– Я сам его поцеловал! А он никогда и не пытался меня трахнуть!
Терминология у него была казарменная, другой он просто не знал.
После долгой, тяжелой паузы Леонид увел его в класс, и там – все так же молча – избил. Его собственным сыновьям доставалось гораздо хуже; здесь его сдерживали положение Александра и возможная реакция Олимпии; но это была настоящая мальчишья порка, не детские шлёпки. Леонид не признавался себе, что давно уже ждал случая посмотреть, как выдержит это его подопечный.
Кроме ударов – других звуков он не услышал. После порки он собирался приказать мальчишке повернуться и посмотреть ему в лицо, но тот его опередил. Он ожидал увидеть только спартанскую выдержку или жалость к себе… А увидел сухие, широко раскрытые глаза с расширенными зрачками, добела сжатые губы, раздувшиеся ноздри, – пылающую ярость, которую молчание делало ещё ярче. На какой-то момент ему стало по-настоящему страшно.
Здесь, в Пелле, он был единственным, кто знал Олимпию с детства. Уж она-то наверняка кинулась бы царапаться; у ее няньки всё лицо было в шрамах от её когтей. Но сын вёл себя совершенно иначе. Это была такая сдержанность – страшно становилось, как бы её не прорвало.
Первым побуждением было схватить мальчишку за шиворот и выбить из него эту дерзость. Но как бы ни был он ограничен – в меру своих способностей он был справедлив, и отличался хорошей самооценкой. И кроме того, его позвали сюда, чтобы воспитать боевого царя Македонии, а не сломленного раба! А мальчик не вышел из себя, уже хорошо…
– Ты молчал, как солдат, – сказал Леонид. – Уважаю мужчин, умеющих переносить свои раны. Сегодня мы больше не работаем.
В ответ он получил только взгляд, выражающий невольное уважение к смертельному врагу. Когда мальчишка выходил, Леонид увидел пятно крови на спине его домотканого хитона. В Спарте это было бы вполне нормально; но он вдруг обнаружил, что жалеет: зря это он так, надо было полегче.
Маме Александр ничего не оказал, но она увидела рубцы. В её комнате, где они много раз делились секретами, она обняла его и расплакалась; и он вдруг расплакался тоже. Он успокоился первый; подошёл к свободному камню у очага, вытащил из-под него восковую куклу, которую уже видел там раньше, и попросил, чтобы она заколдовала Леонида. Она быстро отобрала, сказала что нельзя это трогать – и потом это вообще для другого дела… У куклы фаллос был проткнут терновым шипом, но с Филиппом это не помогало, хотя она пробовала уже не раз. Она не знала, что ребёнок видел.
Слёзы облегчили его ненадолго, и облегчение оказалось обманчивым. Придя к Гераклу в парке, он почувствовал себя преданным. Он ведь плакал не от боли, он по утраченному счастью плакал; если бы она его не размягчила – он бы сумел сдержаться… Раз так – в следующий раз она ничего не узнает.
И всё же они были в заговоре. Она так и не примирилась со спартанской одеждой, она любила его наряжать. Воспитанная в доме, где дамы сидели в Зале, как гомеровские царицы, – и слушали песни бардов о предках-героях, – она презирала спартанцев. Этот народ безликой массы дисциплинированных пехотинцев и немытых женщин, про которых не знаешь что и сказать: то ли они тоже солдаты, то ли племенные кобылы. Что ее сына заставят походить на этот серый, плебейский народ – это привело бы ее в бешенство, если бы она хоть на миг могла поверить, что такое может получиться. Но – возмущенная этой попыткой – она купила ему новый хитон с красно-синей вышивкой; и сказала, укладывая в сундук с его одеждой, что нет никакой беды, если он будет выглядеть как благородный человек, пока ее дядя в отлучках. Чуть погодя, она добавила еще коринфские сандалии, хламиду из милезийской шерсти и золотую наплечную брошь.
В хорошей одежде он снова чувствовал себя самим собой. Сначала он был осторожен; но, приободрившись, выдал себя какой-то беззаботной выходкой. Леонид, знавший откуда это идет, промолчал. Просто подошел к сундуку и забрал оттуда всю новую одежду, вместе с лишним одеялом, которое там нашел.
Наконец-то он бросил вызов богам, – подумал Александр, – теперь ему конец!.. Но она только улыбнулась печально и спросила, как же это он позволил себя разоблачить. Леонида надо слушаться, а то он оскорбится и уедет к себе… «И тогда, дорогой мой, может случиться, что у нас с тобой начнутся настоящие беды.»
Игрушки это игрушки, а власть – власть, и за всё приходится платить… Потом она подбросила ему другие подарки. Он стал более осторожен – но и Леонид более бдителен… А в конце концов он принялся проверять сундук постоянно, как будто так и надо.
Но вот более взрослые подарки можно было оставлять. Один друг сделал ему колчан; маленький, но совсем настоящий, с перевязью через плечо. Оказалось, что он висит слишком низко, и Александр, сидя на ступенях дворца, расстёгивал пряжку. Язычок на пряжке был неудобный, кожа жёсткая… Он уже собрался идти во дворец искать шило, чтобы подцепить, когда подошёл мальчик побольше и встал рядом, загородив свет. Красивый, коренастый, бронзово-золотистые волосы, тёмно-серые глаза… Он протянул руку и сказал:
– Дай я попробую.
