью какие-то страшные чудовища, которых я вижу, а другие не видят. Эти чудовища угрожают мне, и вид их приводит меня в ужас и трепет». Публикуется также видение старца Валаамского монастыря: однажды, когда он стоял на скалистом острове около храма, на озере поднялась страшная буря, и он увидел несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой несся Лев Толстой и стремился к церкви, бесы старались преградить ему путь к церкви и наконец окружили его и увлекли с собою в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм. Исследователь отмечает, что «образ летящего графа на фоне валаамского пейзажа» настолько живописен, что даже православному читателю от юмора удержаться непросто.
Мнимую мощь Толстого его недруги противопоставляют «жалкости» его исканий и посмертной судьбы. А для революционеров он так и остался богатырем и «матерым человечищем». Думается, сам граф, услышав все эти определения, только плечами пожал бы.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
В ОБНИМКУ С ВЫЧУРНЫМИ ИСТИНАМИ
Отношения русского человека с религией и верой непростые. Если их выразить реферативно, обобщив опыт всех героев классической литературы, то выйдет примерно такой сюжет-исповедь: «Прошло уже много лет с тех пор, как я разговаривал со священником. Он отпустил мне все грехи. Душа моя просияла. Я вышел просветленный и опять поджег церковь».
Не хватает русскому человеку легкости общения с Богом. Вот у наших братьев по судьбе – русских евреев – это как-то получается. Взять хотя бы еврейские анекдоты, в которых Бог всегда приходит на помощь, только иронично так замечает: «Парень, а ты что сделал для того, чтобы хоть что-нибудь получить в этой жизни? Хоть билетик лотерейный купи». Вот только не надо про «христопродавцев». Надоело!
У нас, у русских, все тяжеловесное, серьезное, и не потому, что отъявленные философы – куда там! – а потому, что в отношениях с Богом у нас все тяжеловесное, серьезное. Так у нас принято.
Русский человек любит цитировать, к примеру, слова поэта: сожги то, чему поклонялся, поклоняйся тому, что сжег. О, это мы с радостью. Сжигаем все, что под руку попадается, потому что все это напоминает про грехи наши.
Грешники мы. Грешники. Что там говорить про первородный грех. Было, да сплыло. Мы в него не верим. Что касается самих себя, тут проблемка намечается. Каждый из нас как-нибудь в сердцах возьмет и признается: грешен. Но это не искреннее признание, а так – для ритуала. Сказать кому, что не грешник – засмеют. У нас принято быть грешником, это правило общежития и хорошего тона.
А вот грешниками мы становимся наедине с собою. И грехи у нас самой худшей разновидности – жгучие, гаденькие, постыдные, обыденные. Начинаешь вспоминать какой-нибудь грешок, и кажется, с трудом отыщешь, найдешь что-нибудь гаденькое, потом еще что-нибудь мерзенькое, потом... Самый большой наш страх в попытке выловить из прошлого действительно неприглядный эпизод заключается в том, что таких эпизодов слишком много, и ты понимаешь, что лучше их просто стереть, вытеснить куда-нибудь в беспамятство, а если читал Фрейда, – то в подсознание.
Господи, пра-сти, Господи, пра-сти... мы ноем так, как умели ныть в детском саду.
Русский человек привык чувствовать себя виноватым. Вроде живет честно, а как придет в церковь, виноватиться начинает, понимает, что живет неправильно, ощущает себя здоровенным куском экскрементов.
Лучше всего, конечно, ходить только в церковь, никуда больше, никому не отдавать предпочтение, быть верным своему выбору – не выбирать, сидеть дома, скромно и благопристойно; не высовывать носа на улицу, потому что пороки, словно мухи, поджидают нас за дверями.
Батюшка увещевает, грозит, советует. Чего-то мы не очень ему верим, потому что батюшка нам учительницу напоминает. Мы в церковь, можно сказать, с чистой душой пришли: наставьте нас, образумьте, вектор задайте, а нас, как в школе, про выученные уроки спрашивают и дают задание на дом: не кради, гадостей не говори и т. д. Больно все это тяжеловато для человечка. Кругом воруют. Как! Кругом! Воруют! А для себя, значит, нужно сделать исключение. Не ворует только тот, кому нечего воровать. Ну как, к примеру, своруешь, если ты учительствуешь. Скрепки, что ли, с педагогического производства переть?! А как гадостей не говорить? Тогда, собственно, всю жизнь в молчанку играть. Смотришь телевизор, ходишь на работу, ездишь в метро – ну как тут смолчать?
Грешники мы, ой грешники.
Как нам нужна вера!
Как.
Нам.
Нужна.
Вера.
Ахинея педагогов относительно религии, усвоенная в наших славных университетах, совершенно не может помочь понять какие-то бытийные смыслы. На лекциях слушаешь-слушаешь, вроде все понятно – пляски вокруг костра, анимизм, фетишизм, ритуалы, сакрализация.