Бог вырос в юношу, прекрасного лицом и изящного, как девушка, но опаленного огнем молнии, которая стала повивальной бабкой для его матери. Он явился человеческому роду, осыпая дарами тех, кто угадывал его божественное происхождение, и ужасая, как разъяренный лев, неверящих. Его слава возросла, он стал слишком известен, чтобы продолжать прятаться. Ревнивую Геру невозможно было обманывать дольше. По великолепию и могуществу она узнала его и наслала безумие.
Музыка набирала силу, становясь быстрее и выше, музыка взвизгивала, превращаясь в предсмертный вскрик маленького зверька, ставшего чьей-то добычей в полночном лесу; кимвалы оглушительно звенели. Мальчик, проголодавшийся и вдобавок испытывающий жажду после быстрого танца, приподнялся на цыпочках, потянувшись за новым кубком. На этот раз дыхание у него пресеклось. Вино обжигало, как упоминавшийся в гимне огонь с небес.
Обезумевший бог блуждал по Фракии, пересек Геллеспонт и фригийские холмы, двигаясь на юг, к Карии. Те, кто делил с ним радость, не покинули его, но остались с ним, чтобы разделить безумие. Оно вводило их в экстаз, потому что даже безумие Диониса было божественным. От побережья Азии он проследовал в Египет, мудрые жители которого встретили его с почестями; какое-то время он отдыхал там, постигая мудрость египтян и делясь с ними своей. Потом, исполненный безумия и божественного сияния, он пустился на восток, пересекая бескрайние просторы Азии. Он не переставал танцевать, вокруг собирались почитающие его — так огонь воспламеняется от огня. Он пересек Евфрат по мосту из плюща, Тигр — на спине тигра. Он танцевал всю дорогу через равнины, и реки, и горы — высокие, как Кавказ, — пока не достиг страны Индии у последних пределов мира. За нею не было ничего, кроме опоясывающей землю реки Океан. Проклятие Геры утратило свою силу. Индийцы поклонялись Дионису; дикие львы и пантеры приходили, чтобы смиренно везти его колесницу. В блеске славы возвратился он в земли Эллады; Великая мать[6] очистила его от скверны крови, пролитой им за дни безумия, и он даровал радость сердцам людей.
Снова вступил хор; вместе с авлосом пронзительно зазвучал голос мальчика. Он выскользнул из своего хитона, разгоряченный танцем, пламенем факелов и вином. Золотые колеса запряженной львами колесницы вращались под ним, звучали пеаны, реки текли для него вспять, народы Индии и Азии танцевали под его песню. Менады призывали его; он спрыгнул со своей колесницы, чтобы танцевать среди них. Несущееся в пляске кольцо распалось и с громким смехом и криками сомкнулось вокруг него, и он кружился перед собственным алтарем. Он танцевал, пока они пели, ступая по росе, творя свое волшебство, и роща завертелась вокруг него, и он уже не мог отличить землю от неба. Но теперь перед ним возникла Великая мать с венком из светлых лучей в волосах; она взяла его на руки и расцеловала, и он увидел на ее золотых одеждах красные отпечатки своих окровавленных ног, прикасавшихся к земле, что впитала кровь жертвы. Ноги были красными, как сапоги на раскрашенной статуе.
Его завернули в плащ, и положили на толстый ковер хвои, и снова поцеловали, и мягко сказали, что даже боги должны спать, пока они молоды. Он может остаться здесь, если будет послушным, и очень скоро все вернутся домой. Ему было тепло в темно-красном шерстяном коконе; пахло сосной, тошнота и головокружение прошли, и факелы перестали вращаться. Они уже догорали, но горели все еще ярко и дружелюбно. Выглядывая из складок плаща, мальчик видел, как женщины уходят к роще — рука об руку или сплетаясь в объятии. Спустя годы он пытался вспомнить, слышал ли он другие, более низкие голоса, отзывающиеся из чащи, но воспоминания были обманчивы, и вызванные тени каждый раз говорили новым голосом. Во всяком случае, он не был испуган и не чувствовал себя одиноким; не так далеко раздавались смех и перешептывания. Танцующее пламя было последним, что видели его смыкающиеся глаза.
2
Ему было семь лет: возраст, в котором мальчики уходят из-под попечительства женщин. Пришло время сделать из него грека.
Царь Филипп снова вел войну на северо-востоке полуострова Халкидики, укрепляя границы своих земель, что подразумевало их расширение. Его семейная жизнь не стала спокойнее. Иногда ему казалось, что в браке он соединился не с женой, а с великим и опасным врагом, которого нельзя было вовлечь в войну и чьи шпионы были повсюду. Из девушки она выросла в женщину поразительной красоты, но страсть в Филиппе пробуждала не красота, а молодость — будь то молодость девушек или юношей. Сначала юноши удовлетворяли его желания, потом, по заведенному обычаю, он взял юную наложницу хорошего происхождения, дав ей права младшей жены. Оскорбленная гордость Олимпиады сотрясала дворец, как подземная буря. Царицу видели ночью вблизи Эгии, пробиравшейся с факелом к царским усыпальницам. Существовал древний колдовской обычай: написать на дощечке проклятие и, зарыв в землю, просить теней исполнить его. Говорили, что ребенок был вместе с нею. Когда Филипп после этого встретился со своим сыном, дымчато-серые глаза, хранящие отражения призраков, твердо выдержали его взгляд. Уходя, он чувствовал этот взгляд спиной.
