— Доброе утро, господин.
— Как тебя зовут?
— Горго, господин.
Она все еще казалась оцепеневшей от страха, — робкое, пугливое создание. Что следует говорить девушкам? Он знал только, как поступают, по их словам, его друзья и солдаты.
— Ну же, Горго, подари мне улыбку, и получишь цветок.
Не поднимая ресниц, она слегка улыбнулась, загадочно, мимолетно, как гамадриада, на мгновение выскользнувшая из своего дерева. Он начал было делить цветы, собираясь оставить часть для матери. Каким глупцом он должен казаться!
— Возьми, — сказал он, протягивая фиалки, и, когда девушка приняла букет, наклонился и поцеловал ее в щеку.
Нежная кожа на мгновение прильнула к его губам, потом девушка отпрянула, не глядя на него, и мягко покачала головой. Приоткрыв свой толстый плащ, она засунула фиалки между грудей и исчезла за деревьями.
Александр стоял, глядя ей вслед, и перед его глазами холодные тугие стебли фиалок снова и снова скользили вниз по теплой шелковистой коже. Завтра Дионисии. «Быстро под ними земля возрастила цветущие травы, / Лотос росистый, шафран и цветы гиацинты густые, / Гибкие, кои богов от земли высоко подымали».[26]
Он ничего не сказал Гефестиону.
Придя поздороваться к матери, он увидел: что-то случилось. Олимпиада подспудно бушевала, как закиданное валежником пламя, но не он оскорбил ее на этот раз. Она спрашивала себя, рассказывать ли о нанесенной обиде. Сын поцеловал ее, но ни о чем не спросил. Вчерашнего было достаточно.
Весь день его товарищи рассказывали друг другу о девушках, которые достанутся им завтра, — надо только суметь поймать их в горах. Александр отвечал на избитые шутки, но думал о своем. Задолго до рассвета женщины должны были уйти в святилище.
— Что мы будем делать завтра? — спросил Гефестион. — Я имею в виду, после жертвоприношений?
— Не знаю. Строить планы на Дионисии — дурная примета.
Тайком Гефестион испытующе взглянул на него. Нет, невозможно; он в дурном настроении с тех пор, как приехал сюда, и причин достаточно. Пока все не уляжется, его нельзя трогать.
Ужин подали рано, на следующий день всем предстояло встать с петухами. В канун Дионисий никто, даже в Македонии, не засиживался за вином.
Весенние сумерки сгустились постепенно, когда солнце исчезло за западными хребтами гор; в крепости были и такие темные закоулки, где лампы горели уже с полудня. Ужин в зале был скорее походным, но Филипп извлек пользу даже из этой умеренности, усадив рядом с собой Аристотеля — знак внимания, неуместный в иные дни: философ никуда не годился как собутыльник. Поев, большинство гостей отправились прямо в постель.
Александр никогда не любил ложиться рано; он решил повидать Феникса, часто читавшего допоздна. Старика поселили в западной башне.
Коридоры крепости были настоящим лабиринтом, но Александр с детства знал самые короткие пути. За прихожей, где хранилась запасная мебель для гостей, открывался пролет лесенки. Этот закоулок был неосвещен, но сюда проникал свет факела от наружной стены. Александру оставалось сделать только один шаг, когда он услышал какие-то звуки и уловил движение.
Безмолвно, неподвижно стоял он в тени. В полосе света девушка Горго, обращенная к нему лицом, извивалась и корчилась в руках мужчины, обхватившего ее сзади: одна тяжелая волосатая лапа стискивает бедра, другая — грудь. Сдавленные тихие всхлипы теснились в ее горле. Под цепкой темной рукой платье соскользнуло с плеча; на каменные плиты пола упало несколько увядших фиалок. Лицо мужчины, прижатое к уху девушки, на минуту показалось из-за ее головы. Это был его отец.
Крадучись, как разведчик в чужом лагере, Александр подался назад, вскрики Горго заглушили звук его шагов.
Через ближайшую дверь он выскочил в холодную, глухо шумящую водой ночь.
Наверху, в спальне стражи наследника, без сна лежал Гефестион, дожидаясь, пока появится Александр, и он хотя бы сможет пожелать другу доброй ночи. Во все остальные проведенные здесь вечера они поднимались наверх вместе, но сегодня никто не видел Александра со времени ужина. Начав разыскивать его, Гефестион всего лишь выставил бы себя на посмешище, поэтому он лежал в темноте, пристально глядя на полоску света под тяжелой старой дверью. Ни одна тень не упала на нее от торопливых шагов, никто не появлялся. Гефестион незаметно задремал; ему снилось, что он по-прежнему бодрствует.
В глухие ночные часы Александр поднялся к себе через потайной ход, чтобы сменить одежду. Лампа, масло в которой почти полностью выгорело, тускло поблескивала. От пронизывающего холода его пальцы почти перестали гнуться и не повиновались ему, когда он одевался. Александр выбрал кожаную тунику и сапоги, в которых обычно охотился. Согреется, карабкаясь по горам.
Он высунулся из окна. Повсюду в темноте между деревьями виднелись первые факелы, мерцающие и неверные, как звезды, в потоках ледяного горного воздуха.
Прошло много лет с тех пор, когда он пробирался за менадами в священную рощу. И ни разу за всю свою жизнь он не видел обрядов, совершаемых в горах. Да и сейчас у него не было никаких причин делать это, за исключением сознания жестокой необходимости. Он возвращался в прошлое, хотя это было нечестием. Ему больше некуда идти.
