После того как его владычество стало подступать к древнему пути зерна через Геллеспонт, эту глотку всей Греции, после того как он окружил колонии, отторгнув от Афин зависимые родовые земли и взяв в осаду города их союзников, горчайшей из творимых его неуклонно возраставшей мощью несправедливостью южане все же считали нарушение старого доброго обычая, понуждавшего прекращать войны зимой, когда даже медведи впадают в спячку.
Филипп сидел за массивным столом; его потемневшая, в шрамах, рука, растрескавшаяся от холода и огрубевшая от поводьев и древка копья, сжимала серебряный стиль, которым царь ковырял в зубах. Писец, сидевший с дощечкой на коленях, ждал, когда царь начнет диктовать письмо подвластному фессалийскому вождю, через которого Филипп намеревался укрепить свою власть на севере. А дела на юге, собственно, и вызвали его домой.
Наконец-то он нашел путь к успеху. В Дельфах нечестивые фокейцы, истощенные войной и грехом, как бешеные псы накинулись друг на друга. Они отчаянно нуждались в деньгах и расплавляли храмовые сокровища, чеканя монету на плату солдатам; теперь они прогневали далекоразящего Аполлона. Бог умел выжидать; в день, когда святотатцы рылись уже под самим треножником, он послал землетрясение. Потом паника, безумные взаимные обвинения, изгнания, пытки. Терпящий поражение военачальник сейчас удерживал со своими отверженными сторонниками укрепления Фермопил — человек, доведенный до отчаяния, он вскоре пойдет на переговоры. Он уже прогнал присланный ему из Афин на помощь отряд, хотя афиняне и были союзниками фокейцев: он боялся, что его выдадут правящей партии. Скоро, скоро он созреет. Царь Леонид, думал Филипп, должен ворочаться в смертном сне под своим курганом. «Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне…».[15] Иди расскажи им, что вся Греция подчинится мне через десять лет, потому что город больше не доверяет другому городу, человек — человеку. Они забыли даже данные тобой уроки: как стоять насмерть и умирать. Зависть и жадность предадут их мне. Они последуют за мной и благодаря этому возродятся; под моей властью к ним вернется былая гордость. С благодарностью они пойдут за мной, указывающим дорогу, а их сыновья пойдут за моим сыном.
Эти разглагольствования напомнили ему, что он послал за мальчиком уже какое-то время назад. Без сомнения, он явится, как только его найдут; кто ожидает, чтобы мальчишки десяти лет спокойно сидели на месте. Филипп вернулся к своему письму.
Прежде чем он закончил, за дверью послышался голос его сына, приветствовавшего стражника. Сколько десятков — или сотен — человек знал мальчик по имени? Этот воин всего лишь пятый день состоял в страже.
Высокие двери открылись. Между створками он казался совсем маленьким. Сияющий и собранный, он стоял босиком на холодном узорчатом мраморном полу, скрестив под плащом руки — не для того, чтобы согреть их, но по всем правилам приличествующей скромным спартанским мальчикам благовоспитанности, внушенной ему Леонидом. В этой комнате, на фоне свитков и бледных, зарывшихся в бумаги людей, отец и сын выделялись своей внешностью, как дикие животные среди домашних: смуглый солдат, загоревший почти дочерна, с руками, стянутыми розовыми шрамами, и светлой полосой на лбу, оставшейся от края шлема; незрячий глаз молочно белел под полуопущенным веком, — и мальчик в дверях, со следами ссадин и царапин, спутников детских приключений, на бархатистой смуглой коже; с густыми взъерошенными волосами, заставлявшими казаться тусклой позолоту Архелая. Его домотканая одежда, ставшая мягче и белее после многих стирок на речных камнях, уже давно сидела на нем, будто специально сшитая по его вкусу, как если бы он выбрал ее сам, из высокомерного каприза. Его серые глаза, в которых зажгло искорки косое холодное солнце, затаили какую-то мысль, мелькнувшую у него при входе.
— Входи, Александр.
Он и так входил; Филипп, обиженный отстраненным взглядом, говорил только для того, чтобы звук его голоса был услышан. Александр приблизился, отметив про себя, что ему дают позволение войти, словно слуге. Кровь отхлынула от его лица, разгоревшегося под порывами ветра; нежная кожа потемнела, стала менее прозрачной.
Стоя в дверях, он думал, что у Павсания, нового телохранителя, как раз такая внешность, какая нравится отцу. Если из этого что-нибудь выйдет, некоторое время не будет новой женщины. Существовал особый взгляд, выдававший двоих, как только они встречались глазами; время этих взглядов еще не пришло.
Мальчик остановился у столика писца и ждал, держа руки под плащом. Леониду не удалось навязать ему еще одну необходимую составляющую спартанских манер: мальчику следовало держать глаза опущенными до тех пор, пока старшие сами не заговорят с ним.
Встретившись с твердым взглядом спокойных серых глаз, Филипп почувствовал резкий толчок знакомой боли. Даже ненависть была бы лучше этого. Подобный взгляд он видел у людей, приготовившихся умереть, прежде чем сдать ворота или ущелье: не вызов, но сосредоточенность души. «Чем я заслужил это?» — думал царь. Все проклятая ведьма, которая приходит со своим ядом всякий раз, стоит только мне отвернуться, и крадет у меня сына.
