евним установлением. Недавно принесшие обет любовники горели нетерпением доказать свою доблесть; у пар, состоящих в отряде уже по десять лет, у зрелых, бородатых отцов семейств, страсть обратилась в товарищество: Отряд был слишком знаменит, чтобы выйти из него, когда опьянение миновало. Пожизненные обеты были обетами воинскими. Даже сквозь пелену битвы мерцали бронзовые беотийские шлемы и круглые узорные щиты, отполированные так, что они блестели, как золото. Оружие их составляли шестифутовые копья с железными наконечниками и короткие мечи, которые оставались в ножнах до тех пор, пока стена копий и щитов не будет сломлена.
Парменион, оказавшийся со своей фалангой перед ними, сделал все возможное, чтобы сдержать фиванцев. Время от времени они делали мощный бросок вперед и могли бы продвинуться еще дальше, если бы не боязнь оторваться от следующих за ними в цепи ахейцев. Они были быстрыми, остро отточенными, как старое, добротное оружие, ставшее частью своего владельца. «Поторопись, Филипп: эти парни прошли школу. Надеюсь, ты знаешь, какой кусок приготовил своему мальчику. Надеюсь, тот не обломает себе зубы».
За бьющейся фалангой на расстоянии полета стрелы ожидала конница.
Она выстроилась плотной колонной, как стрела катапульты: конусом, сужавшимся до одного-единственного всадника.
Чувствуя напряженность седоков, лошади дрожали от шума, от запаха крови, доносимого ветром; или чихали, когда пыль щекотала им ноздри. Люди переговаривались, осаживали или успокаивали лошадей, силясь рассмотреть сражающихся сквозь плотное облако пыли, поднявшейся на высоту десяти футов. Им предстояло атаковать гоплитов, кошмар любого конного воина. Если конница воюет против конницы, то враг может упасть так же легко, как и ты, сбитый копьем или не удержавшись в седле; его можно обойти, добить мечом. Но мчаться на ощетинившийся строй копий — против естества лошади. И они дотрагивались до прокаленных кожаных нагрудников своих коней. Гетайры сами занимались своим вооружением, но они были рады, что послушались мальчика.
Всадник впереди согнал муху с века своей лошади, бедрами чувствуя ее силу, ее знание предстоящего неистовства, ее полное доверие, совершенное чутье. «Да, да, мы тронемся, когда я скажу. Вспомни, кто мы».
Гефестион в следующем ряду ощупал свой пояс: не затянуть ли еще на одну дырку? Нет, ничто не сердит его так, как человек, возящийся с доспехами в строю. «Я должен буду поравняться с ним сразу же. Он покраснел. Это часто бывает с ним перед боем. Если даже это лихорадка, он ни за что не скажет. Два дня с лихорадкой перед тем, как крепость пала, — и ни слова; а я ведь мог принести больше воды. Что это была за ночь!»
По стерне, окликая Александра именем царя, подъехал гонец. Послание было устным: «Они проглотили приманку. Будь наготове».
Вверх по холму, над розовыми домами Херонеи, в десятом ряду афинских войск стоял Демосфен со своим отрядом. Юноши удерживали линию фронта, за ними стояли самые сильные мужчины средних лет. По всей своей ширине ряды то подавались, то выпрямлялись, как тело человека, усиленно работающего одной правой рукой. День становился жарким. Казалось, что они стоят, раскачиваются и смотрят вниз часами; сердце от беспокойства ныло, как больной зуб. Впереди падали люди с раздробленной грудью, вырванными копьем внутренностями; дрожь проходила по всем рядам, отдаваясь в теле Демосфена. Сколько уже пало, сколько рядов осталось между ним и этой бойней? «Мне бы не следовало быть здесь, я обкрадываю город, рискуя своей жизнью. Ряды сражающихся ринулись вперед, второй раз за короткое время; без сомнения, враг теперь отступал. Еще девять рядов между ними и сарисами, а македонцы дрогнули. Небезызвестно вам, граждане Афин, что я нес щит и копье на полях Херонеи, ни во что не ставя свою жизнь и деяния, хотя некоторые и назовут их важными; и действительно, вы могли бы упрекнуть меня, что, рискуя своей жизнью, я создаю угрозу для вашего благополучия… Сдавленный крик боли донесся из первых рядов. Граждане Афин…»
Рев битвы переменился. Восторженный вопль огнем побежал по рядам. Афиняне двинулись вперед, уже не толчками, но набирая силу, не останавливаясь. Враг отступал! Слава Марафона, Саламина, Платей вспыхнула перед его глазами. «На Македонию!» — визжали впереди. Он побежал с остальными, выкрикивая высоким резким голосом: «Схватите Филиппа! Возьмите его живым!» Тирана в цепях проведут по Агоре; после этого его заставят говорить, назвать каждого предателя. На Акрополе, рядом с Гармодием и Аристогитоном, появится новая статуя: ДЕМОСФЕН ОСВОБОДИТЕЛЬ. Он кричал тем, кто мог бежать быстрее: «На Македонию! Возьмите его живым!» Торопясь в гущу событий, он спотыкался о тела юношей, павших в первых рядах.
Феаген Фиванский, верховный полководец союзной армии, направил лошадь к столпотворению в центре. По цепи неслись истошные крики, слишком искажающие правду, чтобы быть полезными. Вот наконец и один из его собственных посыльных. Македонцы, сообщил он, действительно отступают.
