ил. Но его надо было защитить, надо было вмешаться… Сквозь нараставший шум он услышал голос Александра:
– … ну конечно, она из их клана, но у нее и выбора не было, она же совсем ребенок…
Гефестион обернулся, изумленный. Вот уж чего он никак не ожидал – что Александр будет переживать за девочку.
– Ты же знаешь, на свадьбах всегда так. Это обычай…
– Она здорово перепугалась, когда впервые увидела его. Держалась хорошо, но я заметил.
– Ну, груб с ней он не будет, это на него не похоже… Он ведь умеет с женщинами, правда?
– Надо полагать, – пробормотал Александр в свою чашу и быстро опорожнил ее.
Потом протянул чашу в проход между ложами; подошел мальчик с ритоном, охлажденным в снегу, налил… Чуть погодя, подошел снова и налил еще.
– Прибереги эту для тостов, – заботливо посоветовал Гефестион.
Хвалить невесту от имени царя поднялся Пармений, хотя по правилам это должен делать ближайший родственник жениха. Александр иронично улыбнулся, друзья его это заметили и ответили такими же улыбками. Пармению доводилось выступать на многих свадьбах, – в том числе и на свадьбах царя, – и он сказал всё, как надо: учтиво, просто, осмотрительно и кратко.
После него поднялся Аттал. С огромным золотым кубком в руке, он сполз со своего ложа и, шатаясь, начал традиционную речь тестя. Сразу стало видно, что пьян он не меньше царя, а держится и того хуже. Его похвалы царю были многословны и бессвязны, кульминации плохо отмерены и по-пьяному сентиментальны… Рукоплескания слушателей относились к царю, а не к оратору. Но чем дольше он говорил, тем осторожнее становились эти рукоплескания. Пармений желал счастья мужчине и женщине. Аттал – царю и царице, хотя пока еще не сказал этого прямо. Его сторонники ликовали и стучали кубками по столам, – друзья Александра разговаривали вполголоса, но так чтобы их было слышно… А молчание выдавало тех, кто не принадлежал ни к одному лагерю и теперь был захвачен врасплох.
Филипп не настолько был пьян, чтобы не понять, что всё это значит. Он неотрывно смотрел на Аттала своим покрасневшим черным глазом, пытаясь побороть пьяную медлительность и придумать, как бы того остановить. Ведь это Македония. Он затушил великое множество застольных ссор, но никогда прежде не доводилось ему иметь дело с собственным тестем, даже если он и самозванец. Все остальные знали свое место и были ему благодарны… Он посмотрел на сына.
– Не обращай внимания, – шептал Гефестион. – Он же набрался сверх меры, все это знают, к утру никто и не вспомнит, что он тут наболтал…
Когда Аттал только начал говорить, Гефестион поднялся со своего ложа, подошел к Александру и встал рядом. Александр не сводил глаз с Аттала, а на ощупь был напряжен, словно заряженная баллиста.
Посмотрев в их сторону, Филипп увидел под покрасневшим лбом и золотистыми волосами, приглаженными ради пира, широко раскрытые серые глаза, непрестанно переходящие с него на Аттала и назад. Ярость, как у Олимпии? Нет, та кипит, и выплескивается скоро, а эта вся внутри, ее наружу не выпускают… Ерунда. Я пьян, он пьян, все мы пьяны… А почему бы и нет!.. Почему этот мальчишка не может принимать всё легко и просто, как все остальные на пиру? Пусть-ка проглотит – и ведет себя прилично…
Аттал тем временем стал разглагольствовать о доброй, старой, исконной Македонии, о македонской крови. Он хорошо вызубрил свою речь, но теперь – соблазненный веселым Дионисом – был уверен, что сможет закончить её ещё лучше, чем собирался.
– В лице этой светловолосой девы, с благословения богов наших предков, сама отчизна прижимает царя к своей груди! – воскликнул он во внезапном озарении. – Вознесем же им наши молитвы, да даруют нам они настоящего, законного наследника!
Зал взорвался нестройным шумом. Крики одобрения и протеста, попытки обратить всё это в шутку… Но все голоса тотчас смолкли: Аттал, вместо того чтобы выпить свой тост, схватился свободной рукой за лоб, меж пальцев его показалась кровь, а что-то блестящее со стуком катилось по мозаичному полу возле него. Александр по-прежнему лежал на своем ложе, опершись на локоть: он метнул свою чашу, не вставая.
Снова поднялся шум, забился эхом под высокими сводами зала… Но его заглушил звонкий голос, который был слышен сквозь грохот битвы у Херонеи:
– Эй ты, мерзавец! Это ты меня байстрюком считаешь?!
Молодежь поддержала его негодующим криком. Аттал, сообразив что произошло, крякнул и швырнул в Александра свой тяжелый кубок, но не докинул. Александр даже не шевельнулся, увидев его бросок, а кубок упал на полпути. Теперь кричали уже все; шум стоял, как на поле боя… Разъяренный Филипп, нашедший наконец, куда обратить свой гнев, проревел, заглушая всеобщий гвалт:
– Как ты смеешь, мальчишка?! Как смеешь?.. Веди себя прилично или убирайся отсюда!!!
Александр почти не повысил голоса, но попал не хуже чем той своей чашей:
– Ты, гнусный старый козел! Неужто в тебе никогда совесть не проснется? Вонь твою ощущает вся Эллада – что тебе делать в Азии?.. Неудивительно, что афиняне потешаются над тобой.
