Мать надела пурпурное платье, затканное по кайме белым и золотым. Ее волосы были перевязаны золотой лентой и прикрыты вуалью косского шелка, под которой рыжие пряди вспыхивали, как пламя сквозь дым костра. Она не взглянула на Филиппа. Горящие гневом глаза испепеляли не врага, а предателя.
— Когда ты закончишь свою игру, Александр, я буду у себя в комнате. Не спеши. Я ждала полгода, что значат еще несколько часов?
Она резко повернулась и вышла. Александр стоял неподвижно. Филипп истолковал эту неподвижность в свою пользу. С улыбкой подняв брови, он снова склонился над планом боя.
— Извини меня, отец. Мне лучше уйти.
Филипп был дипломат, но скопившаяся за годы злоба и раздражение из-за только что устроенной сцены подвели его именно в то мгновение, когда следовало проявить великодушие.
— Ты останешься, пока я не закончу говорить.
Лицо Александра переменилось, теперь это был солдат, ожидающий приказа.
— Да, отец?
С безрассудством, которому он бы никогда не поддался в переговорах с врагами, Филипп указал ему на кресло.
— Сядь.
Вызов был сделан, ничего уже не исправишь.
— Мне очень жаль. Теперь я должен повидать мать. До свидания, отец. — Он повернулся к двери.
— Вернись! — пролаял Филипп. Александр оглянулся через плечо. — Ты собираешься оставить этот мусор на моем столе? Убери за собой.
Александр подошел к столу. Решительно и аккуратно сгреб щепки и деревяшки в кучку и, собрав ее в обе руки, швырнул в корзину. При этом он случайно столкнул со стола какое-то письмо. Не обращая на свиток внимания, он послал отцу уничтожающий взгляд и покинул комнату.
Женская половина не изменилась с первых дней существования крепости. Здесь они жили во времена Аминты, когда им пришлось выйти к персидским послам. По узкой лестнице Александр поднялся в переднюю. Девушка, которой он никогда прежде не видел, прошла мимо. У нее были прекрасные, пушистые темные волосы, зеленые глаза, чистая бледная кожа, высокая грудь, обтянутая тонким красным платьем; нижняя губа слегка выдавалась. Услышав звук его шагов, девушка удивленно воззрилась на него. Длинные ресницы взметнулись, на лице, искреннем, как у ребенка, были написаны восхищение, тайная надежда, испуг.
«Моя мать там?» — спросил он. Никакой нужды в этом вопросе не было, ему просто захотелось услышать ее голос. «Да, господин», — пролепетала девушка, скованно кланяясь. Он подивился, чего она боится, хотя зеркало и могло бы ответить ему. Он почувствовал к ней жалость и улыбнулся. Ее лицо окрасилось, словно тронутое бледными лучами солнца. «Александр, мне сказать ей, что ты здесь?» — «Нет, она ждет меня, ты можешь идти». Девушка помедлила, серьезно вглядываясь в него, будто недовольная тем, что сделала слишком мало. Служанка была чуть старше Александра, примерно на год. Она побежала вниз по ступенькам.
Секунду он помедлил у дверей, глядя ей вслед. Девушка казалась хрупкой и гладкой на ощупь, как яйцо ласточки, ее ненакрашенный рот был нежным и розовым. Эта девушка и отец — услада после горечи. Из-за окна донеслись голоса поющих мужчин, которые готовились к Дионисиям.
— Ты все же не забыл прийти, — сказала Олимпиада, как только они остались одни. — Как быстро ты научился жить без меня!
Она стояла у окна, проделанного в толстой каменной стене; косо падавший свет сиял на изгибе ее щеки и пронизывал тонкую вуаль. Она нарядилась для сына, накрасилась, искусно убрала волосы. Он это видел точно так же, как она видела, что мальчик опять подрос, черты его лица огрубели, из голоса исчезли последние мальчишеские нотки. Он становился мужчиной, и становился вероломным, как мужчина. Он знал, что с прежней страстью тянется к ней, что истинные друзья делят все, кроме прошлого, оставшегося за границей их встречи. Если бы только она заплакала — пусть даже это — и позволила ему утешать себя; но она не желала унижаться перед мужчиной. Если бы он мог подбежать и прижаться к ней, но мужественность тяжело далась ему, и никто из смертных не превратил бы его опять в ребенка. И так, ослепленные сознанием своей неповторимости, они противостояли друг другу в этой любовной ссоре, а гул водопадов Эгии за окном, словно толчки крови, стучал у них в ушах.
— Как смогу я стать кем-нибудь, не изучая войны? Где еще мне учиться? Он мой начальник, зачем оскорблять его без причины?
— Ну разумеется, теперь у тебя нет причины. Когда-то такой причиной была я.
— Что такое? Что он сделал? — Александра не было очень долго, сама Эгия переменилась и казалась обещанием какой-то новой жизни. — Что случилось, расскажи мне.
— Ничего страшного, зачем тебе беспокоиться? Иди к своим друзьям, развлекайся. Гефестион, должно быть, ждет.
Она, видимо, нарочно навела справки, — сам он всегда был осторожен.
— С ними я могу увидеться в любое время. Я всего лишь хотел, чтобы все было как положено. И ради тебя тоже, ты это знаешь. А ты на меня почему-то взъелась.
