— Я помню, — сказал наконец Навкл, — во время землетрясения, когда дом обрушился над нашей матерью, я поднимал балки. А позже я не мог даже сдвинуть их с места.
— Природа исторгла из тебя эту мощь. Рождается мало людей, могущих сделать это по собственной воле. Этот мальчик будет одним из них.
— Да, вполне возможно, ты прав, — сказал Эпикрат.
— И еще я думаю, что жизнь таких людей коротка. Я уже должен за ним присматривать. Однажды он сказал мне, что Ахилл выбирал между славой и долгой жизнью.
— Что? — поразился Тимант. — Но мы едва только начали Первую Книгу.
Деркил посмотрел на него в безмолвном изумлении, потом мягко сказал:
— Ты забываешь, из какого рода его мать.
Тимант прикусил язык и пожелал всем доброй ночи. Навкл заерзал, ему тоже хотелось лечь. Музыкант и атлет неторопливо отправились к себе через парк.
— Бесполезно говорить с ним, — сказал Деркил. — Но я сомневаюсь, что мальчик получает достаточно еды.
— Ты, должно быть, шутишь. Здесь?
— Это все режим тупоголового старого осла Леонида. Я каждый месяц измеряю рост мальчика, он растет недостаточно быстро. Конечно, не скажешь, что он истощен, но он расходует много сил и вполне мог бы съедать еще столько же. Его ум быстро развивается, и тело должно поспевать за ним, ему это нужно. Ты знаешь, что он может попасть в цель дротиком на бегу?
— Ты позволяешь ему упражняться с заточенным оружием? В его возрасте?
— Я бы хотел, чтобы взрослые были так же аккуратны. С оружием под рукой ему спокойнее. Что его так ожесточает?
Эпикрат оглянулся. Они были на открытом пространстве, никого поблизости.
— Его мать нажила довольно много врагов. Она чужеземка из Эпира, здесь прослыла колдуньей. До тебя никогда не доходили слухи о его рождении?
— Припоминаю, однажды. Но кто осмелился бы заикнуться об этом ему?
— Мне кажется, он считает, что на него наложено бремя испытаний… Он наслаждается музыкой самой по себе, он находит в ней успокоение. Я немного изучал эту сторону искусства.
— Мне нужно снова поговорить с Леонидом о его питании. В прошлый раз я сказал, что в Спарте мальчишек кормят скудно и раз в день, но они добывают остальное сами. Не болтай об этом, но иногда я сам его подкармливаю. Я привык поступать так время от времени в Аргосе, там был один славный парень из бедного дома… Эти сказки — ты им веришь?
— Нет, и не без основания. У него способности Филиппа, если и не его лицо или душа. Нет-нет, я не верю… Тебе известна старая песня об Орфее: он играл на своей лире на горном склоне и заметил, что по пятам крадется заслушавшийся лев? Я не Орфей, знаю, но иногда я вижу глаза льва. Куда он пошел потом, наслушавшись музыки, что с ним сталось? В песне об этом ни слова.
— Сегодня, — сказал Тимант, — ты занимался прилежнее. К следующему уроку выучи наизусть восемь строк. Вот они. Перепиши их на воск, на правую сторону диптиха. На левую выпишешь архаические словоформы. Будь внимателен, я спрошу их первыми.
Он передал Александру дощечку и забрал свиток; его негнущиеся, с проступающими венами руки дрожали, когда он прятал свое сокровище в кожаный футляр.
— Это все. Можешь идти.
— Пожалуйста, вы не одолжите мне книгу?
Тимант поднял глаза, одновременно изумленный и оскорбленный.
— Книгу? Разумеется, нет, это очень ценный свиток, просмотренный и исправленный. Что ты станешь делать с книгой?
— Я хочу посмотреть, что случится дальше. Я буду хранить ее в моем ларце и мыть руки каждый раз перед тем, как ее взять.
— Всем нам, без сомнения, полюбилось бы начать бегать прежде, чем мы научимся ходить. Выучи этот отрывок и обращай особое внимание на ионические формы. Твой акцент слишком отдает дорийским. Это, Александр, не представление за ужином. Это Гомер. Овладей его языком, тогда можешь говорить о чтении. — Он завязал шнурки футляра.
Это были строки, в которых мстительный Аполлон спускается вниз, шагая по отрогам Олимпа, и стрелы бряцают в колчане у него за спиной. Прорабатывая текст в классной, мальчик выучивал его по частям, точно какую-то опись, составляемую кухонными рабами, — и только когда он оставался один, куски соединялись в целое: величественную картину заполненного звоном мрака, прорезаемого погребальными огнями. Он знал Олимп. Он воображал мертвый свет затмения, высокую надвигающуюся тьму и окружал ее тусклым ободом огня, таким, какой, по рассказам, был у спрятанного солнца, могущего ослеплять людей. Он шествовал, ночи подобный.[8]
Мальчик гулял в роще над Пеллой, слыша низкое дрожащее пение тетивы лука, свист стрел, и перелагал стихи на македонский. На следующий день это проявилось в его ответе, когда он повторял выученное. Тимант в конце концов выговорил ему за леность, невнимание и недостаток интереса к работе и сразу же усадил переписывать отрывок двадцать раз… с ошибками, которые умножались и умножались.
