— Кроме того, отец наденет свои драгоценности.
— Ну да. Хотя тебе они больше к лицу.
— Я только что встретил Аристодема. Он сказал, что я сильно вырос и он едва узнал меня.
— Чудесный человек. Мы можем обо всем расспросить его здесь.
— Он должен был идти, но представил мне другого посла, который когда-то выступал как актер. Он мне понравился; его имя Эсхин. Он рассмешил меня.
— Можно позвать и его. Он хорошего рода?
— Для актеров это не важно. Он рассказывал мне о театре, как они дают спектакли в разных городах, как сводят счеты с ленивцами и завистниками.
— Тебе нужно быть осторожным с этими людьми. Надеюсь, ты не сказал ничего лишнего.
— Ох, нет. Я спросил о партиях войны и мира в Афинах. Он был, я думаю, среди тех, кто стоял за войну, но мы оказались не такими, как он себе представлял. Мы поладили.
— Не давай никому из них возможности похвастаться, будто его выделяют.
— Он этого не сделает.
— Что ты имеешь в виду? Он был развязен?
— Нет, конечно нет. Мы только поговорили.
Олимпиада запрокинула ему голову, чтобы завить челку. Он мимоходом поцеловал руку, коснувшуюся его рта.
В дверь поскреблись.
— Госпожа, царь прислал сказать, что он созвал послов и хотел бы, чтобы наследник был с ним.
— Передай, что он придет.
Она перебрала волосы сына — прядь за прядью — и оглядела его с ног до головы. Его только что вымыли, ногти были подстрижены, блестящие золотом сандалии стояли наготове. Олимпиада выбрала шафранового цвета хитон из шерсти, с каймой пяти или шести цветов, вытканной ею собственноручно, красную хламиду на плечи и большую золотую булавку. Когда хитон был надет, она застегнула на нем пояс с золотой филигранью. Она собирала сына не спеша: если он придет слишком рано, то оставшееся до церемонии время проведет с Филиппом.
— Все? — спросил мальчик. — Отец будет ждать.
— Он еще только послал за теми людьми.
— Думаю, они уже ждали этого.
— День покажется тебе нескончаемым, пока ты будешь слушать их высокопарные речи.
— Что же, нужно учиться… Я видел Демосфена.
— Великий Демосфен! Ну и как он тебе показался?
— Мне он не понравился. — Олимпиада подняла брови. Мальчик повернулся к ней с усилием, которое не осталось ею незамеченным. — Отец говорил мне, но я не послушал. Хотя он был прав.
— Надевай плащ. Или ты хочешь, чтобы за тобой ухаживали, как за ребенком?
Молча он накинул плащ на плечо; молча, с размаху она воткнула булавку в ткань, которая подалась слишком быстро. Александр не пошевелился.
— Я уколола тебя? — спросила она резко.
— Нет.
Он нагнулся завязать сандалии, плащ соскользнул, и Олимпиада увидела кровь на его шее.
Она приложила к царапине полотенце, целуя его кудрявую голову, спеша примириться с сыном, прежде чем он уйдет к ее врагу. Пока он шел к залу Персея, боль от укола булавки забылась. А другая боль… ему казалось, что с ней он родился. Он не мог вспомнить дня, когда ее не было.
Послы стояли перед пустым троном, на фреске за которым Персей освобождал Андромеду. Для каждого было поставлено украшенное резьбой деревянное кресло, и даже самому пылкому демократу было ясно, что он сможет сесть, но не раньше, чем царь предложит ему это. Глава посольства, Филократ, озирался вокруг с наигранной скромностью, сделав серьезное лицо и силясь казаться спокойным. Сразу же, как только порядок и темы речей были определены, он сделал их краткое изложение и тайно отослал его царю. Филипп был известен как человек, говорящий убежденно и остроумно даже без подготовки, но и он примет с благодарностью предоставившуюся возможность быть на шаг впереди послов. Филократ из кожи вон лез, отрабатывая свои деньги.
Афиняне выстроились по старшинству. Демосфен, крайний слева, болезненно сглатывал и утирал нос концом плаща. Поднимая глаза, он натыкался на взгляд нарисованных глаз прекрасного юноши, попирающего голубое небо крылатыми сандалиями. В правой руке он сжимал меч, левой держал за волосы чудовищную голову Горгоны, смертоносный взор которой был устремлен вниз, где в пенящихся волнах моря извивался дракон. Сверкающее тело Андромеды, прикованной к скале, просвечивало сквозь тонкую рубашку; тот же ветер, который поднял героя в воздух, развевал ее волосы. Расширенными, умоляющими глазами она смотрела на своего спасителя.
Картина была сделана мастерски, она не уступала мастерству Зевксису Акрополя и была много больше. Демосфен испытывал такую же горечь, как если бы фреска попала сюда как военный трофей. Прекрасный юноша с загорелым обнаженным телом — для предварительных этюдов художнику позировал один из афинских атлетов времен могущества великого города — высокомерно смотрел сверху вниз на наследников былого величия Афин. Снова, как в далекие годы палестры, Демосфен ощутил ужас, охватывавший его всякий раз, когда он должен был обнажить свои слабые члены. Публика восхищалась пробегавшими мимо мальчиками, нарочито безразличными к ее похвалам; ему же всегда доставались смешки и ненавистное прозвище.