Какой-то момент единственным ответом было тяжелое дыхание, словно у запаленного коня. Красное лицо царя потемнело до синевы. Рука его ощупывала ложе: только у него здесь был меч, в традиционном наряде жениха.
– Сын шлюхи!..
Он сполз со своего ложа, перевернув стол перед собой; раздался треск бьющейся посуды… Схватился за меч…
– Александр… Александр… – в отчаянье заговорил Гефестион, – Идем отсюда, быстро!..
Александр, словно не слыша, легко соскользнул с ложа, закрылся им, как щитом, и ждал, с холодной напряженной улыбкой. Задыхаясь и хромая, с обнаженным мечом в руке, Филипп двинулся к нему через месиво на полу. Поскользнулся на каких-то фруктах, тяжело навалился на хромую ногу, споткнулся – и рухнул, растянувшись во весь рост среди рассыпанной снеди и черепков.
Гефестион невольно шагнул вперед; в первый момент инстинктивно хотел помочь. Но Александр бросил свое ложе и встал рядом с ним, руки на поясе. Наклонив голову, смотрел он на человека, валявшегося в луже пролитого вина и с проклятиями шарившего вокруг, в поисках меча.
– Смотрите, люди!.. Смотрите, кто собирается идти в Азию – а сам и двух шагов пройти не может!..
Филипп, опершись обеими руками, привстал на здоровое колено. Рука кровоточила: порезал ладонь на разбитой тарелке. Аттал с роднёй, натыкаясь друг на друга, кинулись его поднимать… В этот момент, посреди всеобщей суматохи, Александр кивнул друзьям, и все они пошли за ним наружу, быстро и бесшумно, словно в ночной вылазке на войне.
Со своего поста возле двери, вслед Александру смотрел Павсаний. Смотрел такими глазами, какими человек в пустыне смотрит на спасителя, давшего ему напиться. Никто этого не заметил. А Александр, собирая своих людей, даже не подумал о нем: он был не из тех, с кем легко заговорить.
Быкоглав заржал навстречу. Они пошвыряли свои праздничные венки на мусорную кучу, пушистую от инея; не дожидаясь помощи слуг, вскочили на коней; и помчались галопом в Пеллу, хрустя по лужам, покрытым тонким ледком. Во дворе Дворца Александр оглядел всех по очереди, вглядываясь в лица.
– Я забираю мать к ее брату, в Эпир. Кто со мной?
– Я во всяком случае, – сказал Птолемей. – Чтобы их законным наследничкам не скучно было.
Гарпал, Неарх и все остальные сгрудились вокруг Птолемея. Одних вела любовь к Александру, других преданность, или привычная вера в его удачу, или страх, что царь с Атталом их приметили и не простят, или стыд, что другие увидят, как они засомневались…
– Нет, Филот. Ты оставайся.
– Поеду, – быстро ответил Филот. – Отец меня простит, а если и нет – что с того!..
– Не надо. Твой отец лучше моего, и обижать его ради меня – не стоит. А остальные – слушайте. – В его голосе появилась привычная нота боевого приказа. – Уходить надо сразу. Не ждать, пока меня запрут, а мать отравят. Движемся налегке. Берите подменных коней, всё оружие какое есть, все деньги что под рукой, запас провизии на день, всех надежных слуг, кто способен драться. Я их вооружу и обеспечу лошадьми. Встречаемся здесь же, когда протрубят следующую смену караула. Всё.
Все разъехались, кроме Гефестиона.
– Он об этом пожалеет, – сказал Александр. – Он очень рассчитывал на Александроса Эпирского. Он же и на трон его посадил, много хлопот было с этим союзом… А теперь ничего хорошего там не будет, пока мать не получит всех своих прав.
– А ты? Мы-то куда едем?
– В Иллирию. Там я больше смогу, иллирийцы мне свои. Ты помнишь Косса? Отец для него никто; он уже восставал однажды и опять восстал бы. А меня он знает.
– Так ты думаешь?.. – начал Гефестион, надеясь, что договаривать вопрос не придется.
– Они отличные бойцы. Могли бы драться еще лучше, толкового генерала не было.
Что сделано, того уж не изменишь, подумал Гефестион. А что я сделал, чтобы его спасти?.. Но сказал другое:
– Ну ладно. Если по-твоему так лучше…
– Остальные могут остаться в Эпире, разве что сами захотят со мной. Но об этом пока рано. Посмотрим, как понравится Верховному Главнокомандующему Всех Греков двигать в Азию, когда Эпир ненадежен, а Иллирия готовится к войне.
– Я тебя соберу. Я знаю, что брать.
– Хорошо, что мать умеет верхом. С носилками мы бы не успели.
Он нашел ее сидящей в высоком кресле. Рядом горела лампа, а она неподвижно глядела перед собой. На него посмотрела с упреком: ведь он пришел из дома Аттала, а ничего больше она не знала… В комнате пахло истолченными травами и горелой кровью.
– Ты была права, – сказал он. – Даже больше чем права. Собери драгоценности, ты едешь домой.
Когда у себя в комнате он увидел свою походную сумку, в ней было всё что нужно, как и обещал Гефестион. А сверху приторочен кожаный футляр со списком «Илиады».
Большая дорога на запад шла через Эги. Александр повел свой отряд в обход, по путям, которые узнал, обучая войска в горах. Дубы и каштаны в предгорьях стояли черные, голые; на тропах над пропастями было скользко от влажной опавшей листвы.