ешным миром и станешь недосягаема для ничтожных хлопот, для мелких чужих радостей и горестей. Твои намерения всегда честны. Для тебя».
Ягодка, это твоя сольная песня. Дальше партия бэк-вокалисток: «Мимо твоего окна пронесли покойника. Все бы было ничего, если б не восьмой этаж».
А теперь просьба всем встать. Звучит наш гимн. Содержание, не как у всех гимнов, не как у всех стран. Тема: «Деньги, вечные деньги!» Музыкальный жанр: коммерческая опера о деньгах.
ГЛАВА 7РУССКАЯ ДОРОГА
Какой простор...
Наш современник, французский писатель и путешественник Доминик Фернандез, издавший «Словарь влюбленного в Россию», относится к числу тех иноземцев, которые буквально околдованы русской душой и просторами. «Россия граничит лишь с Богом», – говорил Рильке. Не споря с этим утверждением, Фернандез считает, что духовная составляющая в нашей стране «все же выходит за рамки религии. Бесконечные леса, ледяная тундра, озера величиной с моря, великие реки, пронизанные светом белые ночи – все это говорит о присутствии чего-то невидимого, незаметного на первый взгляд. Какую тайну скрывает в себе эта могучая природа?» – задается он вопросом. Тайна эта, на взгляд восторженного писателя, имеет божественное происхождение.
Европа разочаровывает глаз, привыкший к российским просторам: «Когда я возвращаюсь из России в Европу, все мне кажется маленьким, физически маленьким: четкие пейзажи, аккуратные холмы, короткие расстояния и ограниченные горизонты», – пишет Доминик Фернандез.
Его соотечественник из позапрошлого века, маркиз де Кюстин, относился к русским без восторга и не упускал возможности побольнее их уколоть: «Фанфароны от природы, они хвастают не только обществом, но и природой своей страны». Несмотря на скепсис, маркиз сам оказался под мистическим воздействием природы России: «Ландшафты отмечены возвышенной печалью и по глубине впечатления ничем не уступают самым знаменитым пейзажам на свете с их роскошью и разнообразием. Здесь – не парадное, искусственное произведение, какая-нибудь приятная выдумка, здесь – глубины безлюдья, безлюдья грозного и прекрасного, как смерть. Вся Россия, от края до края своих равнин, от одного морского побережья до другого, внимает всемогущему Божьему гласу, который обращается к человеку, возгордившемуся ничтожным великолепием жалких своих городов, и говорит ему: тщетны твои труды, тебе не превзойти меня! Таков уж результат нашей тяги к бессмертию: более всего занимает жителя земли то, что рассказывает ему о чем-то ином, нежели земля».
Отечественные авторы тоже не прочь порефлексировать на тему русских широт. «В Европе есть только одна страна, где можно понять по-настоящему, что такое пространство, – это Россия» – уверяет Гайто Газданов. «Первый факт русской истории – это русская равнина и ее безудержный разлив, отсюда непереводимость самого слова "простор", окрашенного чувством, мало понятным иностранцу...» – пишет русский литературный критик и искусствовед Владимир Вейдле.
Широко известно высказывание Петра Чаадаева: «Мы лишь геологический продукт обширных пространств». А Николай Бердяев так назвал одну из своих статей: «О власти пространств над русской душой». Прав был философ. Власть эта поистине завораживает. Возьмись любой писатель изображать Русь – первые слова, которые придут на ум, будут «даль» и «ширь». Художники могут описывать самые застенчивые и скромные уголки русской природы, но как только задумают создать образ нашей страны – сразу явятся бескрайние просторы полей («Рожь» Шишкина») или же «разливы рек, подобные морям» («Над вечным покоем» Левитана).
Необозримое и непостижимое пространство становится своего рода вызовом русскому человеку, маня его в путь-дорогу. «Широк русский человек, широк как русская земля, как русские поля», – восхищается Бердяев, а потом усиливает мысль: «В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчетливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков». О недостатках даже как-то не хочется говорить, они кажутся мелкими и незначительными, когда речь идет о величии русских просторов.
Русский оседлый народ любит дорогу – вот сколько, к примеру, песен про ямщиков? Сотни и сотни! А уж песни самих ямщиков и вовсе становятся символом русской неизбывной кручины, согласно Блоку, они звенят «тоской острожной», но благодаря этим песням «дорога зимняя легка». Да что там ямщики. Вот и Пушкин «Еду, еду в чистом поле...» И Лермонтов: «Проселочным путем люблю скакать в телеге...» А уж Гоголь – автор вдохновенного гимна дороге: «Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове "дорога", и как чудна она сама, эта дорога!»
