К тому времени, когда условия были приняты (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта[22] и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется заложником в Пелле.
Между тем из укреплений над Фермопилами показался в поисках пропитания, золота и удачи изгнанный грабитель храмов — филаик Фокион. Филипп тотчас же вошел с ним в секретные сношения. Новость о том, что Македония протянула руку к Великим вратам, подействовала бы на Афины с силой землетрясения — им куда легче было выносить грехи Фокиона (и даже пользоваться ими при случае), чем это. Поэтому переговоры следовало тщательно скрывать до тех пор, пока мир не будет подписан и скреплен священными нерушимыми клятвами.
Филипп был чарующе любезен со вторым посольством. В особенности он ценил Эсхина, как человека не купленного, но изменившегося сердцем. Актер с радостью принял заверения царя — бывшие, впрочем, на тот момент искренними, — что он не причинит вреда Афинам и не слишком жестоко обойдется с фокейцами. Афины нуждались в Фокиде: как для того, чтобы удерживать Фермопилы, так и для противостояния заклятому врагу — Фивам.
Послы были приняты с редким гостеприимством и оделены богатыми дарами. Дары приняли все, кроме Демосфена. На этот раз он говорил первым, но его товарищи были согласны с тем, что ему недоставало обычного воодушевления. Ссоры и интриги сопровождали посольство на протяжении всей дороги из Афин.
Направленные на Филократа подозрения Демосфена превратились в уверенность; он горел нетерпением убедить в этом остальных, изобличив попутно и Эсхина: доказав предательство одного, он бросал тень на другого.
Погруженный в мрачные размышления, он вошел в обеденный зал, где гостей развлекали игрой на лире юный Александр и еще один мальчик. Пара холодных серых глаз уставилась на него поверх лиры. Он быстро отвернулся и увидел насмешливую улыбку Эсхина.
Клятвы были произнесены, послы отбыли домой. Филипп провожал их на юг до самой Фессалии, не обмолвившись, однако, что ему это по пути. Расставшись с ними, он повернул к Фермопилам и получил от Фокиона укрепления в обмен на охранную грамоту. Изгнанники удалились, полные благодарности. Потом они рассеялись по стране, чтобы стать наемниками в нескончаемых войнах между греческими городами, и умирали там и тут, пораженные мстительным Аполлоном.
Афины охватила паника. Там ожидали, что Филипп обрушится на них, подобно Ксерксу. Гарнизон на стенах был усилен, беглецы со всей Аттики наводнили город. Но Филипп только прислал сказать, что он намерен уладить скандал с Дельфами, долго позоривший Элладу, и пригласил афинян присоединиться к нему в качестве союзников.
Демосфен произнес яростную речь о вероломстве тиранов. Филипп, сказал он, хочет, чтобы цвет нашего юношества достался ему в заложники. Войско не послали. Филипп был чистосердечен в своем недоумении, — отказ задел и уязвил его. Он проявил милосердие, когда никто на это не надеялся, и не получил никакой благодарности. Предоставив Афины самим себе, он с головой ушел в фокейскую войну. Священный Союз — города, которые вместе с фокейцами должны были охранять Треножник, — дал ему свое благословение.
Во Фракии был заключен мир, все силы Филипп мог обрушить на Фокиду. Одна за другой фокейские крепости сдались или пали. Вскоре все было кончено, и Священный Союз собрался, чтобы решить судьбу фокейцев. Перед ними был проклятый народ, своими богохульственными грабежами губивший страну. Большинство предлагало запытать пленных до смерти, сбросить их с вершин Фирид или, по крайней мере, распродать как рабов. Но Филипп, уже уставший от жестокостей войны и предвидевший к тому же новые нескончаемые войны за владение опустевшими землями, настаивал на том, чтобы к нечестивцам проявили милосердие. В конце концов было решено позволить фокейцам жить в собственной стране, но небольшими деревнями, которые им запретили укреплять. Запрещалось также отстраивать стены городов, а в храм Аполлона должны были вноситься ежегодные подати. Демосфен произнес яростную речь в осуждение этих зверств.
Священный Союз захотел выразить признательность Филиппу, избавившему от нечестивцев величайшую святыню Греции, и предложил Македонии два места в Совете, как раз отнятые у фокейцев. Царь уже вернулся в Пеллу, когда за ним выслали двух вестников с приглашением возглавить Совет на следующих Пифийских играх.
После аудиенции он стоял в одиночестве у окна своей студии, смакуя этот триумф. Великий день был только началом, и впереди лежал долгий трудный путь. Наконец-то он был принят как эллин.
С тех пор как он стал мужчиной, Эллада была его возлюбленной. Ее ненависть обжигала, словно удар хлыста. Она забыла былое величие, опустилась, но не хватало ей лишь одного — сильного вождя, и в глубине души Филипп знал свое предназначение.