Ты мертв, Персей, прекрасен, храбр и мертв. Не стоит смотреть на меня. Ты умер от малярии в Сицилии, утонул в гавани Сиракуз, погиб от жажды в отступлении через пустыню. На Козлиной реке спартанцы схватили тебя и перерезали глотку. Палач «Тридцати»[20] заклеймил тебя, перед тем как удавить. Ты уже ничего не сможешь сделать для Андромеды. Пусть ищет помощь где может, потому что в расступившихся волнах уже показалась голова чудовища.
Паря над морем на облаке, златошлемная Афина вдохновляла героя. Совоокая богиня побед! Прими меня, каков есть, я принадлежу тебе. Я могу служить тебе одними только словами, но в твоей власти превратить их в меч и голову Горгоны. Дозволь мне защищать твою цитадель, пока она не взрастит новых героев.
Афина ответила ему спокойным пристальным взглядом. Как и положено, ее глаза были серыми. Демосфену показалось, что утренний озноб вернулся, и его внутренности судорожно сжались от страха.
За дверями послышался какой-то шум. Вошел царь, сопровождаемый двумя военачальниками, Антипатром и Парменионом. Это была внушающая ужас троица закаленных в сражениях воинов, каждый из которых сам по себе приковывал взоры. Вместе с ними, скрываясь за взрослыми, держась сбоку от царя, вошел кудрявый, разряженный мальчик. Глаза он держал опущенными.
Пришедшие устроились на своих местах, Филипп учтиво приветствовал послов и предложил им сесть.
Филократ произнес речь, суровую на слух, но на самом деле полную намеков, которые могли оказаться полезными для царя. Подозрения Демосфена крепли. Все они предварительно обменялись краткими тезисами. Те ошибки, которые он сейчас допускал, не могли быть простой неряшливостью. Если бы он мог хоть на минуту оторвать глаза от царя и сосредоточиться на этом!
Он ожидал, что будет преисполнен ненависти по отношению к Филиппу, но не ожидал, что тот выбьет его из колеи. В приветственной речи царя, утонченно вежливой, не было ни одного лишнего слова, и ее краткость изящно намекала, что на этот раз туманная пелена искусно сплетенных слов будет бесполезна. Каждый раз, когда оратор оборачивался к другим послам за поддержкой, Филипп изучающе пробегал взглядом по их лицам. Его слепой глаз, не уступающий в подвижности здоровому, казался Демосфену много более зловещим.
Время едва тянулось, лежавшие под окнами полосы солнечного света медленно ползли по полу. Оратор за оратором предъявляли требования Афин на Олинф и Амфиполь, вспоминали о былых сферах влияния во Фракии и Херсонесе, ссылались на Эвбейскую войну, на то или иное столкновение на море; извлекали старые договоры с Македонией, заключенные в течение долгой череды войн за ее трон; толковали о хлебных путях Геллеспонта, о намерениях Персии и интригах ее сатрапов, владеющих побережьем. И все это время Демосфену было видно, как блестящий черный глаз вместе с бесполезным товарищем то и дело задерживается на его фигуре.
Его, знаменитого тираноборца, ждали так же, как ждут протагониста, который должен выйти из расступившегося хора. Как часто в судах и на Собрании знание этого воодушевляло его, заставляло закипать кровь. Теперь ему пришло в голову, что никогда прежде он не обращал свою речь к одному человеку.
Он владел каждой струной своего инструмента, мог рассчитать малейшее изменение тона, мог превратить справедливые требования в слепую ненависть, сыграть на самолюбии людей так, что уже им самим казалось, что они самоотверженно выполняют свой долг, мог замарать грязью честного человека и обелить негодяя, — даже среди судейских и политиков своего времени, предъявляющего высокие требования к искусству оратора, он считался профессионалом высочайшего класса. И он знал, что способен на большее. В иные дни он переживал чистейший восторг артиста, воспламеняя слушателей собственной мечтой о величии Афин. Он достиг вершины мастерства, сейчас он должен совершить невозможное, но теперь ему внезапно стало понятно, что необходимым условием его успеха являлась безликая толпа. Когда люди расходятся по домам, его ораторское искусство хвалят, но похвалы растворяются среди многих сотен людей, ни один из которых его в действительности не любит. Среди них нет никого, с кем он смыкал щиты в сражении. И если он нуждался в любви, это стоило лишь две драхмы.
Заканчивал свою речь восьмой оратор, Ктесифон. Вскоре придет его очередь, и он будет говорить не для привычной ему толпы, а для оценивающего взгляда единственного черного глаза.
Нос опять заложило, пришлось высморкаться в плащ — пол был слишком вызывающе изукрашен. Что, если из носа потечет во время выступления? Стараясь не думать о царе, он посмотрел на краснолицего ширококостного Антипатра, на Пармениона с его широко развернутыми плечами, буйной бородой и кривыми ногами наездника. Это было неразумно. В отличие от Филиппа, они не были скованы приличиями, заставляющими выслушивать всех афинян одинаково бесстрастно, и оценивали послов и их речи вполне искренне. Свирепый взгляд голубых глаз Антипатра живо напомнил Демосфену филарха,