Он уткнулся в свою восковую дощечку, видение поблекло и рассеялось. Грамматик, которого что-то побудило поднять голову, встретился с взглядом серых глаз, изучающих его холодно, отстраненно, пристально.
— Не отвлекайся, Александр. О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
Он снова согнулся, со стилем в руке. Снова и снова обдумывал он способы убить Тиманта. По-видимому, это невозможно; было бы бесчестно просить об этом друзей, которые подверглись бы наказанию и испытали позор убийства столь дряхлого человека. И сколько беспокойства для матери…
На следующий день он исчез. Уже после того, как на поиски были высланы охотники с собаками, вечером его привез на своем тощем старом осле дровосек — мальчик был весь в черных синяках, кровоточащих ссадинах, полученных при падении с каких-то утесов, и с распухшей ногой, на которую он не мог ступить. Он пытался, сказал дровосек, ползти на четвереньках; ночью в лесу полно волков, и это не лучшее место для молодого господина.
Александр открыл рот только для того, чтобы поблагодарить этого человека и потребовать, чтобы его накормили и дали нового осла, обещанного ему по дороге. Распорядившись таким образом, он замолчал. Врач насилу добился от него «да» или «нет» на свои вопросы; еще он морщился, когда трогали ногу. Наложили компресс и лубок; мать подошла к его постели. Александр отвернулся.
Олимпиада подавила досаду: не на ребенка должна она сердиться; сама принесла ужин и все лакомства, запрещенные Леонидом, прижимала мальчика к груди, пока поила его сладким подогретым вином с пряностями. Когда он, как умел, рассказал матери о всех своих бедах, она поцеловала его, закутала получше и с возрастающим гневом отправилась на поиски Леонида.
Дворец содрогался от бури, подобной битве богов над троянской равниной. Но оружие, надежно служившее Олимпиаде в сражениях с Филиппом, здесь не принесло победы. Леонид был вежлив, аттически вежлив. Он заявил, что готов уехать и предложил объяснить отцу мальчика, по какой причине. Когда она вышла из его комнат — она была слишком раздражена, чтобы посылать за ним и дожидаться его прихода, — все, кто попадался ей на пути, прятались; но на самом деле Олимпиада была в слезах.
Дожидавшийся ее старый Лисимах, мимо которого она пронеслась, ничего не замечая, поздоровался; не с большим трепетом, как если бы она была женой крестьянина в его родной Акарнании, и спросил:
— Как мальчик?
Никто не обращал внимания на Лисимаха. Он всегда был поблизости, гость во дворце еще со времен первых лет правления Филиппа. Он приходил на помощь, когда требовалась поддержка, был приятным собеседником за ужином и в награду за преданность получил руку состоявшей под царской опекой наследницы. В поместье, принесенном женой, он занимался земледелием и охотился. Но боги отказали ему в детях: не только от жены, но и от всех женщин, с которыми он когда-либо ложился. Поскольку этот упрек был всегда наготове у любого мужчины, захоти он его оскорбить, Лисимах полагал, что высокомерие ему мало приличествует, и проявлял скромность. Единственной его привилегией был доступ к царской библиотеке: Филипп расширил прекрасное собрание Архелая и был весьма разборчив, давая позволение им пользоваться. Из глубин читальни часто доносился голос Лисимаха, бормочущего над свитками. Он перебирал слова, пробовал каденции, но из этого ничего не вышло — ни трактата, ни хроники, ни трагедии. Его ум, казалось, был так же бесплоден, как и его чресла.
При виде его честного грубоватого лица, блеклых голубых глаз седеющих светлых волос и бороды, Олимпиада ощутила какой-то домашний уют. Она пригласила Лисимаха в свои покои. Сразу же опустившись в предложенное кресло, он спокойно сидел, пока царица изливалась в жалобах, расхаживая по комнате, и присовокуплял какое-нибудь безобидное замечание всякий раз, когда она останавливалась, чтобы перевести дыхание; наконец Олимпиада выговорилась и замолчала.
Тогда он сказал:
— Дорогая госпожа, теперь, когда мальчик слишком вырос, чтобы оставаться на попечении няни, не думаете ли вы, что ему нужен педагог?
Она обернулась так резко, что ее драгоценности зазвенели.
— Никогда! Я не соглашусь, и царь это знает. Кого они хотят сделать из него — слугу, торговца, управляющего? Он чувствует, кто он такой. Целыми днями эти низкорожденные педанты трудятся над тем, чтобы сломить его дух. С той минуты, когда он встает, и до той, когда ложится, у него едва ли находится час, когда он дышит спокойно. Пусть никто не смеет заговаривать об этом в моем присутствии. И если царь послал тебя с этими намеками, передай ему, Лисимах, что, прежде чем моему сыну придется испытать этот позор, я пролью кровь, да, клянусь Гекатой Тривией,[9] пролью кровь!
Лисимах выждал, пока она успокоится настолько, чтобы услышать его, и сказал:
— Мне тоже было бы печально, случись подобное. Уж скорее я сам стану для него педагогом. На самом деле, госпожа, я и пришел, чтобы просить об этом.