Кассандр заревел от боли.
— Если он умрет, — сказал Гефестион, — женщину закидают камнями. Царь этого не простит. Ты обещал ей защиту.
— Прекрати! — сказал Александр на фракийском. Вдвоем они отобрали у нее табурет. Женщина разразилась бурными рыданиями, Кассандр извивался на каменном полу.
— Он жив, — сказал Александр, отворачиваясь. — Отыщем кого-нибудь понадежнее, чтобы вывел ее из крепости.
Чуть позже до царя Филиппа дошли слухи, что его сын поколотил сына Антипатра в схватке за женщину. «Кажется, мальчики становятся мужчинами», — сказал он небрежно. В голосе его слишком явственно звучала нотка гордости, чтобы кто-нибудь отважился пуститься в разъяснения.
Идя рядом с Александром, Гефестион сказал, усмехаясь:
— Едва ли он пожалуется Антипатру, что ты не вступился, когда женщина избивала его.
— Может жаловаться кому захочет, — ответил Александр. — И если захочет.
Они вошли в ворота. Из дома, где был устроен походный лазарет, доносились стоны. Врач и двое его слуг ходили среди раненых.
— Пусть он осмотрит твою руку как положено, — предложил Гефестион. После драки в сторожке рана снова стала кровоточить.
— Вот Пейтон, — сказал Александр, всматриваясь в полумрак, наполненный гудением мух. — Сначала я должен поблагодарить его.
Он пробрался между циновками и одеялами, на которые сквозь дыры в кровле падали неяркие солнечные лучи. Пейтон, юноша, в бою яростный, как герои Гомера, лежал, ослабев от потери крови, его повязка намокла. Бледное лицо было изможденным, глаза встревоженно бегали. Александр опустился рядом с ним на колени и сжал его руку. Пейтону напомнили о совершенных им подвигах: щеки юноши слегка порозовели, он приободрился и выдавил какую-то шутку.
Когда Александр поднялся, его глаза уже привыкли к сумраку, и он увидел, что все на него смотрят: ревниво, удрученно, с надеждой; все они испытывали боль и жаждали признания своих заслуг. И в конце концов, перед тем как уйти, он поговорил с каждым.
Это была самая суровая зима на памяти стариков. Волки спускались с гор к деревням и задирали собак. Скот и мальчишки-пастухи замерзали до смерти на низких склонах зимних пастбищ. Ветви елей ломались под грузом снега; горы были занесены так, что только большие утесы и трещины в них чернели на сплошном белом фоне. Александр не отказался от мехового плаща, присланного ему матерью. Поймав в густом черном переплетении шиповника, недалеко от Мизы, лисицу, они обнаружили, что ее шкура побелела. Аристотель был необыкновенно доволен.
Дом наполнился едким дымом от жаровень, ночами было так пронзительно холодно, что юноши спали по двое, только ради того, чтобы согреться. Александр старался закалить себя. (Царь все еще был во Фракии, куда зима приходила прямо из скифских степей.) Он полагал, что должен выдержать холода без подобных послаблений, но уступил Гефестиону, заявившему, что товарищи могут решить, будто они поссорились.
Корабли пропадали в море или разбивались у берегов. Даже дорогу к близкой Пелле заносило снегом. Когда каравану мулов удалось пробиться сквозь заносы, это было похоже на праздник.
— Жареная утка на ужин, — сказал Филот.
Александр потянул носом воздух и кивнул.
— Что-то не так с Аристотелем.
— Он слег?
— Нет, плохие новости. Я видел его в комнате для образцов. — Александр часто заходил туда, теперь он почувствовал вкус к собственным экспериментам. — Моя мать прислала мне рукавицы. Мне не нужно две пары, а ему никто не шлет подарков. Он читал там письмо. Выглядел ужасно, не лицо, а трагическая маска.
— Может, какой-то софист опроверг его теории.
Александр сдержался и обратился к Гефестиону:
— Я спросил его, что случилось и смогу ли я помочь. Он ответил, что нет, он все расскажет нам, когда успокоится, и что женская слабость недостойна благородного друга. Поэтому я ушел, оставив его плакать в одиночестве.
В Мьезе зимнее солнце быстро закатывалось за гору, но восточные вершины Халкидики еще сохраняли отблески его света. Вокруг дома темноту рассеивала белизна снега. Время ужина еще не наступило; в большом зале, с его облупившимися розовыми и голубыми фресками, вокруг пылающего в очаге огня сидели все ученики Аристотеля, судача о лошадях, женщинах и друг друге. Александр и Гефестион, устроившись вдвоем на плаще из волчьих шкур, присланном Олимпиадой, сидели ближе к окну, поскольку лампы еще не зажгли. Они читали «Киропедию» Ксенофонта — в это время вторую, после Гомера, любимую книгу Александра.
