— Ну? — сказал царь. — Ты не хочешь узнать, кто они?
— Можешь сам догадаться, что хочу.
— Птолемей: мне не везет с моими сыновьями. Гарпал: скользкая жадная лиса, я бы купил его, если б он этого стоил. Неарх: его критская родня вволю посмеется над ним. Эригий и Лаомедон…
Царь медленно ронял имена, наблюдая, как белеет лицо сына, стоящего перед ним. Мальчику пришло время раз и навсегда узнать, кто здесь хозяин. Пусть подождет.
Филот, с радостью устранивший бы Гефестиона, не назвал его в числе заговорщиков. Не чувство справедливости и не доброта, но неискоренимый страх удержал его. Царь, со своей стороны, никогда не считал, что Гефестион опасен сам по себе, хотя и было ясно, что, если настанет крайность, не будет ничего такого, чего он не сделает для Александра. Стоило пойти на риск. Это помилование досадит Олимпиаде; кроме того, есть и другая причина.
— Что касается Гефестиона, сына Аминтора, — сказал царь, выдержав паузу, — тут я рассудил иначе. — Он снова замолчал, в эту минуту в нем боролись презрение и глубоко затаенная зависть. Может ли мужчина, да и женщина тоже, жить вот таким чувством? — Ты не будешь, я полагаю, утверждать, будто он не был посвящен в твои планы или отказался в них участвовать.
Глухо, с огромной болью в голосе Александр проговорил:
— Он не соглашался, но я вынудил его.
— Да? Что же, пусть будет так. Я принимаю во внимание, что в его положении он не избежал бы хулы, равно приняв твои намерения или же выдав их. — Голос Филиппа был сухим, он отвел Гефестиону подобающее ему место. — Тем не менее в настоящее время я избавил его от ссылки. Если он даст тебе еще один добрый совет, ты вполне сможешь принять его как ради себя самого, так и ради друга. Ибо я говорю тебе это перед свидетелем, на случай если ты станешь впоследствии оспаривать мои слова: если ты еще раз будешь замечен в преступном заговоре, я возложу ответственность на него как на человека знавшего и сочувствовавшего. Я обвиню его перед Собранием Македонии и потребую его смерти.
— Я слышал тебя, — сказал Александр. — Тебе не было нужды приводить свидетеля.
— Очень хорошо. Завтра, когда твои друзья уберутся из Пеллы, я сниму стражу. Сегодня можешь подумать о своей жизни. Сейчас самое время.
Он вышел. Стража за дверью пробряцала оружием. Филот выскользнул следом. Он собирался взглянуть на Александра с осторожным сочувствием, с красноречивым возмущением, но в итоге покинул комнату, пряча лицо.
Шли дни; Александр, выпущенный на свободу, обнаружил, что толпа его приверженцев сильно поредела. Дружба с ним могла обойтись слишком дорого, даже молодым. Вся мякина отсеялась, осталось твердое зерно. Александр запоминал тех, кто остался ему верен; они никогда не будут забыты.
Через несколько дней он был призван в малую приемную. Посыльный сказал только, что царь требует его присутствия.
Филипп сидел на троне, в окружении судей, нескольких писцов и тяжущихся, ожидающих своей очереди. Без единого слова он указал сыну на сиденье у своих ног и продолжал диктовать письмо.
Александр помешкал, потом сел.
— Пусть введут его, — сказал Филипп страже у дверей.
Четверо человек ввели Фессала. Его ноги и руки были закованы. Он шел тяжелой нетвердой походкой, волоча железо. На запястьях кандалы натерли кровавые раны.
Актер был небрит и нечесан, но его голова была высоко поднята. Царю он поклонился столь же почтительно, как если бы был гостем — ни больше и ни меньше. Он отвесил поклон и Александру; в его взгляде не было упрека.
— Вот и ты, — сказал Филипп мрачно. — Если бы ты был честным человеком, то явился бы сам, чтобы дать отчет о своем посольстве. А если был бы мудр — убежал много дальше Коринфа.
Фессал склонил голову.
— Так это кажется, царь. Но я привык выполнять свои контракты.
— Тогда жаль, что твои наниматели будут разочарованы. Ты дашь свое последнее представление в Пелле. И дашь его в одиночестве.
Александр встал. Все глаза обратились к нему; теперь стало ясно, зачем он здесь.
— Да, — сказал царь. — Пусть Фессал посмотрит на тебя. Он обязан тебе своей смертью.
Голос Александра сорвался. Он сказал напряженно:
— Он слуга Диониса, его особа священна.
— Ему следовало держаться своего ремесла. — Филипп кивнул судье, который начал что-то записывать.
— Он фессалиец.
— Он гражданин Афин уже двадцать лет. Он действовал как мой враг после того, как был заключен мирный договор. У него нет никаких прав, и он это знает.
Фессал, почти незаметно покачав головой, посмотрел на Александра, но глаза того были прикованы к царю.
— Если воздать ему по заслугам, — сказал Филипп, — он завтра же будет повешен. Если он рассчитывает на милосердие, то должен попросить меня об этом. Точно так же, как ты.
Александр стоял в оцепенении, сдерживая дыхание. Все смотрели на него. Он шагнул к трону.
Фессал с лязгом выдвинул вперед скованную ногу. Теперь он стоял в позе героической стойкости, столь любимой его зрителями. Все глаза обратились к нему.