Да только дорога бывает разной – в зависимости от путника. У разбойника, паломника, бродяги, нищего, колодника или изгнанника – разные дороги, хотя из них вместе и складывается Великая Русская Дорога – не меньший по масштабу символ, чем Великая Китайская стена.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК ГОВОРИТ: «ДАЙТЕ МНЕ ДОРОГУ, Я НАЙДУ, О ЧЕМ ПОСТРАДАТЬ»
Вообще, во всех странах люди живут не так, как у людей принято. В других странах как-то тоже все не по-человечески. Вот, к примеру, как Билл Драммонд и Марк Мэннинг рассказывают о жизни какого-то там северного народа: там, в той стране дороги, заметает на десять месяцев, не уйти, не убежать, только «олени бродят повсюду. Лапландцы живут в своих вигвамах и нажираются до бесчувствия, пока их олени бродят по городу, застревают в лифтах в отелях, выпадают из окон на втором этаже, заходят в классы, где идут уроки».
У нас, в России, хлопот, чудачеств и казусов поболее и покруче, чем олени в лифтах.
Сидит, бывало, наш человек дома, и чего-то хочется. Очень часто жаждется русскому человеку символизма! Есть из чего выбирать. К примеру, Чехов. Взял книжку, пролистал пару страниц и понял, что есть книжки, которые не сможет вынести травмированная психика. В книжных предпочтениях нашему человеку следует соблюдать крайнюю осторожность. Вряд ли русская литература способна освободить от непроясненной тоски, перевести разговор на другие мысли, крайне важные и предельно оптимистические, и сделать это так, чтобы человек почувствовал заботу, чтобы проникся доверием к печатному слову и утихомирился.
Когда нашему человеку совсем невмоготу, он отправляется в путь.
Хотелось бы верить, что дорога – лучшее лекарство. Поверим.
Русский человек должен хоть однажды бесцельно пройтись по дороге, со вкусом несчастья во рту, ощущая в душе тоскливое, смертельное спокойствие и острое ощущение бесконечности, породившей боль. Чтобы острее почувствовать горечь жизни. Чтобы обрести другой вкус жизни.
Русский человек говорит: «Дайте мне дорогу, я найду, о чем пострадать».
Первые шаги по дороге. Оглядываешь себя: оранжевый свитер, терракотовый пиджак, джинсы, – а все равно такое ощущение, что это траур по твоей жизни. Все равно почти в черном. По инерции нашей жизни воспринимаешь себя бракованным товаром. Посредственностью. Ничтожеством.
Окатит горячей волной понимание, что пора избавляться от своей кучерявой привычки к рефлексиям, щепетильностям, чувствительным совестям и прочим нежничаниям. Подобные вещи в мире не ценятся, и в следующем сезоне «Оскар» за них совсем не светит. Надо меняться. Повод к тому же есть – дорога.
Мимо проносятся машины. Разные машины, собранные в России, но все с иностранными названиями. Идешь по обочине и размышляешь о гордости.
Слово «гордость» почти отсутствует в русской литературе или звучит в сослагательном наклонении. Официозное «о национальной гордости великороссов» не в счет – редкая и смешная птица. Да и не философская и не художественная. У тех, кто пишет подобные вещи, такое выражение лица, будто они имеют патент на изобретение колеса.
И сейчас в многообразии идей «про гордость» солирует пыльная официозно-патриотическая мудрость. Вот он – привычный удар по философским ценам! Делаешь неутешительный вывод: пожалуй, родина – это помещение, наполненное словами, которое редко проветривается.
Дорога оборвалась. Недостроена. Непротоптана. Вот и заблудились. Куда иди? Нет, лучше по-пушкински: куда ж нам плыть?..
Сядем на заплеванную и затоптанную придорожную скамейку. Стряхнем ногой шелуху от семечек, окурки, бутылки пива, посидим, обмозгуем. Может, нужно плыть по течению? К примеру, наш человек, подустав барахтаться в пене нерешаемых вопросов, принимается плыть по течению. Торжественно, как «Титаник». Подозревает, что впереди водопад не меньше Ниагарского, айсберг, покруче Эвереста. Не беда, выдюжим. Плывет, торжествует, предчувствует тысячи и тысячи тонн творческих радостей, временных поражений, славных побед... И попадает в сток раковины.
Какие только мысли-воспоминания не приходят на придорожной скамейке. Чу, телефон завибрировал – эсэмэска: «Поздравляем вас с Рождеством, дорогие россияне. Санта Муму с вами». Поначалу и не разберешься, о чем это послание. Почему летом с Рождеством поздравляют? В чем смысл слова «россияне»?..
А вот о чем. Как права народная мудрость: «Мы медленно запрягаем, но быстро ездим. А тормозим вообще страшно!» Мы тормозим настолько страшно, что уже привыкли к жженой резине и черным следам на асфальте. Взять хотя бы странненькое слово «россияне» – как за границей, на вопрос «кто вы?» все наши отвечают одинаково: «Русские, из Москвы». Никому на ум не придет вдаваться в обстоятельные объяснения: «Я живу в Томске. Я тунгус. Тунгус – это»... Достаточно обратно перейти границу в Шереметьево, тотчас начинаются метаморфозы. Все тотчас превращается в калмыка, в тунгуса, в татарина, в чуваша. И как каждого из нас обуяет чувство этнопсихологической самобытности, что мало не покажется! Спрашивается, что за словечко такое – «россияне», если им никто не пользуется? Почему тогда в той же самой загранице некто с гордостью не отвечает: «Я – россиянин!» Ясно почему...