— «Было видно так же, как струились у нее слезы, — читал Гефестион, — стекая вниз по платью и падая даже на ноги. Тут самый старший из нас сказал: „Успокойся, женщина. Конечно, твой муж — мы об этом слышали — прекрасный и благородный человек. Знай, однако, что тот, кому мы предназначаем тебя теперь, ни красотой, ни умом не хуже его, и могуществом располагает не меньшим. По крайней мере, на наш взгляд, если кто вообще и достоин восхищения, так это — Кир, которому отныне ты будешь принадлежать“. Когда женщина услышала это, она разодрала свое платье и разразилась жалобными воплями. Вместе с ней подняли крик и ее невольницы. Теперь взору явилась большая часть ее лица, стали видны шея и руки. Знай, Кир, что и по моему мнению и по мнению всех других, кто видел ее, не было еще и не рождалось от смертных подобной женщины в Азии. Поэтому непременно приди сам полюбоваться на нее. „Нет, клянусь Зевсом, — сказал Кир, — и не подумаю, если только она такова, какой ты ее описываешь“».[24] — Ребята все время спрашивают меня, — сказал Гефестион, отрываясь от книги, — почему Кассандр не возвращается.
— Я сказал Аристотелю, что он полюбил войну и изменил философии. Не знаю, что он сказал своему отцу. Он не мог вернуться с нами, фракийка сломала ему два ребра. — Он потянул из складок плаща другой свиток. — Вот эту часть я люблю. «Ты должен знать, что полководец и рядовой воин, обладая одинаковой силой, по-разному сделают одно и то же дело. Сознание уважения, оказываемого ему, а также то, что на него обращены взоры всех воинов, значительно облегчают полководцу даже самый тяжелый труд».[25] Как это верно. Эту книгу надо выучить.
— Мог ли настоящий Кир быть таким, как у Ксенофонта?
— Персидские изгнанники признавали, что он был великий воин и благородный царь.
Гефестион заглянул в свиток.
— «Он приучал своих товарищей не плевать, и не сморкаться прилюдно, и не глазеть вслед проходящему мимо…»
— Персы были грубыми варварами в его дни. Они казались мидянам грубыми… как, скажем, Клит показался бы афинянам. Мне нравится, что, когда его повара готовили что-нибудь особенно вкусное, он посылал угощение своим друзьям.
— Пора бы и ужинать. Я умираю от голода.
Александр заботливо подоткнул под Гефестионом край плаща, помня, что ночью тот всегда крепко жмется к нему от холода.
— Надеюсь, Аристотель спустится. Наверху, должно быть, настоящий ледник. Ему необходимо немного поесть.
Вошел раб с ручной лампой и лучиной, чтобы зажечь высокие светильники и большую висячую лампу. Неотесанный юноша-фракиец, он закрыл ставни и теперь робко потянул толстые шерстяные занавеси.
— «Правитель, — читал Александр, — не просто должен быть человеком лучшим, чем те, кем он правит. Он должен научить их подражать ему…»
Послышались шаги на лестнице, — человек помедлил, чтобы разминуться с рабами. Аристотель спустился в по-вечернему уютный зал, словно живой труп. Его глаза запали, под плотно сжатым ртом кожа натянулась, зловеще обозначив жесткий оскал мертвой головы.
Александр откинул плащ, разбрасывая свитки книги, и быстро пересек комнату.
— Идите же к огню. Эй, кто-нибудь, принесите стул. Идите согрейтесь. Пожалуйста, расскажите нам, что случилось? Кто умер?
— Мой друг, Гермий Атарнейский.
Поскольку вопрос требовал точного ответа, он смог произнести нужные слова. Александр окликнул рабов, ждавших за дверью, и велел подать подогретого вина с пряностями. Юноши сгрудились вокруг учителя, как-то вдруг постаревшего. Он сидел, молча уставившись на огонь. Вытянул на мгновение окоченевшие руки, но сразу же убрал их, сложив на коленях, словно и это движение навело его на какую-то ужасную мысль.
— Это был Ментор Родосский, военачальник царя Оха, — выдавил он и снова замолчал.
— Брат Мемнона, покоривший Египет, — объяснил Александр остальным.
— Он хорошо послужил своему хозяину. — Голос тоже стал по-старчески тонким. — Варвары рождаются такими, они не сами доходят до такого низкого состояния. Но эллин, опустившийся до службы у них… Гераклит говорит: «Испорченное хорошее — наихудшее». Он предал саму природу. Он опустился даже ниже своих господ.
Лицо Аристотеля пожелтело; те, кто сидел ближе, чувствовали, как он дрожит. Давая ему время прийти в себя, Александр заметил:
— Мы никогда не любили Мемнона, правда, Птолемей?
— Гермий принес правосудие в подвластные ему земли, улучшил там жизнь. Царь Ох домогался этой страны, и пример Гермия был ему как кость в горле. Какой-то враг, подозреваю, что сам Ментор, привез царю донос, которому тот охотно поверил. Этот же Ментор, под видом дружеского участия, предостерег Гермия от опасности и пригласил его к себе, на совет. Тот поверил и поехал. В собственном городе, хорошо укрепленном, он продержался бы долгое время и мог рассчитывать на помощь… могущественного союзника, с которым заключил ряд соглашений.
Гефестион посмотрел на Александра, но тот был всецело поглощен рассказом.
— Как гость и друг он приехал к Ментору, который отправил его в оковах к Великому царю.
Тут зазвучали гневные восклицания, но быстро смолкли: всем не терпелось узнать, что было дальше.
— Ментор взял его печать и приложил к поддельным приказам, открывшим для его людей все укрепления Атарнеи. Теперь царь Ох владеет и ими, и всеми греками, там жившими. А Гермий…