Александр намеревался расспросить отца о боевом порядке фракийцев: мнения расходились, и кто-кто, а Филипп должен был знать точно… Не сейчас, впрочем.
Царь отослал писца и указал сыну на пустую скамью. Едва мальчик, прямой, как свечка, опустился на алую овчину, как во всей его позе наметилось легко угадываемое ожидание того момента, когда ему позволят уйти.
Ненависть еще более слепа, чем любовь; врагам Филиппа доставляла удовольствие мысль, что его приверженцы в греческих городах все до одного куплены. Хотя никто из услуживших царю не оставался внакладе, было немало и таких, которые ничего бы от него не приняли, не будь они сперва покорены его обаянием.
— Ну, — протянул Филипп, беря со стола блестящий спутанный клубок мягкой кожи, — что ты об этом скажешь?
Мальчик развернул странный предмет; его длинные, с коротко остриженными ногтями пальцы заработали, выпуская и убирая ремни, натягивая, пробуя на прочность. Когда из первоначального хаоса проступил порядок, его лицо стало напряженно-сосредоточенным, полным сурового удовлетворения.
— Это праща и сумка для камней. Ее цепляют к поясу, вот за это. Где делают такие вещи?
Сумка была расшита золотыми дисками с рельефно вырезанными стилизованными фигурками скачущих оленей.
— Ее нашли на фракийском вожде, — сказал Филипп, — но привозят такие вещи с дальнего севера, из степей. Это скифское.
Александр задумчиво разглядывал трофей с края киммерийской пустыни, пытаясь представить бесконечные просторы за Истром, баснословные курганы царей, погребенных в кольце мертвых всадников, пронзенных стрелами; лошадей и воинов, иссохших в сухом холодном воздухе. Не в силах больше справляться со жгучим любопытством, он задал в конце концов все накопившиеся вопросы. Они немного поговорили.
— Ну, испытай пращу, я привез ее для тебя. Посмотрим, что тебе удастся сбить. Но не уходи слишком далеко — афинские послы уже в пути.
Праща осталась у мальчика на коленях; теперь о ней помнили только руки.
— Переговоры о мире?
— Да. Послы остановились в Гале и попросили о безопасном проезде через границы, не дожидаясь вестника. Кажется, они спешат.
— Дороги плохие.
— Да, придется послам слегка оттаять, прежде чем явиться ко мне. Когда я буду с ними разговаривать, можешь прийти послушать. Все это достаточно серьезно; пришло тебе время узнать, как делаются дела.
— Я буду рядом с Пеллой. Мне бы хотелось прийти.
— Наконец-то, возможно, мы услышим что-либо, кроме пустой болтовни. С тех пор, как я взял Олинф, они зудят, как пчелы в перевернутом улье. Половину прошлого года они собирали голоса в южных городах, стараясь сколотить враждебную нам лигу. Ничего из этого не вышло — только ноги сбили в кровь да перепачкали.
— Они все боятся?
— Не все, но все не доверяют друг другу. Некоторые верят верящим мне. И их доверие окупится.
Чудесные золотисто-коричневые брови мальчика сдвинулись, почти сойдясь на переносице, наметив мощный выступ кости над глубоко посаженными глазами.
— Даже спартанцы не будут сражаться?
— Служить под афинянами? Во главе войска они не станут, накушались уже, но никогда не согласятся подчиняться другим. — Филипп улыбнулся своим мыслям. — И они неподходящая аудитория для оратора, со слезами бьющего себя в грудь или бранящегося, как рыночная торговка, обсчитанная на обол.
— Когда Аристодем вернулся сюда с выкупом за этого человека, Ятрокла, он сказал мне, что везде думают, будто афиняне проголосуют за мир.
Филипп уже давно перестал изумляться подобным замечаниям.
— Что ж, чтобы подбодрить их, я еще до его приезда отпустил Ятрокла без всякого выкупа. Пусть присылают послов — конечно, пожалуйста. Если они думают, что смогут вовлечь в свой союз Фокиду или даже Фракию, они просто глупцы; но так даже лучше, пусть голосуют, а я буду действовать. Никогда не мешай своим врагам впустую тратить время. Послами будут Ятрокл да Аристодем; это не причинит нам вреда.
— Он декламировал из Гомера за ужином, когда был здесь. Ахилл и Гектор перед боем. Но он слишком стар.
— Это всех нас ждет. Да и Филократ явится, разумеется.
Он не стал терять время, объясняя, что Филократ был его главным ставленником в Афинах: Александру это наверняка было известно.
— С ним будут обращаться так же, как и со всеми остальными; если здесь его начнут как-то выделять, это не принесет ему добра дома. Всего их десять, общим счетом.
— Десять? — поразился мальчик. — Для чего? Они все будут говорить речи?
— О, они ведь вынуждены следить друг за другом. Да, все будут говорить, никто не согласится быть обойденным. Будем надеяться, что они заблаговременно распределят темы. Одно представление, по крайней мере, нам обеспечено. Демосфен приезжает.