Весной следующего года Демосфен отплыл на север, в укрепленные города Перинф и Византий на Геллеспонте. У каждого из них Филипп выторговал мирный договор; предоставленные самим себе, они не стали бы противиться его воинственному продвижению вперед. Демосфен убедил оба города нарушить договоры с царем. Афинское войско на Фасосе начало необъявленную войну против Македонии.
На плацу Пеллы — гладкой равнине, бывшей дном моря, отступившего еще на памяти живых стариков, — фаланги разворачивались и переходили в атаку, упражняясь с огромными сарисами, подобранными по длине так, что их наконечники у трех рядов солдат, стоящих друг за другом, должны были ударять в строй врага единой линией. В коннице разучивали прием боя, пытаясь удержаться в седле после столкновения или удара — цепляясь за гриву, сводя бедра и колени.
В Мьезе Александр и Гефестион собирали свои пожитки, чтобы выехать на рассвете, и искали в головах друг у друга.
— Ни одной на этот раз, — сказал Гефестион, откладывая гребень. — Их полно зимой, когда люди теснятся все вместе.
Александр, сидевший у него на коленях, легонько оттолкнул свою собаку, пытавшуюся лизнуть его в лицо. Мальчики поменялись местами.
— Блох можно смыть водой, — сказал Александр, принимаясь за дело. — Но вши как иллирийцы — ползают в самой чаще. Мы их столько наберем в лагере, надо бы хоть туда приехать чистыми. Я не думаю, что у тебя… Нет, подожди. Ну вот и все. — Он поднялся, чтобы взять с полки закупоренную склянку. — Попробуем мазь, она помогает. Нужно сказать Аристотелю.
— Она смердит.
— Нет, я добавил благовоний. Понюхай.
В течение последнего года он увлекся искусством врачевания. Среди множества отвлеченных знаний, из которых немногие, по мысли Александра, пригодились бы в реальной жизни, это было по-настоящему полезным делом, которым не пренебрегали на полях Трои цари-воины; художники изображали Ахилла перевязывающим раны Патрокла. Его увлечение смутило Аристотеля, собственный интерес которого к Асклепию был теперь чисто академическим; но эта наука была наследственной в его роду, и в итоге он стал обучать ей с удовольствием. У Александра появилась тетрадь с записями рецептов мазей и микстур, указаний по лечению лихорадок, ран и переломов.
— Пахнет получше, — признал Гефестион. — И вроде бы прогоняет насекомых.
— Моя мать знает против них заговор. Но в конечном счете всегда выбирает их вручную.
Собака, тоскуя, уселась у вещей хозяина, узнавая запах разлуки. Несколько месяцев назад Александр принимал участие в военном походе, командуя, как и обещал ему царь, собственным отрядом. В течение всего дня в доме раздавался резкий скрежет, напоминающий стрекотание сверчков: сложив вещи, юноши точили свои дротики, кинжалы и мечи.
Гефестион думал о грядущей войне без страха, сама память о котором стерлась или притаилась где-то в глубинах сознания, исчез даже страх за жизнь Александра. Только так возможно было жить рядом с ним. Гефестион не имел права погибнуть — он был нужен Александру. Вместо того чтобы мучиться предчувствиями, нужно научиться убивать врагов первым, а в остальном положиться на богов.
— Я боюсь одного, — сказал Александр, пробуя в ножнах свой меч, — лезвие, как шелк, проходило сквозь хорошо натертую воском кожу. — Юг может напасть прежде, чем я буду готов. — Он потянулся за лубяной кисточкой, которой чистили позолоту.
— Оставь, я почищу вместе со своими. — Гефестион склонился над замысловатым флероном ножен и переплетениями орнамента. Александр всегда быстро избавлялся от дротиков, его оружием был меч: лицом к лицу, врукопашную. Приводя ножны в порядок, Гефестион пробормотал заклинание на счастье.
— Я надеюсь к греческой кампании уже быть полководцем.
Гефестион оторвался от эфеса, который полировал куском шагрени.
— Не обольщай себя, война вот-вот начнется.
— На поле боя, когда нужно действовать, за мной пойдут и сейчас. Это я знаю. Хотя и считают, что мне еще рано командовать. Год, два года… Но они пойдут за мной, пойдут хоть сегодня.
Гефестион задумался. Он никогда не говорил Александру того, что тот желал услышать, если это грозило повлечь за собой неприятности.
— Да, пойдут. Я видел это в прошлый раз. Когда-то они верили, что ты приносишь удачу. Но теперь солдаты могут сказать, что ты разбираешься в своем деле.
— Они давно меня знают. — Александр снял с вбитого в стену колышка свой шлем и расправил белый гребень из конских волос.
— Послушать кое-кого из них, так подумаешь, что это они тебя воспитали. — Гефестион слишком сильно надавил на кисть, прутья сломались, и ему пришлось заново разминать кончик.
— Может, и так. — Расчесав гребень, Александр подошел к зеркалу. — Думаю, этот подойдет. Он хорошего металла, удобный и всем будет виден. — В Пелле не было недостатка в превосходном оружии; его привозили на север из Коринфа: там хорошо знали, где можно нажиться. — Когда я буду полководцем — у всех на виду…
Гефестион, глядя через плечо Александра на его отражение в зеркале, заметил:
— Ну, еще бы. Ты похож на разукрашенного бойцового петуха.
Александр повесил шлем обратно.
— Ты сердишься. Почему?
