46 И вдруг я слышу — забивают вход
Ужасной башни; я глядел, застылый,
На сыновей; я чувствовал, что вот —
49 Я каменею, и стонать нет силы;
Стонали дети; Ансельмуччо мой
Спросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»
52 Но я не плакал; молча, как немой,
Провёл весь день и ночь, пока денница
Не вышла с новым солнцем в мир земной.
55 Когда луча ничтожная частица
Проникла в скорбный склеп и я открыл,
Каков я сам, взглянув на эти лица, —
58 Себе я пальцы в муке укусил.
Им думалось, что это голод нудит
Меня кусать; и каждый, встав, просил:
61 "Отец, ешь нас, нам это легче будет;
Ты дал нам эти жалкие тела, —
Возьми их сам; так справедливость судит".
64 Но я утих, чтоб им не делать зла.
В безмолвье день, за ним другой промчался.
Зачем, земля, ты нас не пожрала!
67 Настал четвёртый. Гаддо зашатался
И бросился к моим ногам, стеня:
«Отец, да помоги же!» — и скончался.
70 И я, как ты здесь смотришь на меня,
Смотрел, как трое пали друг за другом
От пятого и до шестого дня.
73 Уже слепой, я щупал их с испугом,
Два дня звал мёртвых с воплями тоски;
Но злей, чем горе, голод был недугом".[490]
76 Тут он умолк и вновь, скосив зрачки,
Вцепился в жалкий череп, в кость вонзая
Как у собаки крепкие клыки.
79 О Пиза, стыд пленительного края,
Где раздаётся si![491] Коль медлит суд
Твоих соседей, — пусть, тебя карая,
82 Капрара и Горгона с мест сойдут
И устье Арно заградят заставой,[492]
Чтоб утонул весь твой бесчестный люд!
85 Как ни был бы ославлен тёмной славой
Граф Уголино, замки уступив,[493] —
За что детей вести на крест неправый!
88 Невинны были, о исчадье Фив,[494]
И Угуччоне с молодым Бригатой,
И те, кого я назвал,[495] в песнь вложив.
91 Мы шли вперёд[496] равниною покатой
Туда, где, лёжа навзничь, грешный род
Терзается, жестоким льдом зажатый.
94 Там самый плач им плакать не даёт,
И боль, прорвать не в силах покрывала,
К сугубой муке снова внутрь идёт;
97 Затем что слезы с самого начала,
В подбровной накопляясь глубине,
Твердеют, как хрустальные забрала.
100 И в этот час, хоть и казалось мне,
Что всё моё лицо, и лоб, и веки
От холода бесчувственны вполне,
103 Я ощутил как будто ветер некий.
"Учитель, — я спросил, — чем он рождён?
Ведь всякий пар угашен здесь навеки".[497]
106 И вождь: "Ты вскоре будешь приведён
В то место, где, узрев ответ воочью,
Постигнешь сам, чем воздух возмущён".
109 Один из тех, кто скован льдом и ночью,
Вскричал: "О души, злые до того,
Что вас послали прямо к средоточью,
112 Снимите гнёт со взгляда моего,
Чтоб скорбь излилась хоть на миг слезою,
Пока мороз не затянул его".
115 И я в ответ: "Тебе я взор открою,
Но назовись; и если я солгал,
Пусть окажусь под ледяной корою!"
118 "Я — инок Альбериго, — он сказал, —
Тот, что плоды растил на злое дело[498]
И здесь на финик смокву променял".[499]
121 «Ты разве умер?»[500] — с уст моих слетело.
И он в ответ: "Мне ведать не дано,
Как здравствует моё земное тело.
124 Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше, чем сразила
Их Атропос[501], уже летят на дно.
127 И чтоб тебе ещё приятней было
Снять у меня стеклянный полог с глаз,
Знай, что, едва предательство свершила,
130 Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нём он остаётся,
Доколе срок для плоти не угас.
133 Душа катится вниз, на дно колодца.
Ещё, быть может, к мёртвым не причли
И ту, что там за мной от стужи жмётся.
136 Ты это должен знать, раз ты с земли:
Он звался Бранка д'Орья;[502] наша братья
С ним свыклась, годы вместе провели".
139 "Что это правда, мало вероятья, —
Сказал я. — Бранка д'Орья жив, здоров,
Он ест, и пьёт, и спит, и носит платья".
142 И дух в ответ: "В смолой кипящий ров
Ещё Микеле Цанке не направил,
С землёю разлучась, своих шагов,
145 Как этот беса во плоти оставил
Взамен себя, с сородичем одним,
С которым вместе он себя прославил.[503]
148 Но руку протяни к глазам моим,
Открой мне их!" И я рукой не двинул,
И было доблестью быть подлым с ним.
151 О генуэзцы, вы, в чьём сердце минул
Последний стыд и всё осквернено,
Зачем ваш род ещё с земли не сгинул?
154 С гнуснейшим из романцев[504] заодно
Я встретил одного из вас,[505] который
Душой в Коците погружён давно,
157 А телом здесь обманывает взоры.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1 "Vexilla regis prodeunt inferni[506]
Навстречу нам, — сказал учитель. — Вот,
Смотри, уже он виден в этой черни".
4 Когда на нашем небе ночь встаёт
Или в тумане меркнет ясность взгляда,
Так мельница вдали крылами бьёт,
7 Как здесь во мгле встававшая громада.
Я хоронился за вождём, как мог,
Чтобы от ветра мне была пощада.
10 Мы были там, — мне страшно этих строк, —
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
13 Одни лежат; другие вмёрзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв;
А кто — дугой, лицо ступнями кроя.[507]
16 В безмолвии дальнейший путь свершив
И пожелав, чтобы мой взгляд окинул
Того, кто был когда-то так красив,
19 Учитель мой вперёд меня подвинул,
Сказав: "Вот Дит[508], вот мы пришли туда,
Где надлежит, чтоб ты боязнь отринул".
22 Как холоден и слаб я стал тогда,
Не спрашивай, читатель; речь — убоже;
Писать о том не стоит и труда.
25 Я не был мёртв, и жив я не был тоже;
А рассудить ты можешь и один:
Ни тем, ни этим быть — с чем это схоже.
28 Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин,
31 Чем руки Люцифера исполину;
По этой части ты бы сам расчёл,
Каков он весь, ушедший телом в льдину.
34 О, если вежды он к Творцу возвёл[509]
И был так дивен, как теперь ужасен,
Он, истинно, первопричина зол!
37 И я от изумленья стал безгласен,
Когда увидел три лица на нём;
Одно — над грудью; цвет его был красен;
40 А над одним и над другим плечом
Два смежных с этим в стороны грозило,
Смыкаясь на затылке под хохлом.
43 Лицо направо — бело-жёлтым было;
Окраска же у левого была,