— Позволь мне ответить за все. Никому не следует превышать своих полномочий. В Карии я вмешался не в свое дело. Скорее, чем твоего сына, я должен просить Софокла быть моим защитником. — Он вытянул обе руки в классическом жесте мольбы, который к тому же, для наилучшего эффекта, обнажил его язвы. Вокруг приглушенно зашептались. Фессала увенчивали лаврами чаще, чем любого олимпийского победителя, и греки, даже видевшие не больше одного спектакля за всю жизнь, знали его имя. Слова мольбы он произнес глубоким звучным голосом, который мог бы захватить аудиторию в двадцать тысяч человек, а теперь был искусно соразмерен с пространством зала.
Слова были удачно подобраны, но означали совсем иное. В действительности Фессал хотел сказать: «О да, я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я. Не пора ли прекратить комедию?»
Черный глаз Филиппа сузился. Он понял намек актера и был сильно удивлен, когда его сын, вспыхнув, сделал несколько шагов и встал рядом с Фессалом.
— Разумеется, государь, я буду просить милосердия для Фессала. Намного позорнее было бы не сделать этого. Он рисковал для меня жизнью, я не пожалею для него крупицы своей гордости. Прошу, прости его, вся вина на мне. И ты, Фессал, пожалуйста, прости меня.
Фессал сделал жест, выразительнее любых слов. Рукоплескания, пусть и не слышимые, повисли в воздухе.
Филипп кивнул Фесаллу как человек, исполнивший свое намерение.
— Очень хорошо. Надеюсь, это научит тебя не прятаться за спину бога после всякого дурного поступка. На этот раз ты прощен, не злоупотребляй этим. Уведите его и снимите цепи. Остальными делами я займусь чуть погодя.
Царь вышел. Ему нужно было время, чтобы взять себя в руки, иначе он наделает ошибок. Этим двоим едва не удалось сделать из него дурака. Пара фигляров, как они разыграли эту сцену, украв его триумф.
Вечером Фессал сидел в доме, где остановился его старый друг Никерат, ехавший следом за ним до самой Пеллы на случай, если потребуется выкуп. Теперь он натирал мазью раны актера.
— Дорогой мой, я так переживал за мальчика. Забываешь, как мало он знает об окружающей нас реальности. Я пытался подать ему знак, но он поверил каждому слову царя. Он уже видел веревку вокруг моей шеи.
— Как и я. Неужели ты никогда не поумнеешь?
— Ну-ну, кто, по-твоему, Филипп — какой-нибудь иллирийский разбойник? Тебе бы стоило поглядеть, каким греком он выступал в Дельфах. Он уже знал, что зашел слишком далеко, еще до того, как я ему это сказал. Отвратительная поездка. Домой отправимся морем.
— Ты знаешь, что коринфяне оценили тебя в полталанта? Аристодем получил твои роли. Никто не заплатит тебе за представление, частным образом устроенное для Филиппа.
— О, я играл не один. Даже не предполагал, что мальчик будет столь естественен. Какое чувство театрального действа! Подожди, пока он познает самого себя; говорю тебе, мы многое увидим. Но это чудовищно, так обойтись с ним. Мое сердце обливалось кровью, правда обливалось.
— Да, я знаю, — шептал Гефестион в полуночной тьме. — Я знаю. Но сейчас ты должен поспать. Я останусь с тобой. Постарайся заснуть.
Бесцветным горячечным голосом Александр повторял:
— Он затоптал меня в грязь.
— Он не дождется похвалы за это. Это скандал — заковать Фессала, все так говорят. Все говорят, что ты держался великолепно.
— Он затоптал меня в грязь, желая показать, что может это сделать. Перед Фессалом, перед всеми.
— Они забудут. И ты должен забыть. Все отцы время от времени совершают несправедливость. Помню, однажды…
— Он мне не отец.
Ласкающая рука Гефестиона на мгновение застыла, оцепенев.
— О, но не в глазах богов; они выбирают, кто…
— Никогда больше не произноси этого слова.
— Бог все откроет тебе. Ты должен ждать его знака, ты это знаешь… Подожди, пока начнется война. Подожди, пока ты выиграешь свое следующее сражение. Тогда он еще будет тобой гордиться.
Александр лежал, распростершись на спине, уставив глаза вверх. Внезапно он сжал Гефестиона в объятиях с такой яростью, что тому стало нечем дышать.
— Я сошел бы с ума без тебя.
— Я без тебя тоже, — пылко сказал Гефестион. «Измени значение, — подумал он, — и отвратишь несчастье».
Александр ничего не ответил. Его стальные пальцы впились в плечо и ребра Гефестиона, синяки будут держаться неделю. «Я тоже милость царя, — думал Гефестион, — подарок, который он может отобрать». Вскоре, исчерпав запас слов, он предложил вместо них печаль Эроса; она, по крайней мере, принесла сон.
Молоденькая рабыня выскользнула из тени за колонной: черная девушка-нубийка в алом платье. Ребенком она была подарена девочке Клеопатре, как могли бы подарить куклу; они выросли вместе. Прежде чем заговорить, она стрельнула взглядом направо, налево; черные глаза с поволокой блестели, как агатовые глаза статуй.
— Александр, моя госпожа просит тебя встретиться с ней в саду царицы, у старого фонтана. Она хочет поговорить с тобой.