Он всегда был ловким, легконогим охотником и сердился, когда неуклюжие товарищи поднимали шум. Немногие мужчины встали в такую рань, их было хорошо слышно, они смеялись и переговаривались, имея достаточно времени, чтобы отыскать на горных склонах свою добычу — опьяненных, сжигаемых страстью менад, отбившихся от подруг. Александр проскользнул мимо них незамеченным и вскоре оставил ловцов далеко внизу, поднимаясь тропою, проложенной в баснословные времена. Давным-давно он тайно поднимался на следующий после Дионисий день к истоптанной поляне, где плясали менады, находя дорогу по следам, по оставшимся на терне клочкам одежды, по пятнам разлитого вина, листьям плюща, клочкам меха, каплям крови.
Мать никогда не узнает, он ничего не расскажет ей, даже по прошествии лет. Навеки окутанное тайной, это будет принадлежать только ему. Невидимый, он будет с ней, как сходящие к смертным боги. Он узнает о ней то, что неведомо ни одному мужчине.
Горный склон становился круче, тропинка петляла; он осторожно следовал за ее извивами, освещаемый бледной луной и первыми проблесками рассвета. Внизу в Эгии начинали кричать петухи, и этот звук, приглушенный расстоянием, казался ужасным вызовом, каким-то злым волшебством. На петляющей тропе вверху цепочка факелов извивалась, как могучий змей.
Рассвет поднимался от Азии, касаясь снежных вершин. Далеко впереди, в лесу, раздался предсмертный крик какого-то молодого животного, потом — вакхический вопль.
Отвесная скала была расколота поросшим лесом ущельем; ручей, стекая по узкому утесу, с журчанием разливался внизу. Тропа поворачивала налево, но Александр помнил это место и остановился в раздумье. Ущелье простиралось вплоть до Поляны Танца. Продираться сквозь дебри нелегко, но в зарослях его никто не заметит, и он сможет подобраться совсем близко. К жертвоприношению он не поспеет, зато увидит, как танцует мать.
Цепляясь за камни, он перешел вброд ледяной ручей. Сосновый лес был густым, не тронутым человеком; полусгнившие стволы мертвых деревьев лежали там, где повалило их время, ноги Александра утопали в черном прахе столетий. Наконец он увидел мерцание факелов, маленьких, как светляки, а подобравшись ближе — и чистое сияющее пламя разведенного на алтаре огня. Пение тоже походило на языки пламени: пронзительное, то опадающее, то взмывающее вверх; все новые и новые голоса загорались, словно лучины.
Открытый скат ущелья озарился первыми солнечными лучами. Здесь его опоясывала зеленая кайма взращенных солнцем деревьев и кустарников: мирт, и земляничное дерево, и ракитник. На четвереньках, тихо, как вышедший на охоту леопард, Александр пополз к святилищу.
Дальний край поляны был широким и чистым. Там и находилась Поляна Танца, потайной луг, невидимый снизу, открытый только богам да вершинам скал. Между рябинами росли мелкие желтые цветочки.
На алтаре курился жертвенный дым, и запах плоти сливался с ароматом смолы: женщины побросали в огонь свои факелы. Вниз ущелье уходило на сотню футов, в ширину же не превышало расстояния полета дротика. Он мог видеть их платья, покрытые росой и кровавыми пятнами, и сосновые шишки на тирсах. Даже издали они казались одержимыми богом.
Его мать стояла у алтаря, держа в руке увитый плющом жезл. Она пела гимн, ей вторил хор, ее распущенные волосы, выбиваясь из-под зеленой короны венка, струились по платью, оленьей шкуре и ослепительно белым плечам. Вот он и увидел ее. Сделал то, что не позволено людям — только богам.
В другой руке у Олимпиады была круглая пиршественная чаша для вина. Лицо ее не казалось исступленным и диким, как у других женщин, — оно сияло улыбкой. Термина из Эпира, поверенная большинства ее тайн, устремилась к алтарю в бешеном танце; Олимпиада поднесла к ее рту чашу и что-то сказала на ухо.
С громкими криками они плясали вокруг алтаря, то приближаясь к нему, то удаляясь.
Через какое-то время мать отбросила тирс и нараспев выкрикнула волшебное заклинание на старофракийском — так называли они этот никому не ведомый язык своих обрядов. Менады, последовав ее примеру, покинули алтарь и встали в круг, взявшись за руки. Олимпиада указала на одну из девушек, повелевая ей выйти. Та медленно двинулась вперед, подталкиваемая множеством рук. Александр пригляделся. Без сомнения, он знал ее.
Внезапно она поднырнула под сомкнутые руки и кинулась в сторону ущелья, охваченная конечно же вакхической яростью. Теперь он отчетливо видел ее лицо, — это была Горго. Божественное исступление, подобное страху, расширило ее глаза, судорогой свело рот. Танец прервался, несколько женщин бросились вдогонку. Все это, думал Александр, обычно для обряда.
Горго бежала изо всех сил, оставив преследовательниц далеко позади, но вдруг поскользнулась и упала. Девушка вскочила через мгновение, но ее уже схватили. Она закричала в вакхическом неистовстве. Женщины потащили ее назад; она пошла, потом ее колени подогнулись, и ее поволокли по земле. Его мать ждала, улыбаясь. Девушка легла у ее ног, без мольбы и плача, время от времени вскрикивая тонким дрожащим голоском, как заяц в пасти лисы.