С войной на Халкидики нельзя было тянуть, не следовало откладывать и заботы о воспитании мальчика. Некрупный для своих лет, он был необычайно развит. Хелланика выучила его буквам и счету; его музыкальный слух был непогрешим, а высокий голос верен. Солдаты из караульной и даже из казарм, к которым он удирал через день, научили его своему простонародному диалекту — и можно было только гадать, чему еще. И лучше вообще не думать, чему он выучился от матери.
Для отправлявшихся на войну царей Македонии второй натурой стала привычка защищать свой тыл. На западе иллирийцы были усмирены еще в первые годы царствования Филиппа. Востоком предстояло заняться в этот раз. И оставалась, наконец, вечная угроза племенных государств: домашние заговоры и междоусобицы. Если, перед тем как выступить в поход, он заберет мальчика у Олимпиады и приставит к нему наставника из числа своих собственных людей, оба эти зла будут неизбежны. Филипп гордился своими дипломатическими способностями, он умел-таки обходить острые углы. Царь отложил решение проблемы до утра и, проснувшись, вспомнил о Леониде.
Это был дядя Олимпиады, но больший эллин, чем сам Филипп. Влюбленным в идеальный образ Греции, юношей он отправился на юг, в Афины. Там он приобрел безупречный аттический выговор, изучал риторику и композицию и сравнивал учения различных философских школ достаточно долго, чтобы прийти к выводу: все они только и умеют, что оспаривать мудрость традиций и суждения здравого смысла. Что было естественно для человека его рождения, он завел знакомства среди аристократов и представителей наследственной олигархии, которые жили с оглядкой на добрые старые времена, порицали свою эпоху и, подобно своим предкам перед Великой войной, восхищались обычаями Спарты. В свое время и Леонид отправился с ними ознакомиться.
Привыкнув к высоким развлечениям Афин, драматическим действам, музыкальным состязаниям, посвященным богам шествиям, которые превращались в пышные представления, к ужинам с их утонченными играми и начитанными острословами, помнящими множество стихотворных строк, он нашел Лакедемон гнетуще провинциальным. Владыка Эпира, связанный глубокими корнями с подвластной ему землей, он счел чуждым и неудобным расовое правление спартиатов над илотами, а грубоватая фамильярность обращения спартиатов друг с другом и с ним самим неприятно резанула его благовоспитанный слух. И здесь, как и в Афинах, дни величия миновали. Подобно одряхлевшему псу, который, получив трепку от более молодой собаки, еще скалит зубы, но держится на почтительном расстоянии, Спарта уже не была прежней с тех пор, как фиванцы подошли к ее укреплениям. Меновая торговля отошла в прошлое; деньги проникли в страну и пользовались здесь тем же почетом, что и повсюду; богатые собрали в своих руках обширные земли, бедные больше не могли вносить долю в общие столы и опускались до уровня открытых приживалов, вместе с гордостью утратив и отвагу. Только в одном Леонид нашел спартанцев верными великому прошлому. Они по-прежнему воспитывали мальчиков в строжайшей дисциплине — храбрых, неизбалованных и почтительных, которые делали, что им сказано, сразу же и без вопросов, вставали, когда входили старшие, и никогда не заговаривали первыми. «Аттическая культура и спартанское воспитание, — думал он на пути домой. — Соедини их в податливом детском сознании, и получишь совершенного человека».
Он вернулся в Эпир; влияние, обусловленное его высоким положением, возросло еще больше вследствие путешествий. С его познаниями продолжали считаться долго после того, как они устарели. Царю Филиппу, имевшему агентов во всех греческих городах, было известно многое; тем не менее после беседы с Леонидом его собственный греческий стал представляться ему скорее беотийским. А вместе с аттической речью явились и аттические афоризмы: «Ничего в избытке», «Хорошее начало — половина дела» и «Слава женщины в том, что о ней не говорят ни хорошо, ни дурно».
Компромисс казался идеальным. Семейство Олимпиады было уважено. Леонид с его страстью к благопристойности не позволил бы царице выходить за пределы приличествующих ей занятий и взял бы на себя обязанности хозяина дома. Она быстро обнаружила бы, что лезть не в свое дело при нем даже труднее, чем при Филиппе. При посредничестве своих друзей с юга Леонид мог бы нанять необходимых учителей, искать которых у самого царя не было времени, и удостовериться, чтобы они были благонадежны и хорошей нравственности. Состоялся обмен письмами. Филипп отбыл успокоенный, оставив распоряжение встретить Леонида со всей торжественностью.
В день его ожидаемого прибытия Хелланика разложила лучшую одежду Александра и прислала своего раба наполнить ванну. Пока она мыла царевича, вошла Клеопатра. Девочка была приземистой толстушкой, с рыжими волосами Олимпиады и коренастым сложением Филиппа. Она ела слишком много, потому что нередко бывала несчастной, зная, что мать любит Александра больше, чем ее, и по-другому.