Держался он уверенно, а его греческий был явно лучше того, что приобретается только в классе.
– Новый, оттого и жёсткий, – сказал Александр. Он уже отработал дневной урок по греческому, так что ответил на македонском.
Незнакомец присел рядом на корточки.
– Слушай! Совсем как настоящий!.. Это тебе отец сделал?
– Нет конечно. Сделал Дорей, критянин. Он не может сделать мне критский лук: там рог, его только взрослые могут натянуть. Лук сделает Кораг.
– А зачем ты его расстёгиваешь?
– Ремень слишком длинный, болтается.
– Мне кажется, нормально… А-а, нет, ты же поменьше. Давай я сделаю.
– Я мерил. Надо на две дырочки перецепить.
– Ну да… А подрастёшь – отпустишь обратно… Ремень конечно жёсткий, но я сейчас сделаю. А мой отец у царя…
– Чего ему там надо?
– Не знаю… Велел подождать его здесь.
– Он что, заставляет тебя говорить по-гречески весь день?
– А у нас в доме все так говорят. Мой отец друг царя, гостеприимец. Я когда вырасту, мне придётся быть при дворе.
– А тебе не хочется?
– Не очень. Мне дома нравится. Глянь вон на ту гору. Нет, не на первую, на вторую. Те земли все наши. А ты вообще не умеешь по-гречески?
– Умею, когда хочу. Но когда от него тошнить начинает – тогда не умею.
– Послушай, ты же говоришь почти не хуже меня. Так чего ж ты выступаешь?.. Люди ж за крестьянина тебя будут принимать!
– Мой воспитатель заставляет носить эти тряпки, чтобы я был похож на спартанца. У меня и хорошая одежка есть, я её по праздникам надеваю.
– А в Спарте всех мальчиков бьют…
– О!.. Он однажды меня до крови высек. Но я не плакал.
– Он не имеет права тебя бить. Должен только отцу сказать, и всё. Сколько за него заплатили?
– Это дядя матери моей.
– А-а!.. Тогда конечно. А мне отец купил педагога, специально для меня.
– А знаешь, когда бьют это неплохо. Это учит терпеть раны, когда на войну пойдёшь.
– На войну? Так тебе ж всего шесть лет…
– Вовсе нет. В будущий месяц льва мне уже восемь исполнится. Это же видно!
– Ни капельки не видно. Мне вот восемь, а ты совсем не похож. Тебе с виду не больше шести.
– Знаешь что, дай-ка сюда! Слишком долго ты возишься что-то.
Он выхватил перевязь, ремень заскочил обратно в пряжку. Незнакомец закричал сердито:
– Дурак дурацкий! Я ведь почти уже сделал!..
Александр ответил казарменным македонским. Тот широко раскрыл рот и вытаращил глаза – слушал, как завороженный. Александр умел поддерживать такую беседу довольно долго, и сейчас – почувствовав уважение к себе – блеснул всем, что только знал. Колчан по-прежнему был между ними, но они забыли и о предмете своей ссоры, и о самой ссоре, – только позы их, в каких замерли, остались драчливыми.
– Гефестион!.. – донесся голос из колоннады.
Мальчишки отпрянули друг от друга, словно подравшиеся псы, на которых плеснули ведро воды.
Князь Аминтор, выйдя от царя, с досадой увидел, что его сын, – вместо того чтобы ждать, где ему было велено, – вторгся на игровую площадку принца, да ещё и игрушку у него отобрал. В этом возрасте с них нельзя спускать глаз ни на миг… Аминтор проклинал своё тщеславие. Он любил похвастаться сыном – тот и на самом деле был хорош, – но глупо было тащить его сюда. Сердясь на себя самого, он подошёл, схватил мальчишку за шиворот и дал ему оплеуху.
Александр вскочил на ноги. Он уже забыл, что у них едва не дошло до драки.
– Не смей его бить! Он мне не мешает, он пришёл мне помочь!..
– Я рад это слышать, Александр. Но он не послушался меня.
Пока виновного утаскивали прочь, мальчики успели обменяться взглядом, делясь своим ощущением людской несправедливости.
Они встретятся снова только через шесть лет.
– Ему не хватает прилежания и дисциплины, – сказал Тимант, грамматик.
Почти никто из учителей, которых вызвал Леонид, не выдерживал пьянки в Зале; слишком много там было всего. С извинениями, забавлявшими македонцев, они уходили оттуда, – кто спать, а кто в комнату к коллеге, поболтать.
– Может быть, – ответил Эпикрат, учитель музыки. – Но конь стоит больше уздечки.
– Когда ему что-нибудь нравится, – сказал Навкл, математик, – прилежания у него больше чем достаточно. Поначалу он просто насытиться не мог, всё было мало. Он умеет вычислить высоту дворца по полуденной тени; если его спросить, сколько воинов в пятнадцати фалангах, – ответит почти сразу… Но я так и не смог добиться, чтобы он ощутил красоту чисел. А ты, Эпикрат?
Музыкант, смуглый эфесский грек, улыбнулся и покачал головой.
– У тебя он извлекает из чисел какую-то пользу, а у меня только чувство… Ведь музыка – предмет этический; а мне царя обучать, не концертного исполнителя.
– У меня он дальше не продвинется, – пожаловался математик. – Я бы сказал, я вообще не знаю, чего ради сижу здесь. Только не надеюсь, что вы мне поверите.