— Я всего лишь рассчитывала на твою любовь. Теперь мне ясно, что это ошибка.
— Скажи мне, что он сделал.
— Ничего страшного. Это касается только меня.
— Мама.
Они видела залегшую на его лбу морщину, которая теперь стала глубже, две новые складочки между бровями. Она уже не могла смотреть на сына сверху вниз: их глаза встретились на одной высоте. Она подалась вперед и прижалась щекой к его щеке.
— Никогда больше не будь со мной таким жестоким.
Дать выход поднявшейся горячей волне — и мать простит ему все, прошлое вернется назад. Но нет. Он не мог уступить. Прежде чем она заметила его слезы, Александр вырвался и бросился вниз по узкой лестнице.
Ничего не видя перед собой, он с кем-то столкнулся. Это была темноволосая девушка. Она вскрикнула, вся затрепетала нежно, как голубка.
— Прости, господин, прости.
Он взял ее тонкие руки в свои.
— Я сам виноват. Надеюсь, не ушиб тебя?
— Нет, конечно же нет. — Оба замешкались на секунду, потом она опустила густые ресницы и побежала наверх. Александр протер глаза, но они были едва влажные.
Гефестион, искавший Александра повсюду, часом позже нашел его в маленькой старой комнате, из окон которой были видны водопады. Здесь их шум был оглушительным, пол комнаты, казалось, содрогался вместе со скалою внизу. В комнате было тесно от сундуков и полок, которые были завалены заплесневевшими свитками, записями о праве собственности, договорами, длинными фамильными родословными, восходившими к героям и богам. Тут же лежало и несколько книг, оставленных Архелаем или занесенных сюда превратностями судьбы.
Александр, скорчившись, сидел в небольшой оконной нише, как зверь в берлоге. Вокруг него была разбросана груда свитков.
— Что ты здесь делаешь?
— Читаю.
— Я не слепой. Что случилось? — Гефестион подошел ближе, чтобы заглянуть другу в глаза. В лице Александра была свирепая замкнутость раненой собаки, которая готова укусить погладившую ее руку. — Мне сказали, что ты поднялся наверх. Я никогда еще не видел этого места.
— Это архив.
— Что ты читаешь?
— Ксенофонт об охоте. Он говорит, что кабаний клык такой горячий, что подпаливает собакам шерсть.
— Не знал этого.
— Это неправда. Я положил один волосок, чтобы проверить.
Он поднял свиток.
— Скоро здесь стемнеет.
— Тогда я спущусь.
— Ты не хочешь, чтобы я остался?
— Я просто хочу почитать.
Гефестион собирался сказать, что спальни устроены на древний лад: наследник в маленькой внутренней комнате, его товарищи — в смежной караульной, служившей этой цели с незапамятных времен. Теперь и не задавая вопросов, он видел, что любые изменения в распорядке не ускользнут от внимания царицы. В реве водопада, в удлиняющихся тенях росла грусть.
В Эгии царила ежегодная праздничная суматоха Дионисий, усугубленная пребыванием царя, который столь часто предпочитал своим столицам военные лагеря. Женщины шмыгали из дома в дом, мужчины собирались вместе, чтобы поупражняться в фаллических танцах. Погреба заполнились привезенным из виноградников молодым вином. Комнаты царицы превратились в гудящий таинственный улей, откуда Александр был изгнан: не в отместку, а потому, что он стал мужчиной. Клеопатре позволили остаться, хотя она еще не была женщиной. Теперь ей, наверное, открылись все тайны. Но она была еще слишком юна, чтобы уходить с менадами в горы.
Накануне праздника Александр проснулся рано, когда рассвет едва мерцал за окном. Щебетали первые птицы, шум воды здесь звучал более отдаленно. Можно было слышать топор дровосека, мычание недоенного скота. Александр встал и оделся, хотел разбудить Гефестиона, но на глаза ему попалась боковая лесенка, потайной ход, которым он мог незаметно уйти из башни. Она была встроена в стену, чтобы наследник мог потихоньку приводить к себе женщин. Эта лестница помнит немало историй, подумал он, быстро спускаясь вниз и поворачивая ключ в массивном замке двери.
В Эгии не было парка, только старый сад, вплотную примыкавший к крепостной стене. На черных голых ветвях деревьев кое-где уже треснули почки, предвещая будущее буйное цветение. Обильная роса лежала на высокой траве, повисая в переплетениях паутины прозрачными бусинками. Горные вершины, еще покрытые снегом, нежно розовели. Холодный воздух вобрал в себя запахи весны и фиалок.
Идя на аромат цветов, он нашел место, где они росли, глубоко спрятавшись в густой траве. Ребенком он собирал их для матери. Он принесет букет, пока служанки ее причесывают. Хорошо, что он вышел один; даже Гефестион был бы сейчас помехой.
Его руки были полны холодных влажных цветов, когда он увидел, как что-то мелькает за деревьями. Это была девушка, закутанная в толстое коричневое покрывало поверх прозрачной рубашки. Он тотчас же узнал ее и подошел.
Она была как нераскрывшийся цветок, свет, притаившийся во тьме. Когда Александр показался из-за деревьев, она вся застыла и побелела как холст. Какая же она застенчивая!
— Что ты? Я не съем тебя. Просто подошел поздороваться.