Его любовь родилась в горечи, в те дни, когда из гор и лесов Македонии он был взят чужими людьми в ужасные низины Фив, взят как живой символ поражения. Хотя хозяева-тюремщики были вежливы с заложником, многие фиванцы вели себя по-другому. Он был оторван от друзей и семьи, от желанных девушек и той женщины, которая первой обучала его науке любви. В Фивах свободные женщины были для него недоступны, за ним постоянно следили, если он шел в публичный дом, ему не хватало денег на ту проститутку, которая не вызывала бы в нем отвращения.
Единственное утешение находил он в палестре. Здесь никто не мог смотреть на него свысока, — он закрепил за собой репутацию атлета искусного и несокрушимого духом. Палестра приняла его, дав понять, что здесь по-прежнему ценятся истинные достоинства. С новыми друзьями явилась возможность посещать философов и учителей риторики, а вскоре представился случай изучать искусство войны у сведущих наставников. Он скучал по дому и вернулся туда с радостью, но уже не варваром, а посвященным, узнавшим таинство Эллады.
Афины были ее алтарем, едва ли не ею самою. Все, чего он хотел для города, — это возрождения былой славы; его нынешние вожди были в глазах Филиппа подобны фокейцам, — богохульникам, завладевшим священным храмом Дельф. В глубине души он смутно осознавал, что для афинян слава неотделима от свободы, но сейчас он был подобен любовнику, который полагает, что любую, даже основную черту характера возлюбленной будет легко изменить, как только они поженятся.
Всеми доступными ему средствами, часто идя окольными путями, разжигая вражду, пытался он открыть себе двери Эллады. Он разбил бы эту дверь вдребезги, прежде чем расстаться с надеждой обладать Грецией, но он страстно желал, чтобы ему открыли добровольно. Сейчас в руках у него был изящный свиток, присланный из Дельф, — ключ если не от внутренних комнат, то, по крайней мере, от ворот.
В конце концов Эллада должна будет принять его. Когда он освободил от многолетнего рабства родственные ей города Ионии, он вошел в ее сердце. Родились новые планы. Позднее, подобно знамению, пришло длинное письмо от Исократа — философа столь престарелого, что он был другом Сократа еще в те времена, когда Платон ходил в школу, и родился до того, как Афины объявили войну Спарте, пустив этим кровь всей Греции. Теперь, на десятом десятке все еще не спуская глаз с меняющегося мира, он убеждал Филиппа объединить Грецию под своей властью.
Задремав у окна, царь видел вернувшуюся юность Эллады — не благодаря крикливому оратору, назвавшему его тираном, а благодаря Гераклиду, имеющему большее право называться так, чем выродившиеся и погрязшие в мелочных ссорах цари Спарты. Он уже видел, как его статую устанавливают на Акрополе; великий царь персидский займет свое место в череде варваров, обязанных поставлять рабов и платить дань; при Филиппе Афины вновь станут школой Эллады.
Молодые голоса прервали его мечтательную дрему. Внизу на террасе его сын играл в бабки с юным заложником, сыном Тера, царя агриан.
Филипп изумленно посмотрел вниз. Что могло понадобиться Александру от этого маленького дикаря? Он даже брал его с собой в гимнасий, как донес один из знатных гетайров, сын которого ходил туда же и был этим обстоятельством недоволен.
С ребенком обращались гуманно, он был хорошо одет и накормлен, его никогда не заставляли работать или делать что-либо унизительное для его высокого происхождения. Конечно, ни один из благородных домов, принявших бы мальчика из цивилизованного мира — Греции или прибрежной Фракии — не принял бы этого; он был вынужден постоянно оставаться во дворце, и, поскольку агриане зарекомендовали себя воинственным народом, на чью покорность не приходилось рассчитывать, к нему был приставлен страж на случай вероятной попытки побега. Почему Александр всем благороднорожденным мальчикам Пеллы предпочел именно его, оставалось выше понимания Филиппа. Без сомнения, ребенок скоро забудет свой каприз, незачем вмешиваться.
Дети присели на корточки на мраморных плитах; во время игры они объяснялись, усиленно жестикулируя, на смеси македонского с фракийским, с преобладанием фракийского, поскольку Александр учился чужому языку быстрее. Скучающий стражник сидел на крестце мраморного льва.
Ламбар был ширококостным рыжим фракийцем той воинственной северной ветви, которая тысячелетие назад спустилась к югу, вкрапляя свои горные кланы в племена темноволосых пеласгов. Он был годом старше Александра, но казался взрослее из-за своего сложения. Его волосы вздымались спутанной копной, на плече была вытатуирована архаическая фигура лошади с маленькой головой — знак царской крови. Как всякий высокорожденный фракиец, он вел свой род от легендарного полубога, Реса-Наездника. На ноге был виден олень, тотем его племени. Когда он достигнет совершеннолетия, и дальнейший рост не испортит рисунка, все его тело будет покрыто тщательно продуманным сплетением узоров и символических фигур, указывающих на его высокий ранг. На шее Ламбара висел засаленный кожаный шнурок с амулетом — грифоном из желтого скифского золота. Держа в руках мешок с костями, он произносил монотонное заклинание. Солдат, который охотно предпочел бы переместиться поближе к друзьям в караульной, нетерпеливо кашлянул. Ламбар загнанно оглянулся.