«Как? — спросил Феаген. — Беспорядочно?» — «В полном порядке, но довольно быстро. Они уже отошли за высоты справа, афиняне их преследуют». — «Преследуют? Что? Они оставили свои позиции, не получив приказа?» — «Ну, по приказу или нет, но они уже на равнине; они гонятся за самим царем».
Феаген, выругавшись, ударил себя кулаком по бедру. Филипп! Глупцы, ненадежные, безначальные, тщеславные афинские глупцы. Что станется с фронтом наверху? Там, должно быть, брешь величиной с ипподром. Он отправил гонца с приказом заполнить все дыры и прикрыть левый фланг. Во всех остальных местах — ни малейшего признака отступления, враги дерутся еще ожесточеннее прежнего.
Военачальник коринфян получил приказ. Наилучшим образом защитить фланг можно, лишь поднявшись на надежное возвышение, где стояли афиняне. Ахейцы, чувствуя себя лишенными прикрытия, потянулись за коринфянами. Феаген развернул собственное войско. Пусть афинские бумагомараки увидят, как выглядят настоящие солдаты. На почетном правом фланге перестроился Священный Отряд: быстро, точно, попарно.
Феаген оглядел длинную мечущуюся цепь людей, ослабевшую, не защищенную с одного конца. Перед ним, высотой с настоящие деревья, вздымался густой лес сарис, не давая рассмотреть тыл врага. Из-за них, да еще из-за облака пыли ничего не было видно. Мысль ужалила его, как судорога в груди. Ни слова о юном Александре. Где он? С гарнизоном в Фокиде? Незамеченным трется в рядах копьеносцев? Да, когда железо поплывет. Тогда где?
Внезапное затишье, почти безмолвие по сравнению с предшествующим шумом, сковало ряды македонцев: тяжелое спокойствие природы в минуту перед землетрясением. Потом фаланга отшатнулась в сторону, шумно, но слаженно, как чудовищная дверь.
Она осталась открытой. Фиванцы не двинулись, ожидая тех, кто должен был из нее выйти. Священный Отряд, прежде чем замкнуть линию щитов и поднять копья, выстроился попарно, раз и навсегда.
На стерне, среди растоптанных маков, Александр поднял руку с мечом, выкрикивая первые слова пеана.
Сильный раскатистый голос, выучки Эпикрата, пронесся по рядам всадников. Они подхватили пеан, слова в своем полете стали неразличимы, превратившись в свирепый крик стаи дерущихся ястребов. Крик этот подстегнул лошадей сильнее любых шпор. Еще прежде, чем ила показалась глазу, фиванцы почувствовали, как трясется от конского топота земля.
Оглядывая своих людей, как пастух на горной тропе оглядывает стадо, Филипп ожидал новостей.
Македонцы отступали: угрюмо, осторожно, борясь за каждую пядь земли. Филипп объезжал ряды, отдавая приказы, указывая наилучшее направление. «Кто бы в это поверил, — думал он. — Был бы жив Ификрат или Хабрий… Но сейчас полководцев назначают ораторы. Что же, что же. Поколение…» Прикрыв глаза ладонью, он испытующе смотрел на свою армию. Атака началась; большего он не знал.
Он жив; если он падет в бою, новость полетит быстрее птицы. «Проклятая нога: я должен был бы идти вместе со своими солдатами, они к этому привыкли. Вся жизнь прошла с копьем в руках. Никогда не думал, что воспитаю начальника конницы. Черт, молоту необходима наковальня. Если он справится с этим спланированным отступлением… Он понял приказ. Все складывается удачно. Удачно, но только наполовину. До чего же он похож на свою мать».
Мысли Филиппа унеслись далеко, быстро сменяющие друг друга образы спутались, как клубок змей. Он видел гордую голову, лежащую в крови; погребальный обряд; гробницу Эгии; выбор нового наследника; ухмыляющееся лицо кретина Арридея. «Я был пьян, когда зачинал его. Птолемей: теперь слишком поздно признать в нем сына, я был мальчишкой, что я мог поделать? Что такое сорок четыре года, я все еще могу зачать дитя…» Приземистый темноволосый крепыш летел к нему с криком «Отец!»…
Раздался топот копыт, к царю подскакал вестник.
— Он прорвал их ряды, государь. Фиванцы еще держатся, но они отрезаны от реки, правый фланг смят. Я не говорил с ним, он велел мне скакать к тебе сразу же, как только это увижу; ты ждал новостей. Но я видел его в головном отряде, видел белый гребень его шлема.
— Слава богам. Привезший такую весть достоин награды. Подойди ко мне после.
Царь подозвал вестника и какое-то мгновение, как рачительный селянин во время жатвы, обозревал поле, с которого, благодаря тщательному уходу осталось только в нужный срок снять урожай. Резервная конница показалась из-за холмов, прежде чем коринфяне смогли прийти в себя. Отступавшие гоплиты растянулись цепью в форме серпа. Ликующие афиняне оказались зажатыми с двух сторон.
Он отдал приказ к атаке.
Кучка юношей продолжала сопротивляться. Они захватили каменный загон для овец, высотой примерно по грудь, но сарисы свистели над их головами. На затоптанной земле скорчился парнишка лет восемнадцати, прижимая к щеке выбитый глаз.
— Нам нужно уходить, — нетерпеливо сказал из середины загона тот, что был постарше. — Нас отрежут. Взгляните, взгляните же вокруг.
— Мы останемся здесь, — ответил юноша, принявший на себя командование. — Иди, если хочешь: здесь ты или нет — разницы никакой.