И отвечал: "Веди же нас туда,
Где ты сказал, что я утешен буду".
64 Мы двинулись в дорогу, и тогда
В горе открылась выемка, такая,
Как здесь в горах бывает иногда.
67 "Войдём туда, — сказала тень благая, —
Где горный склон как бы раскрыл врата,
И там пробудем, утра ожидая".
70 Тропинка, не ровна и не крута,
Виясь, на край долины приводила,
Где меньше половины высота.[617]
73 Сребро и злато, червлень и белила,
Отколотый недавно изумруд,
Лазурь и дуб-светляк превосходило
76 Сияние произраставших тут
Трав и цветов и верх над ними брало,
Как большие над меньшими берут.
79 Природа здесь не только расцвечала,
Но как бы некий непостижный сплав
Из сотен ароматов создавала.
82 «Salve, Regina,»[618] — меж цветов и трав
Толпа теней,[619] внизу сидевших, пела,
Незримое убежище избрав.
85 "Покуда солнце всё ещё не село, —
Наш мантуанский спутник нам сказал, —
Здесь обождать мы с вами можем смело.
88 Вы разглядите, став на этот вал,
Отчётливей их лица и движенья,
Чем если бы их сонм вас окружал.
91 Сидящий выше, с видом сокрушенья
О том, что он призваньем пренебрёг,
И губ не раскрывающий для пенья, —
94 Был кесарем Рудольфом, и он мог
Помочь Италии воскреснуть вскоре,[620]
А ныне этот час опять далёк.[621]
97 Тот, кто его ободрить хочет в горе,
Царил в земле, где воды вдоль дубрав
Молдава в Лабу льёт, а Лаба в море.
100 То Оттокар; он из пелён не встав,
Был доблестней, чем бороду наживший
Его сынок, беспутный Венцеслав.[622]
103 И тот курносый, в разговор вступивший
С таким вот благодушным добряком,
Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.
106 И как он в грудь колотит кулаком!
А этот, щеку на руке лелея,
Как на постели, вздохи шлёт тайком.
109 Отец и тесть французского злодея,
Они о мерзости его скорбят,
И боль язвит их, в сердце пламенея.[623]
112 А этот кряжистый, поющий в лад
С тем носачом, смотрящим величаво,
Был опоясан, всем, что люди чтят.[624]
115 И если бы в руках была держава
У юноши[625], сидящего за ним,
Из чаши в чашу перешла бы слава,
118 Которой не хватило остальным:
Хоть воцарились Яков с Федериком,
Всё то, что лучше, не досталось им.[626]
121 Не часто доблесть, данная владыкам,
Восходит в ветви; тот её дарит,
Кто может всё в могуществе великом.
124 Носач изведал так же этот стыд,
Как с ним поющий Педро знаменитый:
Прованс и Пулья стонут от обид.[627]
127 Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,
Как и Костанца мужем пославней,
Чем были Беатриче с Маргеритой.[628]
130 А вот смиреннейший из королей,
Английский Генрих, севший одиноко;
Счастливее был рост его ветвей.[629]
133 Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,
Маркиз Гульельмо подымает взгляд;
Алессандрия за него жестоко
136 Казнила Канавез и Монферрат".[630]
ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ
1В тот самый час, когда томят печали
Отплывших вдаль и нежит мысль о том,
Как милые их утром провожали,
4 А новый странник на пути своём
Пронзён любовью, дальний звон внимая,
Подобный плачу над умершим днём, —
7 Я начал, слух невольно отрешая,[631]
Следить, как средь теней встаёт одна,
К вниманью мановеньем приглашая.
10 Сложив и вскинув кисти рук, она
Стрёмила взор к востоку и, казалось,
Шептала богу: «Я одним полна».
13 «Te lucis ante»,[632] — с уст её раздалось
Так набожно, и так был нежен звук,
Что о себе самом позабывалось.
16 И, набожно и нежно, весь их круг
С ней до конца исполнил песнопенье,
Взор воздымая до верховных дуг.[633]
19 Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;
Покровы так прозрачны, что сквозь них
Уже совсем легко проникновенье.[634]
22 Я видел: сонм властителей земных,
С покорно вознесёнными очами,
Как в ожиданье, побледнев, затих.
25 И видел я: два ангела, над нами
Спускаясь вниз, держали два клинка,
Пылающих, с неострыми концами.
28 И, зеленее свежего листка,
Одежда их, в ветру зелёных крылий,
Вилась вослед, волниста и легка.
31 Один слетел чуть выше, чем мы были,
Другой — на обращённый к нам откос,
И так они сидевших окаймили.
34 Я различал их русый цвет волос,
Но взгляд темнел, на лицах их почия,
И яркости чрезмерной я не снёс.
37 "Они сошли из лона, где Мария, —
Сказал Сорделло, — чтобы дол стеречь,
Затем что близко появленье змия".
40 И я, не зная, как себя беречь,
Взглянул вокруг и поспешил укрыться,
Оледенелый, возле верных плеч.
43 И вновь Сорделло: "Нам пора спуститься
И славным теням о себе сказать;
Им будет радость с вами очутиться".
46 Я, в три шага, ступил уже на гладь;
И видел, как одна из душ взирала
Всё на меня, как будто чтоб узнать.
49 Уже и воздух почернел немало,
Но для моих и для её очей
Он всё же вскрыл то, что таил сначала.
52 Она ко мне подвинулась, я — к ней.
Как я был счастлив, Нино благородный,[635]
Тебя узреть не между злых теней!
55 Приветствий дань была поочерёдной;
И он затем: "К прибрежью под горой
Давно ли ты приплыл пустыней водной?"
58 "О, — я сказал, — я вышел пред зарёй
Из скорбных мест и жизнь влачу земную,
Хоть, идя так, забочусь о другой".
61 Из уст моих услышав речь такую,
Он и Сорделло подались назад,
Дивясь тому, о чём я повествую.
64 Один к Вергилию направил взгляд,
Другой — к сидевшим, крикнув: "Встань, Куррадо[636]!
Взгляни, как бог щедротами богат!"
67 Затем ко мне: "Ты, избранное чадо,
К которому так милостив был тот,
О чьих путях и мудрствовать не надо, —
70 Скажи в том мире, за простором вод,
Чтоб мне моя Джованна[637] пособила
Там, где невинных верный отклик ждёт.
73 Должно быть, мать её меня забыла,
Свой белый плат носив недолгий час,
А в нём бы ей, несчастной, лучше было.[638]
76 Её пример являет напоказ,
Что пламень в женском сердце вечно хочет
Глаз и касанья, чтобы он не гас.
79 И не такое ей надгробье прочит
Ехидна, в бой ведущая Милан,
Какое создал бы галлурский кочет".[639]
82 Так вёл он речь, и взор его и стан
Несли печать горячего порыва,
Которым дух пристойно обуян.
85 Мои глаза стремились в твердь пытливо,
Туда, где звезды обращают ход,
Как сердце колеса, неторопливо.