— Станешь полководцем, и тогда у тебя будет своя палатка. С завтрашнего дня и до самого возвращения мы ни разу не останемся вдвоем.
— А… Да, понимаю. Но это война.
— А к ней нужно привыкнуть. Как к блохам.
Александр заговорил торопливо, словно мучимый угрызениями совести:
— В наших душах мы будем соединены навечно, стяжав немеркнущую славу. «Великий сын Менетия, усладивший мое сердце». — Он улыбнулся, глубоко заглянув в глаза Гефестиона, который ответил ему улыбкой безраздельной преданности. — Любовь есть истинная пища души. Но души, как и тела, едят, чтобы жить, а не живут для того, чтобы есть.
— Да, — сказал Гефестион. Для чего он жил, касалось только его. Но он не собирался нагрузить Александра еще и этим бременем.
— Душа живет, чтобы действовать.
Гефестион отложил меч, взялся за кинжал с агатовой рукоятью в виде дельфина и агатовым эфесом и согласно кивнул.
Пелла встретила их грохочущими звуками военных приготовлений. Ветерок донес до Букефала запах и лязг боевой кавалерии; он раздувал ноздри и ржал.
Царь Филипп был на учениях. Для штурмовых лестниц специально были возведены высокие леса, и теперь царь следил, чтобы его солдаты поднимались по ним в правильном порядке, без столпотворения, толкотни, заминок, не раня друг друга оружием. Сыну он прислал письмецо с приглашением увидеться после маневров. Царица была готова увидеть его немедленно.
Обняв Александра, она заметила, что сын ее перерос. Его рост теперь составлял пять футов семь дюймов. Прежде чем его кости затвердеют, он наберет еще полпяди-пядь, не больше. Но он мог голыми руками переломить кизиловое древко копья, пройти тридцать миль в день по бездорожью без еды (однажды, ради опыта, он проделал такой марш и без воды). Постепенно, незаметно для себя самого, он перестал горевать из-за своего небольшого роста. Высоченные парни из фаланги, управлявшиеся с двадцатифутовой сарисой, любили его и таким, каким он был.
Олимпиада, хотя разница в росте между ними не превышала полупяди, положила голову ему на плечо, нежная и кроткая, как воркующая голубка. «Ты уже мужчина, настоящий мужчина». Она поведала сыну о всех происках Филиппа; ничего нового. Александр гладил ее по волосам и рассеянно поддакивал, его мысли всецело поглощала война. Олимпиада спросила, что за человек Гефестион, честолюбив ли он, о чем просил, какие вынудил обещания? Одно-единственное: чтобы в битве они всегда были вместе. А ему можно доверять? Он рассмеялся, похлопал мать по щеке и прочел в ее глазах подлинный невысказанный вопрос; оба медлили, как борцы перед броском, Олимпиада ждала мгновения, когда нервы сына сдадут и можно будет перейти в наступление. Александр отвернулся, и она промолчала. Эта деликатность сделала его ласковым и великодушным; он склонился к ее волосам, чтобы вдохнуть их запах.
Филипп был в своей рабочей комнате, где письменный стол тонул под ворохом бумаг. Он явился сюда прямо с поля, в кабинете стоял резкий запах пота — конского и его собственного. Целуя сына, он заметил, что тот уже искупался, чтобы смыть пыль ничтожного переезда меньше чем в сорок миль. Но подлинное потрясение царь испытал, обнаружив на щеках Александра мягкую золотую щетину. С изумлением и тревогой он понял, что мальчик уже давно мог бы отрастить бороду. Но он брился.
Македонец, сын царя — что могло заставить его строить из себя обезьяну, по примеру изнеженных южан? Гладкий, как девушка. Для кого он делает это? Филипп был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Мьезе, по его указанию Парменион регулярно получал секретные отчеты Филота. И одно дело было сблизиться с сыном Аминтора, безвредным и миловидным юношей, от которого не отказался бы и сам Филипп, и совсем другое разгуливать на людях словно чей-то любовник. Филипп перебрал в уме молодых людей из Мьезы, и ему пришло в голову, что некоторые из них, старше Александра, тоже щеголяли голыми подбородками. Должно быть, у них такая мода. Смутное предчувствие бунта мурашками прошло по коже царя, но он отогнал его. У мальчишек свои затеи, но Александру доверяют и взрослые мужчины; при настоящем положении дел ни у кого не будет времени противодействовать и строить козни.
Филипп жестом велел сыну сесть рядом.
— Ну, — сказал он, — как ты сам видишь, мы здесь хорошо потрудились. — Он описал свои приготовления; Александр слушал, уперев локти в колени, скрестив руки; он улавливал мысли отца с полуслова. — Перинф будет тяжело раздавить, однако с таким же успехом можно начать с Византия — открыто или нет, но они поддержат Перинф. Так же, как и Великий царь. Сомневаюсь, что он сейчас в состоянии начать войну — судя по тому, что я слышал, — но помощь он пришлет. У него есть договор об этом с Афинами.
На мгновение их лица осветились одной мыслью. Они словно бы говорили о некоей знатной женщине, взыскательной наставнице их детских лет, которую теперь встретили шляющейся по улицам портового города. Александр бросил взгляд на прекрасную старую бронзу Поликлета: изобретающий лиру Гермес. Он знал эту статуэтку с первых дней своей жизни — слишком изящный юноша, с тонкой костью и мышцами бегуна, всегда, казалось, скрывал глубоко затаенную печаль под божественным спокойствием, которое придал ему скульптор, словно предвидевший позорное будущее греков.